ать, но сила этого притяжения может и должна быть преодолена:
Иные уж за мной гнались; но я тем боле
Спешил перебежать городовое поле,
Дабы скорей узреть — оставя те места,
Спасенья верный путь и тесные врата.
В «Страннике» картина бегства героя приобретает отчетливо религиозные черты. Пушкинист Н. В. Измайлов, анализировавший «Странника», заметил «глубоко личное значение»[307], которое поэт вкладывал в содержание этого стихотворения. Действительно, в «Страннике» слышатся отзвуки некоторых мотивов из окрашенного биографическим оттенком стихотворения «Пора, мой друг, пора!» (1834), обращенного к жене поэта[308]:
Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит —
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить, и глядь — как раз — умрем.
На свете счастья нет, но есть покой и воля
Давно завидная мечтается мне доля —
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег.
В черновиках Пушкина содержится прозаический отрывок, который часто интерпретируется как нереализованный план окончания стихотворения «Пора, мой друг, пора!»: «Юность не имеет нужды в at home зрелый возраст ужасается своего уединения. Блажен, кто находит подругу — тогда удались он домой. О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню — поля, сад, крестьяне, книги: труды поэтические — семья, любовь etc. — религия, смерть»[309]. Деревня становится для Пушкина землей обетованной, которой непременно нужно достичь, убежав из окаянного города, чтобы спасти свою душу, честь, совесть, свою поэзию, свою семью. С деревней связываются уединение, любовь, чтение, творчество, домашние боги-покровители, наслаждение природой. Особо отметим, что в перечисленных Пушкиным преимуществах деревенского бытия упомянуты также «религия» и «смерть». В это время представления поэта о земном рае связываются непосредственно с жизнью вне Петербурга.
Почти все биографы Пушкина отмечали характерное для середины 30-х годов стремление поэта «бежать» из столицы. Однако, по словам Ю. М. Лотмана, «Пушкин был прикован к „свинскому Петербургу“: все попытки его переселиться в деревню наталкивались на недоброжелательство Бенкендорфа и подозрительность царя»[310]. Желание поэта «переселиться в деревню» не было тайной и для современников. Так, жена В. А. Нащокина, рассказывая П. И. Бартеневу о приезде Пушкина в Москву после похорон матери в 1836 году, сообщала, что «Пушкин несколько раз приглашал Нащокина к себе в Михайловское и имел твердое намерение совсем его туда переманить и зажить с ним вместе и оседло»[311]. В июле 1836 года А. Н. Гончарова торопит брата с посылкой бумаги для Пушкина: «…не задержи с отправкой, потому что мне кажется, он скоро уедет в деревню…»[312] Намерение покинуть столицу было настолько широко разглашено поэтом, что, вполне вероятно, явилось косвенной причиной полученных им в ноябре 1836 года анонимных писем. Приписывая авторство писем Геккерну, авторы одной из биографий Пушкина пишут: «Очевидно, голландский посланник хотел разлучить Дантеса с Натальей Николаевной и был уверен, что „возмутительно ревнивый муж“, как называл Пушкина Дантес в одном из писем к Геккерну, увезет жену из Петербурга, пошлет к матери в деревню или уедет вместе с ней…»[313]
Предполагаемый отъезд в деревню — лейтмотив пушкинских писем, начиная с 1834 года. «Ты зовешь меня к себе прежде августа, — пишет он жене 29 мая 1834 года в Полотняный завод. — Рад бы в рай, да грехи не пускают. Ты разве думаешь, что свинский Петербург не гадок мне? что мне весело в нем жить между пасквилями и доносами?» «Думаю оставить Петербург и ехать в деревню, если только этим не навлеку на себя неудовольствия», — сообщает поэт Н. И. Павлищеву 2 мая 1835 года. В июне 1835-го Пушкин подает через А. X. Бенкендорфа просьбу о разрешении удалиться из Петербурга на три или четыре года. В письме теще Н. И. Гончаровой от 14 июня 1835 года он упоминает об этом: «Мы живем на даче, на Черной речке, а отселе думаем ехать в деревню и даже на несколько лет: того требуют обстоятельства. Впрочем, ожидаю решения судьбы моей от государя…» Кроме обстоятельств, в том числе материальных, которые требовали немедленного удаления из столицы, существовали еще и личные причины: «В деревне я бы много работал; здесь я ничего не делаю, а только исхожу желчью» (С. Л. Пушкину от 20 октября 1836 года). «…Живя в нужнике, поневоле привыкнешь к…, и вонь его тебе не будет противна, даром что gentleman. Ух, кабы мне удрать на чистый воздух» (Н. Н. Пушкиной от 11 июня 1834 года).
Все приведенные здесь эпистолярные свидетельства навязчивого желания поэта уехать из столицы могут быть истолкованы как единый литературный текст, выстраивающий, по сути дела, художественную картину мира, в которой отчетливо обозначены два противоположных полюса. Душный смрадный Петербург, порождающий в душе поэта мрачные мысли («здесь… я только исхожу желчью»), и «чистый воздух» деревни. Формула, которую использует Пушкин для описания своего стремления: «Рад бы в рай, да грехи не пускают», — в таком контексте звучит сильнее, чем стершаяся идиома.
Таким раем Пушкину стало казаться место его недавнего изгнания. О своем петербургском обиходе и стремлении в деревню поэт писал П. А. Осиповой в 1833 году: «Не знаю, когда буду иметь счастье явиться в Тригорское, но мне до смерти этого хочется. Петербург совершенно не по мне, ни мои вкусы, ни мои средства не могут к нему приспособиться»[314]. И в последние годы — еще резче: «Поверьте мне, дорогая госпожа Осипова, хотя жизнь и sü е Gewohnheit[315], однако в ней есть горечь, делающая ее в конце концов отвратительной, а свет — мерзкая куча грязи. Тригорское мне милее»[316].
В 1831 году Пушкин задумывает приобрести маленькое именьице Савкино, расположенное возле Михайловского, на противоположном берегу Маленца. П. А. Осиповой, с которой он делился своими намерениями не только как с близким человеком, но и как с хозяйственной и практичной помещицей, поэт писал, поздравляя ее с обручением дочери Евпраксии с князем Вревским: «Да сохранит бог Тригорское от семи казней египетских; живите счастливо и спокойно, и да настанет день, когда я снова окажусь в вашем соседстве! К слову сказать, если бы я не боялся быть навязчивым, я попросил бы вас, как добрую соседку и дорогого друга, сообщить мне, не могу ли я приобрести Савкино, и на каких условиях. Я бы выстроил себе там хижину, поставил бы свои книги и проводил бы подле добрых старых друзей несколько месяцев в году. Что скажете вы, сударыня, о моих воздушных замках, иначе говоря, о моей хижине в Савкине? — меня этот проект приводит в восхищение, и я постоянно к нему возвращаюсь»[317].
Очевидно, должен последовать справедливый вопрос: зачем Пушкину нужно было имение Савкино, если у него было уже свое Михайловское? Ответ на него очень прост: Михайловское не принадлежало Пушкину, оно находилось в собственности матери Надежды Осиповны, и родители приезжали почти каждое лето в тот крошечный дом, в котором поэт жил в одиночестве в изгнании. Обосноваться в нем же вместе со своей женой, а впоследствии и детьми, Пушкин не видел никакой возможности. Да и родители не очень приветствовали такие планы. Обсуждая с дочерью возможность переселения Александра с семьей в деревню, С. Л. Пушкин высказывался об этом неодобрительно: «Как я надеюсь, что мы сможем, если Бог даст нам жизни, поехать на будущий год в Михайловское, то нам нельзя уступить его Александру на все это время»[318].
Однако желания Александра наталкивались на неумолимые обстоятельства, прежде всего материальные — 4–5 тысяч рублей, которые требовались для покупки, у Пушкина не было. Да и реальной возможности уехать надолго из Петербурга он теперь не видел — слишком много было собственно литературных и издательских дел, которые требовали его присутствия, слишком строгой была зависимость от царя, слишком привязана к столичной жизни была молодая жена.
В этот период семья Пушкиных испытывала особенно острые материальные трудности. Лев Сергеевич проиграл в карты 30 тысяч, и отцу пришлось заплатить этот долг, заложив последних крестьян. Ольга Сергеевна жила в Петербурге без мужа и бедствовала. Михайловское дохода не приносило, более того — было практически разорено. Н. И. Павлищев, живший там летом 1836 года, установил, что новый управляющий Рингель украл «в 1835 г. до 2500 р. да убытку сделал на столько ж»[319]. Все члены семейства с надеждой смотрели на Пушкина, единственного, получавшего регулярный, хоть и незначительный доход.
Поняв с течением времени, что Пушкин не может, сколько бы ни хотел, осуществить задуманный им проект в ближайшее время, П. А. Осипова предлагала ему: «Может быть, вам придет фантазия приехать взглянуть на Тригорское. — Есть некоторые обстоятельства, которые заставят ваших родителей не сердиться, если вы будете жить в домике Тригорского сада. А вы там будете себя чувствовать как бы не в Триг. и не в Мих. — если только этого захотите»[320]