4-ое. Никаких песен он не поет и никакой песни им в народ не выпущено.
5-ое. На вопрос мой — „не возмущает ли Пушкин крестьян“, игумен Иона отвечал: „он ни во что не мешается и живет, как красная девка“»[358]. Как видим, никакого доноса от игумена не последовало, возможно, еще и потому, что отец Иона был искренне убежден: «Донос и клевета есть доказательство дурной нравственности»[359].
Так получилось, что Святогорский монастырь со своей историей и своими легендами к 20-м годам XIX века прочно вошел в историю рода Пушкиных. На Святой Горе, в восточной части монастыря, сам собой образовался их семейный некрополь: здесь были похоронены Иосиф Абрамович Ганнибал и его официальная жена Мария Алексеевна, дед и бабка А. С. Пушкина по материнской линии. При жизни они не были идеальной супружеской парой, рано разъехались, долго судились друг с другом, Иосиф Абрамович не отличался ни смирным нравом (впрочем, как и все Ганнибалы), ни верностью брачным узам. Однако после смерти они объединились на крохотном пространстве за алтарем Успенского собора. В этом же соборе Надежда Осиповна и Сергей Львович летом 1819 года похоронили одного из своих умерших во младенчестве сыновей — Платона. Сюда же А. С. Пушкин весной 1836 года привез тело своей матери, скончавшейся 29 марта, в самый день Светлого воскресения, во время заутрени.
Известно, что отношения Пушкина с родителями всегда были сложными. Близости, понимания и нежной любви между Надеждой Осиповной и ее старшим сыном никто из мемуаристов никогда не отмечал. Отмечали, правда, внешнее сходство — но и то не слишком значительное. Князь П. А. Вяземский писал, что Пушкин был малого роста, в отца. Как и вообще в движениях и приемах его было много отцовского, но африканский отпечаток матери видимым образом отразился на нем. Другого, более глубокого сходства с матерью у Пушкина не было[360]. Нельзя сказать, что мать была абсолютно равнодушна к сыну: в ее письмах часто упоминается о беспокойстве за Александра, переживаниях за него, ее нежных чувствах. Она переживает за него во время его путешествия на Кавказ в 1829 году, потеряв с сыном связь, и радуется полученному через Дельвига известию о нем. А когда до матери доходит его письмо, она не может сдержать радости: «Мы только что получили письмо от Александра, — пишет Надежда Осиповна дочери, — список с коего тебе посылаю; я не могу расстаться с оригиналом — слишком счастлива его иметь <…>. Это барон Дельвиг переслал нам его письмо — оно переполнило нас восторгом. Можешь вообразить, каково было наше счастье, когда мы его читали»[361]. Сопереживает мать Пушкину и по поводу назначения его камер-юнкером, очевидно, повторяя его собственные суждения: «И вот наш Александр превратился в камер-юнкера, никогда того не думав; он, которому хотелось на несколько месяцев уехать с женой в деревню в надежде сберечь средства, видит себя вовлеченным в расходы»[362]. Отправляя письмо из деревни, она восклицает: «Как мне не терпится уехать отсюда, я думаю, твои братья скоро будут в Петербурге. Я так буду счастлива обнять вас всех троих зараз, дорогие мои дети!»[363] У нас нет причин не доверять этим чувствам. Правда, исследователи не раз характеризовали письма Н. О. Пушкиной как «салонные», писанные в духе просвещенного классицизма, подпитанного французской романной культурой XVIII столетия. С другой стороны, известно, что Надежда Осиповна действительно беспокоилась о здоровье сына: принимала, правда не очень удачно, участие в истории с лечением аневризмы. А в 1826 году обратилась к новому императору Николаю I с прошением о помиловании.
В 1827 году, когда Пушкин был уже свободен в перемещениях и жил в Петербурге, его внутрисемейные отношения наблюдала А. П. Керн. Неизвестно, насколько глубоко она проникла в суть этих отношений, но в своих мемуарах она упоминает деталь, которую вряд ли могла придумать: «Мать его, Надежда Осиповна, горячо любившая детей своих, гордилась им и была очень рада и счастлива, когда он посещал их и оставался обедать. Она заманивала его к обеду печеным картофелем, до которого Пушкин был большой охотник»[364]. Вероятно, стоит заключить, что с течением времени Надежда Осиповна стала относиться к старшему сыну с большей теплотой. В последние годы ее жизни Александр, а вовсе не любимый ею с детства Лев, взял на себя функции «гаранта семейной стабильности», разрешал запутанные материальные и хозяйственные проблемы, пытался поддерживать мир в семье, оплачивал долги отца и брата, помогал сестре. И это на фоне собственной неустроенности, год от году растущей семьи, крайне ограниченных ресурсов, финансовой и творческой несвободы, сложнейших отношений с государем и проч., и проч. Конечно, мать не могла не понимать и не ценить тех усилий, которые сын прилагал для облегчения существования родителей. Но окончательное сближение произошло в самые последние месяцы ее жизни.
С осени 1835 года Надежда Осиповна болела. В октябре Пушкин сообщал П. А. Осиповой: «Бедную мать мою я застал почти при смерти, она приехала из Павловска искать квартиру и вдруг почувствовала себя дурно у г-жи Княжниной, где остановилась. Раух и Спасский (врачи. — А. С.-К.) потеряли всякую надежду»[365]. Однако Надежда Осиповна прожила еще полгода и, по свидетельству Евпраксии Николаевны Вульф (Вревской), как раз за это время сумела оценить своего старшего сына: «…Последний год ее жизни, когда она была больна несколько месяцев, Александр Сергеевич ухаживал за нею с такой нежностью и уделял ей от малого своего состояния с такой охотой, что она узнала свою несправедливость и просила у него прощения, сознаваясь, что она не умела его ценить. Он сам привез тело ее в Святогорский монастырь, где она похоронена. После похорон он был чрезвычайно расстроен и жаловался на судьбу, что она и тут его не пощадила, дав ему такое короткое время пользоваться нежностью материнскою, которой до того времени он не знал»[366]. Конечно, этой беглой схемой не исчерпываются отношения Пушкина с матерью, но, думается, в ней все же сохранена необходимая достоверность.
Мать просила не хоронить ее в Петербурге, а отвезти в Святогорский монастырь, на кладбище, которое воспринималось как родовое — Ганнибалы жертвовали на монастырь значительные суммы и имущество и получили право захоронения у алтарной стены Успенского собора. О таком кладбище писал Пушкин вскоре после смерти Надежды Осиповны:
Но как же любо мне
Осеннею порой, в вечерней тишине,
В деревне посещать кладбище родовое,
Где дремлют мертвые в торжественном покое,
Там неукрашенным могилам есть простор;
К ним ночью темною не лезет бледный вор;
Близ камней вековых, покрытых желтым мохом,
Проходит селянин с молитвой и со вздохом;
На место праздных урн и мелких пирамид,
Безносых гениев, растрепанных харит
Стоит широко дуб над важными гробами,
Колеблясь и шумя…
Для вывоза тела из Петербурга и доставки его в Святые Горы оформлялось множество документов, которые удалось собрать через полторы недели, к среде 8 апреля. По дороге запрещено было останавливаться на постоялых дворах — только у церквей. Пушкин ехал не один, его сопровождал из Петербурга А. Н. Вульф. Была весна, бездорожье, земля еще не просохла, ехали медленно, дорога заняла целых четыре дня. Обычный путь лежал через небольшую станцию на правом берегу реки Великой — Синек, где к услугам проезжающих всегда находились шесть лошадей. Здесь им предстояло переправиться на другой берег. Однако, видимо из-за ледохода или паводка, это представлялось опасным, да и дальше дорога шла по топкому берегу реки. Решили выбрать окольный путь, что вынуждало воспользоваться не почтовыми, а своими лошадьми. За «своими» послали в Голубóво, где жила Евпраксия Николаевна с мужем Борисом Александровичем Вревским. Гроб с телом Надежды Осиповны сначала повезли в Голубóво, что составляло крюк в 15 верст, а потом уже в Святогорский монастырь, куда траурный поезд прибыл ранним утром в воскресенье, называемое в восточной традиции Днем жен-мироносиц — православный «женский» праздник.
Из Михайловского были призваны дворовые копать могилу. В Успенском соборе отслужили панихиду и Надежду Осиповну похоронили. Пушкин ночевал в опустевшем, постаревшем доме, хранившем отпечаток его прежней жизни. И, вероятно, решился привести в исполнение свои намерения, которые обрисовались за несколько лет до этого. Или пережил в пустом доме отчаянный приступ одиночества, и мысль быть похороненным когда-нибудь рядом с матерью согрела его душу; или печальные размышления о краткости жизни и близости собственной кончины растревожили его, как семь лет назад, когда были написаны эти горькие строки:
День каждый, каждую годину
Привык я думой провождать,
Грядущей смерти годовщину
Меж их стараясь угадать.
И где мне смерть пошлет судьбина?
В бою ли, в странствии, в волнах?
Или соседняя долина
Мой примет охладелый прах?
И хоть бесчувственному телу
Равно повсюду истлевать,
Но ближе к милому пределу
Мне все б хотелось почивать.
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять.
Повинуясь этому внутреннему призыву, он вернулся в монастырь и внес в монастырскую казну деньги, закрепив за собой соседний с материнской могилой участок земли. В книге прихода и расхода монастырских сумм на 1836 год было записано: «Получено от г-на Пушкина за место на кладбище 10 рублей. Сделан г-ном Пушкиным обители вклад — шандал бронзовый с малахитом и икона Богородицы — пядичная