26 мая 1911 года состоялось торжественное освящение Пушкинской колонии и нового дома поэта. В этот день епископ Псковский и Порховский Алексий перед панихидой на могиле Пушкина произнес речь, которую начал такими словами: «Любовь христианская собрала сюда, в обитель Святогорскую, под сению которой покоится вечным сном великий русский поэт А. С. Пушкин. Сегодня день его рождения (1799 г. мая 26). Псковское дворянство пожелало ознаменовать этот день открытием колонии для писателей русских и народных учителей и учительниц в селе Михайловском, в том самом имении и доме, где жил и вырос великий наш поэт. Лучшего памятника А. С. Пушкину, чем этот, пожалуй, и не выдумаешь. Но прежде чем приступим к осуществлению нашего желания, помолимся за упокой души раба Божия Александра, помолимся о нем и на его могиле испросим через молитву как бы разрешения самого хозяина на то дело, начало которому мы хотим положить сегодня»[392].
Заново выстроенный дом поэта вызывал подчас крайне негативные отклики, прямо связанные с концепцией музея. Осуждалось желание авторов проекта создать нейтральное музейное пространство, не мемориальное, а символическое. Вот один из таких откликов: «„Дом-музей“ — неудачная имитация старины. <…> Со стороны усадьбы это почти казарма, нечто вроде хорошо выстроенного дома, какие встречаются на станциях железных дорог и служат помещением для кого-нибудь из администрации, но со стороны реки, закрытый зеленью, он красиво выглядывает с горы своими белыми колоннами и дает иллюзию помещичьего жилья. Внутри подделка чувствуется особенно сильно: гладкие белые стены аккуратно выбелены, двери и окна почти современного вида, в особенности обстановка, являющаяся неудавшейся копией старины. Всю мебель для „Дома музея“ делали на заказ по образцу обстановки дома в Тригорском. Еще первая комната, изображающая собой гостиную, с белыми креслами и диваном стиля empire обставлена более удачно, хотя блеск стен, полов, мебели слишком бьет в глаза. В биллиардной комнате — безобразный громоздкий биллиард, покрытый ярко-зеленым канцелярским сукном, а подлинный пушкинский биллиард, случайно уцелевший от обстановки прежнего дома, хранится, говорят, где-то в сарае… <…> В комнате, изображающей кабинет поэта, большой письменный стол, диван, несколько кресел и стульев, сделанных тоже „под старину“. Комната производит впечатление совершенно необитаемое: это не то официальный кабинет какой-нибудь конторы, обставленный с претензией на стиль, не то помещение в доме, „сдающемся с мебелью“. Конечно, трудно восстановить все детали обстановки времен Пушкина, но все же нельзя не пожалеть о том, что при устройстве этого кабинета, как и вообще всего остального помещения, было приложено слишком мало художественного чутья и искренней любви к прошлому»[393].
Эта суровая оценка, вероятно, была не очень справедлива, но одно можно сказать утвердительно: новый музей устраивал далеко не всех. Его концепция была непривычна для русской публики, отдавала модернизмом, с которым сроднились далеко не все представители интеллигенции, и смелое решение, принятое В. А. Щуко и его единомышленниками, находило много противников[394].
Писательская колония начала работать с лета 1911 года. По уставу колонии в ней могли проживать временно или постоянно престарелые и неизлечимые больные или переутомленные работой и потому нуждающиеся в отдыхе писатели, вдовы писателей, учителя и учительницы сельских и городских школ. Но всерьез использовать возможности колонии так и не смогли: насельников было мало. Подробные воспоминания о ней составила писательница В. В. Тимофеева, которая была более известна под псевдонимом Починковская. Сотрудница Ф. М. Достоевского по журналу «Гражданин», написавшая о нем интереснейшие воспоминания, жила теперь в Михайловском.
На момент приезда В. В. Починковской попечителем колонии был Г. Г. Корсаков, помещик из села Васильевского. В летнее время в колонии жили учительницы («епархиалки», как их называет В. В. Починковская). Обслуживала колонию в Михайловском немногочисленная прислуга, в основном из местных жителей. «Флигелей для „призреваемых“ два, — писала В. В. Починковская. — Один для литераторов, с никелированными кроватями, но с запахом конюшни, из которой он перестроен. <…> Учительницы тоже советуют мне поместиться в другом, хоть и без никелированных кроватей и с запахом карболки и йодоформа в столовой, что прежде был амбар…»[395]
В. В. Починковская стала первым экскурсоводом в первом пушкинском музее в Михайловском. Ей тоже не очень нравилось музейное решение; в доме поэта она не чувствовала присутствия Пушкина, зато окружающая природа, виды на Сороть и озера, раскинувшиеся повсюду леса ощущаются ею как подлинные, те самые, «измятые» его «бродящей ленью». Баня тоже производит впечатление мемориальности: «Зато вот домик няни, хоть и пустой совсем, дышит прежним духом. Истовый запах старинного жилья всё еще держится в этих убогих, низеньких горенках со старинными окошками и печами, с покосившимися полами и изодранными обоями, напоминающими старинные ситцы»[396].
В Михайловское приезжали очень разные люди. С одной стороны, «паломники», как называет их в своих мемуарах В. В. Починковская, восторженно настроенные по отношению к Пушкину, здесь же работали и собирали материалы художники и ученые; с другой стороны, среди посетителей зачастую попадались люди, совершенно чуждые тому духу, который, безусловно, ощущала и которым жила здесь сама В. В. Починковская. Она отмечает в своих записках и всевозможные злоупотребления, которые совершались на ее глазах попечителями от местного дворянства. Для своих нужд они рубили заповедный лес, устраивали увеселительные прогулки, выписывали для себя дорогостоящие книги — всё за счет средств на содержание колонии. Чрезвычайно агрессивно были настроены местные крестьяне, которым теперь был запрещен въезд в Михайловские рощи и пользование их плодами: «Только и слышится от всех: — „За работу платят гроши, да и тех надо ждать по целому году. Ну и пойдешь рубить лес, чтобы хоть чем-нибудь взять свое. А тебя за это штрафами морят да в тюрьму сажают… Дождутся они — ужо погоди! — как все мы с топорами да рогатинами придем!“»[397]. Эти угрозы местных крестьян звучали задолго до революции. Понятно, что как только она пришла, их застарелая ненависть получила естественный и ожидаемый выход. К. Бурченков приводит страшные дневниковые записи В. В. Починковской, которая зимой 1917/18 года жила в городище Воронич в семье старой дьяконицы:
«17 февраля <1918 года> — Утром донеслись откуда-то слухи: летел аэроплан и сбросил „приказ“ — в три дня чтобы сжечь всё село. — Ночью выходили смотреть зарево. Вторую ночь видели зарево влево от Тригорского. Вчера и третьего дня сожгли три усадьбы: Васильевское, Батово, Вече. Сегодня жгут, вероятно, Лысую Гору…
18 февраля. — Грабят Дериглазово. <…> В Тригорском… зажигают костры и внутри, и снаружи.
19 февраля. — „Грабят Петровское и Михайловское!“ — возвещают мне утром. А я лежу как в параличе, без движения, от всех этих дум. И только про себя запоминаю заглавия для таких эпизодов из „Истории российских революций“. Власть злобы и тьмы… Власть завистливой злобы и бессмысленной тьмы… Под вечер вижу в окно новое зарево. И вон там, вправо над лесом — большое и яркое. — „Зажгли Зуёво!“ — снова возвещают мне. — „Чтобы не ездили туда и не вспоминали“… Вот оно что! — „Чтобы не ездили и не вспоминали“!..»[398]
Примерно такие же впечатления о страшном времени передает соседка по имению Дериглазово В. Лачинова: «17 февраля 1918 г. рано утром к сестре моей, жившей в Петровском, прибежали сказать, что толпы людей, одетых в солдатское платье, громят соседние имения, лежащие по большой дороге от города Острова. Сказали, что Голубóво — имение барона Вревского, сына Евпраксии Ник<олаевны> Вревской, — Александрово — тоже имение другого брата, бар. Вревскаго, Васильевское — Корсакова, Вече — Карпова, — горят!.. Следующее имение было наше Дериглазово. Она бросилась туда, но застала уже картину полного погрома: рояль выкинут из окна, все разбито, исковеркано. В столовой на полу раскладывают костер. Не помня себя, она бросилась тушить его, но тут кто-то, ударив ее по голове, выкинул ее из окна, и в себя она пришла, когда весь дом пылал. Тогда она побежала в Петровское, где застала ту же картину: также выкинут из окна рояль, также пылает дом. И старушка, владелица имения, К. Ф. Княжевич, в полном отчаянии. <…> Идя к священнику, на наш погост в Воронич, им пришлось проходить мимо Михайловского. Оно тоже все пылало и весь лес кругом был засыпан клочками разорванной бумаги. Это было все, что осталось от библиотеки, собранной в Михайловском. В тот же день было сожжено и Тригорское»[399].
Бесчеловечному озлоблению толпы, прогрессирующему беспамятству, стремлению к необузданному разрушительству В. В. Починковская противопоставляет свои мысли и чувства — хранителя, собирателя, носителя культурного сознания: «Ни одного уголка тихого и спокойного уже не было для меня в Михайловском. Ни читать, ни писать, ни собраться с мыслями невозможно. Невыносимая жизнь началась, и не виделось ей конца, и уйти от нее никуда невозможно — хоть и растворены двери настежь… <…> Не знаю, будут ли ездить и вспоминать пушкинское Михайловское, но дня два спустя я ходила туда пешком, как на заветное кладбище, и я вспоминала… Шла по лесу, видела потухшие костры из сожженных томов „Отечественных записок“, „Русского богатства“, „Вестника Европы“ и других современных изданий — и вспоминала славную эпоху мечтаний о просветительном освобождении мысли и совести, о борьбе и гонениях за эти мечты… Подняла из тлеющего мха обгорелую страничку „Капитанской дочки“, последнего издания 1838 года — и вспоминала восторги детских лет, когда мне впервые попала эта повесть… Издалека завидела, как двое мужиков и баба вывозят кирпич и железо с обуглившихся развалин „Дома-музея“ — и вспоминала часы, проведенные в духовном созерцании поэтовой близости… Вот там, налево, в угловой комнате, где помещался, по преданию, его кабинет, стоял старинный, красного дерева, шкаф — я назвала его Pushkiniana — с собранием всех изданий, какие находились тогда в продаже. И эта комната — зимой „вся как янтарная“ в часы заката, — весной вся ярко зеленела и радостно звучала хоралами птиц, возвещавших жаркое солнце, цветы и тепло.