Ответственность за эвакуацию была возложена Аксеновым на незадолго до этого назначенного директора Пушкинского музея в Михайловском А. И. Оронда, недавнего студента, которому в 1941 году было всего 23 года. Возможно, Аксенов специально переложил всю тяжесть ответственности на другого: действия его были «продуманы и нацелены на то, чтобы впоследствии четко отвечать на вопросы следователя»[414], — едко отмечает исследовательница. А может быть, и не стоит винить Н. И. Аксенова, которому было предписано остаться в заповеднике, и требовалось срочно найти человека, отвечающего за эвакуацию. Кандидатура директора музея в таком случае представляется вполне очевидной.
Судьба этой эвакуации сложилась трагично: пытались прорваться к ближайшей станции Сущево, чтобы погрузить вещи на поезд, но не могли доехать даже до деревни Жарки, примерно в 30 километрах от Михайловского. Когда же наконец добрались туда, оказалось, что Новоржев уже занят немцами. Решили возвращаться обратно, но перед этим А. И. Оронд и бухгалтер Созинов приняли решение зарыть эвакуируемое имущество, что и было сделано во время набирающих силу боев, под постоянными обстрелами и налетами авиации. Однако спасти экспонаты всё равно не удалось. Немцы разобрались, что к чему, нашли свидетелей и с их помощью разыскали место, в котором были зарыты музейные ценности. По другим сведениям, музейные подводы были встречены немцами в районе деревни Жарки по дороге в Новоржев и сразу же поступили в их распоряжение[415]. Вещи были частично возвращены в музей, частично расхищены немецкими офицерами: «Так, представитель немецкой военной комендатуры обер-фельдфебель Фосфинкель неоднократно приезжал в музей и увозил из него все, что ему нравилось: картины, мебель, книги»[416]. Сам А. И. Оронд сумел добраться до Ленинграда и погиб уже в 1942 году. Исполняющего обязанности директора заповедника И. И. Аксенова немцы арестовали в первые же дни оккупации.
Пушкинскими Горами и селом Михайловским стала распоряжаться Пушкинская военная комендатура вермахта, в помещениях заповедника расположились немецкие солдаты, в доме-музее — офицеры. Жена лесника Пушкинского заповедника Д. Ф. Филиппова вспоминала: «В нашем доме-музее поселился немецкий штаб. Немцы поставили топчаны, развалились на старинных стульях, стали тащить ценные вещи: подсвечники, картины. Что им не нравилось, выбрасывали. Я увидела в одном из залов портрет Пушкина — замечательную копию с известной работы художника Кипренского. Портрет валялся на полу. Полотно было продавлено сапогом. На моих глазах немецкий солдат растапливал печь книгами из музея»[417]. Однако так было только на первых порах. Вскоре немецкие власти одумались и постановили использовать музей Пушкина для примирения с населением и агитации за новый порядок. Война была еще в самом начале, и захватчики не сомневались в своем успехе: планируя надолго задержаться на захваченных территориях, они должны были позаботиться об обустройстве повседневной жизни.
Деятельность музея была восстановлена: с помощью местных жителей расчищены парки, музейные вещи, поначалу растащенные по офицерским квартирам, возвращены на место, получил назначение новый директор, владевший немецким языком бывший лесовод Михайловского К. В. Афанасьев. Это был человек уже весьма преклонного возраста, не чуждый литературным занятиям, принимавший участие в жизни не только заповедных рощ, но и музея и уволенный новым директором буквально за несколько дней до начала войны.
Почему он согласился на такое странное предложение, исходившее от вражеского начальства? Прежде всего непонятно, мог ли он отказаться и что повлек бы за собой отказ для него самого и для его семьи. Откажись он, и кто знает, кому бы предложили эту должность новые хозяева. Невозможно утверждать наверняка, но скорее всего К. В. Афанасьев принял из рук врага должность директора, руководствуясь простым соображением — сохранить то, что не удалось эвакуировать. Вероятно, он понимал, что в глазах окружающих останется штрейкбрехером, фашистским прихвостнем и предателем. Примерно так и получилось. О послевоенной судьбе К. В. Афанасьева излишне говорить подробно — о ней легко догадаться, зная историю нашей страны. Его согласие возглавить музей было истолковано советскими властями как пособничество врагу, и после войны он был осужден на 15 лет лагерей. В 1991 году К. В. Афанасьев был реабилитирован посмертно по закону «О реабилитации жертв политических репрессий».
Уже в августе 1941 года майор вермахта Зандлер организовал восстановление Пушкинского музея. С весны 1942 года деятельность музея возобновилась. Население района было широко оповещено об этом. Жителей оккупированной территории приглашали посетить Пушкинский заповедник, «который по милости Адольфа Гитлера широко открывает двери музея А. С. Пушкина для освобожденных трудящихся, и где бережно восстановлено все то, что связано с именем великого русского поэта и так дорого русскому народу»[418]. Экскурсии по дому, особенно в случае посещения музея высшим командованием (что происходило не так уж редко), вели новый директор Афанасьев или его жена, тоже владевшая немецким языком. Приезжал на экскурсию в Пушкинский заповедник, например, генерал-фельдмаршал Вильгельм фон Лееб, командовавший группой армий «Север» и непосредственно руководивший блокадой Ленинграда. Впрочем, интерес офицеров высшего ранга состоял не столько в посещении музея Пушкина, сколько в охоте в Михайловских лесах, которые предоставляли в этом смысле разнообразные возможности: на заповедных территориях водились не только лисы и зайцы, но и кабаны, волки, медведи — а сколько птиц!..
По воспоминаниям местных жителей, стреляли чаще всего из автоматов, что пользы вековым деревьям заповедника принести не могло. Но для Михайловских рощ черный день наступил все-таки позже. Пока же за ними присматривали, сгоняли местных крестьян для уборки в парках: «Рано утром брали в руки грабли, вилы и шли в Михайловское. Староста нашей деревни направлял нас на разные работы в Пушкинские Горы и заповедник. Семье надо было как-то жить. Для уплаты налогов и штрафов требовались деньги, а за работу в заповеднике кое-что платили»[419].
Среди посетителей Пушкинского заповедника были немецкие солдаты, которые оставляли в книге отзывов наивные суждения о том, как жили русские помещики в прошлом веке. Посещали музей, конечно, и местные жители. Их интерес к родной культуре немцы пытались использовать в своих целях. Раздавали изданные на русском языке прокламации и газеты, религиозную литературу, даже стихи Пушкина. На оккупированной территории с местным населением проводилась грамотная идеологическая работа.
«По воспоминаниям Е. Г. Варфоломеева, в самом начале оккупации, в то время, пока еще не активизировалось подпольное и партизанское движение и не появились в районе каратели, фашисты хоть и зверствовали, но, видимо, заигрывая с народом, иногда вели себя гуманно по отношению к нашей вере, культуре и даже к обывателям. Колхозный скот, который не успели эвакуировать колхозники, немцы раздали крестьянам. На семью давали по корове, а лошадь выделяли на три семьи. Летними погожими вечерами на горе Закат новая власть устраивала танцы. На танцы позволено было ходить и местной молодежи. Пробовали оккупанты привлечь на свою сторону и верующих. Успенский собор Святогорского монастыря, пострадавший от бомбежки, подремонтировали, и в нем возобновились службы»[420].
В 1942 году отмечалось 143-летие со дня рождения Пушкина. К этому дню немецкие власти отремонтировали купол Успенского собора в Святогорском монастыре. Празднование началось с панихиды в соборе, затем продолжилось в Михайловском торжественным собранием с чтением стихов Пушкина, но и с пропагандистскими лозунгами и речами в поддержку оккупационных властей. Состоялся небольшой концерт. Потом было объявлено народное гулянье.
Трудно сказать сейчас, насколько действия немецких властей по примирению с населением имели успех. Мы не прочитаем об этом в мемуарах, не увидим документальных подтверждений. Известно, что партизанское движение на Псковщине было очень значительным, что местные жители охотно помогали партизанам, что ответные меры со стороны фашистов были жестокими. Иными словами, есть причины усомниться в том, что русские крестьяне смогли смириться с оккупантами или тем более полюбить новый режим. С другой стороны (и эта сторона нам совершенно неизвестна, потому что выведена за рамки официальной доктрины), снова появились те атрибуты повседневности, которые с установлением советской власти были утрачены. Чего стоило только возобновление церковных служб в закрытом и превращенном после революции в музей Успенском соборе или появление в свободном доступе Библии! Пушкина теперь можно было опять читать не только как поэта-революционера, всеми силами приближавшего светлые дни Октября и отдавшего свою жизнь на борьбу с проклятым царизмом. Да и бережная забота о пушкинском музее, которую немцы так настойчиво демонстрировали, могла произвести впечатление на неискушенные умы. Правда и то, что грубая агитация за новый режим, которую немецкие власти пытались связать с именем Пушкина, скорее раздражала, чем достигала своей цели. Если в начале войны у русского населения еще были иллюзии по отношению к немцам, то с течением времени они быстро исчезали. Жестокость захватчиков по отношению к мирным жителям нарастала по мере нарастания партизанского движения. И хотя на территории, оккупированные в первые недели войны, почти не проникала информация из советских СМИ, общее негативное отношение к немцам формировалось само собой, путем простого наблюдения за ходом событий. И свастика, налепленная фашистским пропагандистом на могилу Пушкина, должна была вызывать в русском человеке острое чу