Несмотря на то что дом Прасковьи Александровны опустел и сама она, конечно, изменилась с годами, степень близости Пушкина к Тригорским соседям остается прежней. Знаком этой близости может служить способ написания им своего деревенского адреса: «Во Псков, ее Высокородию, Прасковье Александровне Осиповой для доставления А. С. П. известному сочинителю»[334]. В 1824 году, когда Пушкин опасался собственного отца, взявшегося контролировать его переписку, он тоже просил друзей писать на адрес Прасковьи Александровны. Теперь прежних опасений быть уже не могло, но два их имени в псковской глуши как-то сроднились и стали нераздельны.
«Из Михайловского в Тригорское, — пишет в своей книге А. М. Гордин, — ведут две дороги. Одна, верхняя, дорога идет парком, мимо большого старого пруда, окруженного вековыми деревьями, а затем бором и спускается к озеру Маленец у его южного края. Другая, нижняя, дорога идет от подножья Михайловского холма по самому берегу Маленца, огибая его, вдоль опушки бора. Это любимая дорога Пушкина. По ней постоянно ходил и ездил он — и в первые посещения Михайловского, и в годы ссылки, и позже»[335].
И в этот приезд, как и раньше, пешком или верхом Пушкин направлялся по нижней дороге в Тригорское. Вероятно, что впечатления этого пути легли в основание прекрасной элегии, законченной Пушкиным 26 сентября 1835 года, в которой ясно выражены те ощущения, которые владели поэтом той осенью:
…Вновь я посетил
Тот уголок земли, где я провел
Изгнанником два года незаметных.
Уж десять лет ушло с тех пор — и много
Переменилось в жизни для меня,
И сам, покорный общему закону,
Переменился я — но здесь опять
Минувшее меня объемлет живо,
И, кажется, вечор еще бродил
Я в этих рощах.
Вот опальный домик,
Где жил я с бедной нянею моей.
Уже старушки нет — уж за стеною
Не слышу я шагов ее тяжелых,
Ни кропотливого ее дозора.
Вот холм лесистый, над которым часто
Я сиживал недвижим — и глядел
На озеро, воспоминая с грустью
Иные берега, иные волны…
Меж нив златых и пажитей зеленых
Оно синея стелется широко;
Через его неведомые воды
Плывет рыбак и тянет за собою
Убогий невод. По брегам отлогим
Рассеяны деревни — там за ними
Скривилась мельница, насилу крылья
Ворочая при ветре…
На границе
Владений дедовских, на месте том,
Где в гору подымается дорога,
Изрытая дождями, три сосны
Стоят — одна поодаль, две другие
Друг к дружке близко, — здесь, когда их мимо
Я проезжал верхом при свете лунном,
Знакомым шумом шорох их вершин
Меня приветствовал. По той дороге
Теперь поехал я и пред собою
Увидел их опять. Они всё те же,
Всё тот же их знакомый уху шорох —
Но около корней их устарелых
(Где некогда всё было пусто, голо).
Теперь младая роща разрослась,
Зеленая семья, кусты теснятся
Под сенью их как дети. А вдали
Стоит один угрюмый их товарищ,
Как старый холостяк, и вкруг него
По-прежнему всё пусто.
Здравствуй, племя
Младое, незнакомое! не я
Увижу твой могучий поздний возраст,
Когда перерастешь моих знакомцев
И старую главу их заслонишь
От глаз прохожего. Но пусть мой внук
Услышит ваш приветный шум, когда,
С приятельской беседы возвращаясь,
Веселых и приятных мыслей полон,
Пройдет он мимо вас во мраке ночи
И обо мне вспомянет.
Обогнув озеро Маленец, нижняя дорога круто поднимается в гору. Этот подъем в непогоду размывает дождями, и преодолеть его для путника бывает непросто. Здесь, на полпути между Михайловским и Тригорским, у самой границы «владений дедовских», как раз и стояли три большие сосны, которым посвящены приведенные строки. Поэт упоминает о них в письме жене, которое подчеркивает автобиографичность элегии: «В Михайловском нашел я все по-старому, кроме того, что нет уже в нем няни моей, и что около знакомых старых сосен поднялась, во время моего отсутствия, молодая сосновая семья, на которую досадно мне смотреть, как иногда досадно мне видеть молодых кавалергардов на балах, на которых уже не пляшу»[336]. С другой стороны, из Тригорского, описывает ту же местность в 1866 году М. И. Семевский: «Внизу — голубая лента Сороти, за ней, вдали, — село Дериглазово; там — пашни, поля, вдали темный лес, вправо дорога в Михайловское, а за ней столь знаменитые, воспетые Пушкиным три сосны, еще правей городище Воронич, за речкой часовня, на том месте, где, по преданию, стоял некогда монастырь…»[337] О соснах Семевский оговаривается: «Кстати: теперь уже их не три, а только две; одну лет пять назад срубил староста села Михайловского и продал ее за 5 руб. на мельницу. Он уверял, что имел на это полное право, так как дерево стояло на самой меже земли сел Тригорского с Михайловским <…>. Осиротелые две сосны стоят еще: одна из них разветвлением своих стволов совершенно походит на лиру»[338]. Сентиментальные чувства Семевского, разглядевшего в разветвлении стволов символическую лиру, были чужды местным крестьянам, которые назвали место трех сосен по-своему — «Кривые сосны». Это название сохранилось надолго, существовало оно даже тогда, когда уже ни одной сосны не осталось на границе двух имений.
В 1880 году, в год установки памятника Пушкину в Москве, газета «Новое время» сообщила, что «в Михайловском в живых осталась только одна пушкинская сосна, но и эта смотрит настоящим инвалидом, сучья все уничтожены, зелени — ни веточки, только один большой ствол, дряхлый-предряхлый, покрытый толстой корой…»[339]
«Перед Михайловским дорога взбирается на небольшую возвышенность, где еще не так давно стояли „три сосны“; из них последнюю я особенно хорошо помню: толстая, слегка наклоненная, со сломанною верхушкою, она долго жила в таком виде, пока в июле 1895 года ее не сломало окончательно бурею»[340], — вспоминал внук А. П. Керн, Ю. М. Шокальский, проведший свои молодые годы в Тригорском и хорошо знавший сына Пушкина Григория Александровича, которому отошло Михайловское.
Летом 1898 года Григорий Александрович рассказывал писателю С. Г. Скитальцу (Петрову), посетившему его в Михайловском, о судьбе последней сосны. Когда буря сломала ее и оставшаяся часть ствола грозила вот-вот обрушиться на головы прохожих, хозяин имения приказал сосну срубить, но перед этим пригласил фотографа, запечатлевшего пушкинскую сосну на фотопленку. Было сделано несколько отпечатков снимка: один остался в Михайловском, другой подарен Осиповым в Тригорское, третий послан в Академию наук, а четвертый в 1899 году, в день празднования столетия со дня рождения Пушкина, был подарен Пскову. По просьбе своих родственников и друзей Григорий Александрович сделал из соснового ствола несколько маленьких брусочков, заключенных между двумя серебряными пластинами. На верхней выгравированы строки из элегии «Вновь я посетил…», относящиеся к трем соснам. На нижней — памятная надпись: «Часть последней сосны, сломанной бурей 5-го июля 1895 года. Михайловское». Эти сувениры Григорий Александрович послал близким ему людям: брату Александру, сестре Наталье — графине Меренберг, жившей в Германии, своему племяннику И. Волоцкому, Ю. Шокальскому, М. Философовой (сестре жены), поэту К. Случевскому, а также Академии наук и Лицею.
Уезжая из Михайловского в Литву, где он поселился в имении своей жены В. А. Мельниковой, Григорий Александрович отрезал от ствола сосны большой кусок и передал его на вечное хранение новому хозяину Михайловского — Псковскому пушкинскому комитету. Этот кусок сосны и один из брусков с надписью чудом уцелели до нашего времени, пережив все пожары, разрушения и бури большой истории.
Святогорский монастырь
В 1977 году С. С. Гейченко поместил в своей книге «У Лукоморья» рассказ о колоколах Святогорской обители, который начинался так: «Стертые каменные ступени ведут на верх древнего городища. Площадка у апсиды Успенского собора. Каменный крест — „жальник“ — XVI столетия, приткнувшийся к белой стене. Могила Пушкина, похожая на огромный букет из ландышей, тюльпанов, сирени»[341]. Все описанное в этом небольшом отрывке — подлинное. Редкий случай для пушкинских мест, не пощаженных временем. Святогорский монастырь, во времена Пушкина бедный и малонаселенный, представлял, наряду с имением П. А. Осиповой, еще одну точку притяжения для ссыльного поэта. Здесь он часто бывал по разным надобностям, монастырский колокольный звон слышал из окон своего дома, был знаком с настоятелем обители — отцом Ионой, здесь он впоследствии похоронил свою мать и сам захотел быть погребенным.
По легенде, история Святогорского Свято-Успенского монастыря уходит в русское Средневековье и связывается с временем правления Иоанна IV. Считается, что монастырь был основан по прямому указанию Грозного псковским наместником князем Юрием Токмаковым в 1569 году.
Причиной для такого указа послужили чудесные явления двух икон Божией Матери — Одигитрия и Умиление — блаженному отроку Тимофею, жителю этих мест, на реке Луговке и на Синичьей горе. Эта история сложная и требует, вероятно, собственного летописца; мы перескажем только ее суть: Богородица явилась блаженному отроку Тимофею и повелела перенести ее икону Умиление, находившуюся в Георгиевской церкви городища Воронич, на Синичью гору, где «воссияет благодать Божья». Блаженному отроку, понятно, поверили далеко не сразу. Отношение к «малым сим» в русском народе всегда было двоякое: с одной стороны, убогие вызывали раздражение и насмешки, с другой — за ними как бы незримо стоял Господь, приглашая уподобиться им, отринуть все земные блага, опроститься и тем спасти свою душу. И к Тимофею, который исполнял традиционную для блаженного должность пастуха, в конце концов прислушались. Торжественным крестным ходом понесли из Георгиевской церкви требуемую икону на Синичью гору, и тут ст