.
Однако на такие условия Пушкин, видимо, соглашаться не хотел, а возможности выйти в отставку и совсем оставить столицу не было. Он пользовался всяким случаем, чтобы посетить Михайловское. Дважды приезжал он в родные места в 1835 году — весной и осенью.
О первом его приезде сохранились интересные воспоминания М. И. Осиповой: «Кажется, в 1835 году (да, так точно, приехал он сюда дня на два всего — пробыл 8 и 9 мая) приехал такой скучный, утомленный: „Господи, говорит, как у вас тут хорошо! А там-то, там-то, в Петербурге, какая тоска зачастую душит меня!“»[321].
Эти выразительные слова объясняют, почему Пушкин совершает утомительную поездку из Петербурга в деревню, чтобы пробыть там всего несколько дней. Дорога туда и обратно была, как мы помним, утомительной и занимала гораздо больше времени, чем поэт мог позволить себе провести в Михайловском. Его близкие удивлялись и недоумевали. Н. О. Пушкина писала дочери 7 мая 1835 года: «…Александр третьего дни уехал в Тригорское, он должен воротиться прежде 10 дней к родам Натали. Ты, быть может, подумаешь, что это за делом — вовсе нет: ради одного лишь удовольствия путешествовать, — и по такой плохой погоде! Мы очень были удивлены, когда он накануне отъезда пришел с нами попрощаться. Его жена очень этим опечалена»[322]. Пушкин, ко всеобщему неудовольствию, не успел вернуться к родам Натальи Николаевны. Сергей Львович не без раздражения доносил дочери: «Александр совершил 10-дневное путешествие в Тригорское — прокатился туда и обратно — пробыл там три дня и воротился в среду, в 8 часов утра, — Натали родила накануне»[323]. Сам же поэт поехал как будто еще раз испытать себя перед решительным шагом. И, видимо, Михайловское не обмануло его ожиданий. Цветущий яблоневый сад, свежая зелень лугов, сирень, разросшаяся вокруг маленького домика, в котором он когда-то прожил два года ссылки, тишина, покой, пение птиц, запах сосен, милое ненавязчивое соседство — все это на фоне его столичной жизни приобрело совершенно новую цену. Кроме того, в пустующем имении следы длительного отсутствия хозяев бросались в глаза: люди распустились и воровали, постройки ветшали, сад зарос. Все это требовало времени и хозяйского присмотра.
1 июня 1835 года Пушкин написал Бенкендорфу отчаянное письмо, в котором аргументированно доказывал необходимость своего длительного отъезда из Петербурга: «У меня нет состояния; ни я, ни моя жена не получили еще той части, которая должна нам достаться. До сих пор я жил только своим трудом. Мой постоянный доход — это жалованье, которое государь соизволил мне назначить. В работе ради хлеба насущного, конечно, нет ничего для меня унизительного; но, привыкнув к независимости, я совершенно не умею писать ради денег; и одна мысль об этом приводит меня в полное бездействие. Жизнь в Петербурге ужасающе дорога. До сих пор я довольно равнодушно смотрел на расходы, которые я вынужден был делать <…>. Ныне я поставлен в необходимость покончить с расходами, которые вовлекают меня в долги и готовят мне в будущем только беспокойство и хлопоты, а может быть — нищету и отчаяние. Три или четыре года уединенной жизни в деревне снова дадут мне возможность по возвращении в Петербург возобновить занятия, которыми я еще обязан милостям его величества»[324].
Видимо, вопрос об отъезде в деревню был настолько решен для самого Пушкина, что в письмах его родителей конца июня — начала июля 1835 года содержатся такие сообщения: «Александр на три года едет в деревню»[325]; «Александр в сентябре месяце на три года уезжает в деревню, это решено, он уже получил отпуск, и Натали совершенно тому покорилась»[326].
Отпуск, однако, не был получен. На «заявление» Пушкина Николай наложил следующую резолюцию: «Нет препятствий ему ехать куда хочет, но не знаю, как разумеет он согласить сие со службою. Спросить, хочет ли отставки, ибо иначе нет возможности его уволить на столь продолжительный срок»[327]. Решиться на отставку Пушкин не мог — это означало лишиться единственного верного и постоянного дохода. Он согласился на четырехмесячный отпуск, который был предложен ему взамен.
Еще совсем недавно, в Александровскую эпоху, которую Пушкин собирался описывать пером Курбского, государь считал необходимым выступать в роли мецената и щедро раздавал пенсионы и другие денежные вспомоществования (в разное время их получали Карамзин, Гнедич, Крылов, Жуковский). Создавалось ощущение сотрудничества: писатель кладет на алтарь отечества свой дар, государство дает ему возможность творить, не задумываясь о насущном хлебе. Об этой роли, принятой на себя русским монархом, выразительно писал в 1816 году К. Н. Батюшков: «Великая душа его услаждается успехами ума в стране, вверенной ему святым провидением, и каждый труд, каждый полезный подвиг щедро им награждается. В недавнем времени, в лице славного писателя (Н. М. Карамзина. — А. С.-К.), он ободрил все отечественные таланты: и нет сомнения, что все благородные сердца, все патриоты с признательностию благословляют руку, которая столь щедро награждает полезные труды, постоянство и чистую славу писателя, известного и в странах отдаленных, и которым должно гордиться отечество»[328]. И если Н. М. Карамзин всё же выполнял заказ императора, работая над составлением истории России, то, например, Н. И. Гнедич многие годы посвятил переводу «Илиады» Гомера. И этот его труд был оценен как государственно значимый. Теперь времена очевидным образом переменились: главнейшей обязанностью первого поэта страны стала почитаться его придворная служба. Ее формальное исполнение оказалось залогом материального выживания Пушкина и его семьи.
Отпуск был официально оформлен до 23 декабря 1835 года, и 7 сентября Пушкин выехал из Петербурга в Михайловское. Он, конечно, рассчитывал в деревне отдохнуть от своих безрадостных петербургских впечатлений и, как обычно в осенние месяцы, плодотворно поработать. Но на этот раз ожидания его обманули — отрешиться от столичных забот не удалось. Все свои опасения, горести, терзания поэт перенес в «пустынный уголок», который в эту осень лишился своих главных притягательных свойств: «спокойствия, трудов и вдохновенья».
Жене в это время Пушкин писал: «Сегодня 14-ое сентября. Вот уж неделя, как я тебя оставил, милый мой друг; а толку в том не вижу. Писать не начинал и не знаю, когда начну. Зато беспрестанно думаю о тебе, и ничего путного не надумаю. Жаль мне, что я тебя с собою не взял. Что у нас за погода! Вот уж три дня, как я только что гуляю то пешком, то верхом. Эдак я и осень мою прогуляю, и коли бог не пошлет нам порядочных морозов, то возвращусь к тебе, не сделав ничего»[329]. Вместо того чтобы заниматься поэзией, Пушкин пытается сводить доходы с расходами, и всякий раз расходы оказываются неизмеримо больше: «Ты не можешь вообразить, как живо работает воображение, когда сидим одни между четырех стен или ходим по лесам, когда никто не мешает нам думать, думать до того, что голова кружится. А о чем я думаю? Вот о чем: чем нам жить будет? Отец не оставит мне имения; он его уже вполовину промотал; ваше имение на волоске от погибели. Царь не позволяет мне ни записаться в помещики, ни в журналисты. Писать книги для денег, видит бог, не могу. У нас ни гроша верного дохода, а верного расхода 30 000. Всё держится на мне да на тетке. Но ни я, ни тетка не вечны. Что из этого будет, бог знает. Покамест грустно»[330]. Потихоньку наступала осень, погода то портилась, то снова на короткое время воцарялось бабье лето. Пушкин много ходил, как и прежде, много ездил верхом на деревенских клячах. Обедал чрезвычайно просто: ел печеный картофель и яйца всмятку. Особенно некому было заботиться о барине, няня Арина давно уже была в могиле, прочие только выполняли свои обязанности. Ложился поэт в 9 вечера, ранняя темнота за окнами тому способствовала, вставал в 7 утра. Так прошел почти целый месяц. В конце сентября он сообщал: «Я провожу время очень однообразно. Утром дела не делаю, а так из пустого в порожнее переливаю. Вечером езжу в Тригорское, роюсь в старых книгах да орехи грызу. А ни стихов, ни прозы писать и не думаю»[331]. П. А. Плетневу поэт жалуется: «Пишу, через пень колоду валю. Для вдохновения нужно сердечное спокойствие, а я совсем не спокоен»[332].
Пушкин в своем уединении много читает. Просит жену присылать ему книги из Петербурга. Продолжает осваивать библиотеку Тригорского, которая пополнилась за время его десятилетнего отсутствия. В Тригорское он ездит по-прежнему почти каждый день. «В Тригорском стало просторнее, — пишет Пушкин жене. — Евпраксия Николаевна и Александра Ивановна замужем, но Прасковья Александровна все та же, и я очень люблю ее»[333]. Собственно, из «молодежи» в Тригорском осталась теперь только А. Н. Вульф, которая, как уже говорилось выше, так и не вышла замуж и продолжала жить с матерью. Евпраксия Николаевна уже четыре года была замужем за бароном Б. А. Вревским, и за это время стала матерью четырех детей. Пушкин в этот приезд отправился к ним в гости в село Голубóво, находившееся в 35 верстах от Тригорского. Из «некогда полувоздушной девы» Евпраксия Николаевна превратилась, по словам Пушкина, в «дебелую жену», но осталась для него близким человеком. Впоследствии ее, среди нескольких друзей, Пушкин посвятит в свои преддуэльные дела и в самый факт посланного Геккерену вызова. Александру Ивановну (Алину) в сентябре 1835 года Пушкин зазывал письмом в деревню, но она так и не приехала.