енки из полевых цветов, заготовленные местными школьниками, вечером первого дня проводилось торжественное заседание.
Позже Н. В. Измайлов вспоминал: «Дома культуры в Святых Горах еще не было, и оно было устроено в каком-то большом сарае или даже риге, с построенной для этого случая эстрадой, где стояли стол президиума и кафедра, с тесно поставленными скамейками и еще — с балконом, на котором стоя разместилась молодежь. Импровизированный зал. Освещенный керосиновыми лампами, зал был наполнен до отказа. Собралось все население поселка, сошлись крестьяне из окрестных деревень»[408]. На следующий день торжества переместились в Михайловское, гости посетили вновь организованный музей Пушкина, по которому проводили экскурсию устроители экспозиции. Ночевали на базе в монастыре, мест не хватало, и ученым приходилось разыгрывать, кто где спит — кровать, диван, пол…
Казалось бы: перспектива была намечена и стала реальностью. Теперь имя Пушкина было известно местному населению, государство признало необходимость сохранения Михайловского для будущих поколений, Академия наук выразила готовность помогать, шло золотое десятилетие советской пушкинистики — ученые могли прояснить многие загадки, созданные временем. Ревнители музея ощущали обнадеживающие перемены. Но дороги большой русской истории, как и истории Пушкинского заповедника, не были похожи на парковые аллеи эпохи классицизма, и вскоре только-только заработавший механизм музейной жизни в Михайловском дал очередной сбой.
Через месяц после состоявшихся торжеств, в октябре 1924 года, был уволен директор музея В. М. Никифоровский, уже успевший многое сделать для заповедника. Официальной причиной была его беспартийность — тяжкий недостаток для руководящего работника той поры. В. В. Починковская написала в дневнике об этих событиях, как о «гнусных происках и закулисных интригах, доносах, кляузах, непонимании и отвержении былых заслуг…»[409].
После этого знакового решения началась малоосмысленная чехарда: часто сменяемые и сменяющиеся на директорском посту ответственные работники, зачастую вообще не имевшие никакого отношения ни к Пушкину, ни к музейному делу, ни даже просто к культурной среде, не могли содействовать развитию музея.
В сентябре 1925 года профессор П. Н. Елагин, сообщал: «Домик няни сильно разрушен. Несмотря на надпись с просьбой охранять этот единственный дом, оставшийся от времен Пушкина, все стены домика изрезаны надписями. За последний год в доме три раза крали оконные рамы. Крыша сильно течет, и в связи с этим домик сильно разрушается внутри. В усадьбе с. Михайловское — запустение. Деревья вырубаются, в парке пасется скот. Любое вековое дерево можно с благословения лесника срубить, распилить и вывезти за 75 коп.»[410]. Иногда эта ситуация улучшалась, музей переносился из одного помещения в другое, одно время он располагался в помещении бывшей колонии литераторов. В нем появлялись подлинные вещи эпохи, в частности мебель, привезенная из Малинников, родового имения Вульфов. При музее была даже открыта библиотека-читальня.
1927 год был ознаменован новой эпопеей: из-за бедственного положения бывшего Святогорского монастыря, который естественным образом быстро пришел в полный упадок после выселения из него монахов, в центральной прессе начались дебаты о перенесении праха Пушкина в Ленинград. Как раз летом 1927 года от сильного ливня, подмывшего склон, обвалилась монастырская стена, что как будто подтверждало опасения властей. Тогдашний директор заповедника Ф. П. Павлов, понимая, что состояние могилы напрямую зависит от сохранности древнего Успенского собора, начал кампанию за полную передачу Святогорского монастыря в ведение заповедника. И добился успеха! В декабре 1927 года монастырь стал его частью. Однако, как это часто бывает, успех тут же обернулся поражением, потому что Павлова немедленно сняли с должности директора за религиозную пропаганду.
Самыми тяжелыми годами стали 1930–1933-й. Заповедник с музеем А. С. Пушкина и со всеми сельскохозяйственными угодьями был передан Ленинградскому музею социалистического строительства и реконструкции сельского хозяйства. В Михайловском была устроена показательная ферма, «домик няни» превращен в пчельник, в домах бывшей колонии литераторов жили рабочие.
С 1932 года здесь расположился кооператив «Красный партизан», а с 1933-го земли принадлежали типографии Народного комиссариата путей сообщения имени М. И. Лоханкова, которая организовала на территории заповедника совхоз имени А. Б. Халатова. Это было хитросплетение судьбы: А. Б. Халатов был одним из тех людей, которые стояли у истоков советской цензуры — аналога того самого учреждения, с которым всю жизнь мучительно и безуспешно боролся Пушкин. Хотя, конечно, царским цензорам было чему поучиться у их последователей. «Рядом с фундаментом Дома поэта был устроен свинарник, посреди усадьбы пасся скот, через Михайловский парк ездили, повреждая деревья, трактора»[411]. А затем ситуация изменилась вновь — непредсказуемо и вихреподобно. На горизонте обозначилась дата, 1937 год, к которой очень быстро началось воссоздание музея и стал понемногу восстанавливаться заповедник с его вырубленными сосновыми рощами, заросшими липовыми и еловыми аллеями, засоренными и загрязненными прудами. Теперь уже не бесправное руководство музея униженно умоляло центр о субсидировании его маргинальных начинаний — перед дирекцией сверху ставились жесткие сроки окончания работ.
Пушкинский юбилей готовился как всесоюзная аттракция, наполненная глубоким идеологическим смыслом. Теперь в рекордном темпе требовалось восстановить и дом поэта. И хотя профессиональный архитектор К. К. Романов настаивал на проекте, выполненном по рисунку И. С. Иванова, победила партийная линия, и дом был сильно осовременен и распланирован для экскурсионного обслуживания и проведения культурно-массовых мероприятий. Директор заповедника В. З. Голубев некоторое время пытался бороться за прежний проект, но в конце концов, конечно, потерпел поражение: разве может один ответственный работник культуры противиться всесильной партийной директиве? Ему пришлось разобрать крышу уже почти готового Дома-музея, установить окна большего размера, увеличить на три венца высоту здания[412]. В любом случае, в феврале 1937 года, к столетию гибели и похорон А. С. Пушкина открылся дом-музей поэта, правда, скорее как памятник своей эпохи, чем как мемориал Пушкинского времени.
В годы войны
Война на территории Пушкинского заповедника началась так же неожиданно, как и на всей территории Советского Союза. Никто не был готов к такому скорому продвижению противника вглубь страны, никто не предполагал, что нужно будет спешно эвакуировать музейные ценности. Никаких заблаговременных распоряжений Наркомпрос не рассылал. Осмелиться и самостоятельно принять столь серьезное решение, как эвакуация музейных ценностей, руководитель музея мог только в случае крайней необходимости, и то на свой страх и риск. Насколько же эта необходимость была насущной, он не знал и мог ориентироваться только интуитивно, как в былые времена при отсутствии компаса ориентировались на море по звездам заблудившиеся суда. Кроме того, эвакуация музеев почти повсеместно проводилась в большой спешке, не хватало не только упаковочных материалов, но и средств передвижения. Однако главным врагом музейщиков было отсутствие информации: насколько катастрофична ситуация, как быстро нужно сняться с места, куда, в какой безопасный район перемещать бесценные грузы, где фронт, где тыл… На подобные вопросы ответов часто не было. В городах, которые оставляли регулярные части советской армии, население все-таки было оповещено о предстоящих событиях. Люди имели возможность эвакуироваться, деревенские же жители зачастую узнавали о сдаче населенного пункта уже от самих захватчиков.
За первые недели войны группа немецких армий «Север» сумела продвинуться вглубь страны, захватить Литву, Латвию и выйти на рубеж реки Великой. 2 июля она возобновила наступление, несколько приторможенное приграничными боями. Ее основная сила, танковая дивизия, двигалась в направлении Острова и Пскова, которые были слабо прикрыты нашими войсками. Здесь царила неразбериха: некоторые части отступали, некоторые продолжали удерживать позиции, одновременно происходила эвакуация населения, вражеская авиация совершала беспрестанные налеты — отбивать эти атаки было фактически нечем. Дороги были забиты отступающими, поэтому подвоз боеприпасов, горючего и продовольствия был крайне затруднен. Уже в начале июля велись бои за Псков, 9 июля Псков сдали. Моторизованные соединения противника устремились на Ленинград. Но в районе Пушкинских Гор, Опочки и Выдрицы продолжались кровопролитные бои. В конце июня 1941 года немецкая авиация совершила несколько налетов на станцию Тригорская, а 3 июля были сброшены первые бомбы на Пушкинские Горы. При бомбардировке взрывная волна сбила купол Успенского собора, превращенного в музей. Это был тот самый день, когда по радио прозвучало историческое обращение Сталина к народу, когда впервые голос его дрогнул и произнес неслыханное: «Товарищи! Граждане! Братья и сестры!»[413]
Официальное распоряжение об эвакуации поступило в музей только 5 июля. Ситуация осложнялась тем, что директора Пушкинского заповедника М. З. Закгейма, только недавно, впрочем, принявшего этот пост, не было на месте: он находился в командировке в Ленинграде и вернуться в заповедник уже не успел. Вся тяжесть принятия решений свалилась на временно исполняющего его обязанности — Н. И. Аксенова, убежденного коммуниста, участника штурма Зимнего, впоследствии видного партийного функционера. Уже вечером того же дня в сторону Новоржева было отправлено пять подвод с музейными ценностями, имуществом и семьями сотрудников. Музейные здания и жилые дома на территории заповедника были заколочены досками, территорию заняли части Красной армии. С 8 по 16 июля в районе Пушкинских Гор продолжались бои, пока оставшиеся подразделения Красной армии не покинули этой территории под угрозой окружения.