Потом проверили соседние могилы: Ганнибалов и Пушкиных. И там тоже нашли такую же мину. Только осмотр кончили, как вдруг за стеной монастыря раздался взрыв. Мы сразу туда, а там ступеньки взорваны и наши четверо в крови»[429].
Последняя мина была найдена на территории заповедника неподалеку от «домика няни» в 1953 году.
Хранитель[430]
Словом: жег любви коль пламень,
Падал я, вставал в мой век
Брось, мудрец! на гроб мой камень,
Если ты не человек.
21 апреля 1945 года Президиум Академии наук СССР вынес постановление о срочном восстановлении Пушкинского заповедника. Специальная Правительственная комиссия под председательством А. В. Щусева, направленная в заповедник в мае 1945 года, приняла решение восстановить в заповеднике все подлинно пушкинское на документальной основе, убрав все позднейшие наслоения. Проектные работы были поручены Ленакадемстройпроекту АН СССР, главным архитектором назначен академик архитектуры А. В. Щусев, автором проектов дома-музея и «домика няни» — ведущий архитектор Л. И. Рожнов. Это, однако, только административная история заповедника, которая началась заново после 1945 года. Но параллельно с нею шла и потаенная история, которая, вероятно, и была подлинной. В этой истории уже не только принимались решения и подписывались бумаги, и даже не только строилось заново и восстанавливалось утраченное, но осуществлялась интенсивная духовная работа, которая в конечном итоге и сыграла решающую роль в возрождении пушкинских мест.
В 1946 году директором заповедника стал человек, который принял на себя, казалось бы, неподъемный груз забот. От бывшей усадьбы Пушкина, перестроенной и перекроенной уже много раз, теперь вообще не осталось и следа. Не осталось ничего и от соседних деревень, церквей, погостов, стоял полуразрушенным Святогорский монастырь. Вся территория заповедника была густо заминирована, изрыта траншеями и окопами, изуродована блиндажами. Деревья, в том числе и мемориальные, изранены или уничтожены. Если взглянуть на послевоенные кадры, на которых запечатлены обугленные развалины дома-музея с одиноко устремленной к небу печной трубой, то становится очевидным, что вместо заповедника глазам нового директора предстала печальная пустыня. Стоит также учесть, что в распоряжении хозяйственной части музея не было ни инструментов, ни материалов для восстановления усадьбы, ни рабочих рук, ни, конечно же, средств, потому что примерно в таком же состоянии находилась в это время добрая половина страны. И тем не менее новый директор не только не сбежал, не отказался от предложенной ему должности, не опустил руки, но принялся за дело с такой основательностью и с таким чувством ответственности, что уже через год, в мае 1947 года, в заповеднике состоялось открытие первой послевоенной экспозиции — в заново отстроенном на старом фундаменте «домике няни». А потом раскрученное директором колесо стало совершать свои поступательные движения, и мир пушкинской усадьбы начал постепенно вырисовываться, хаос отступал перед космосом, созданным разумной и одухотворенной творческой энергией. Демиургом этого мира был Семен Степанович Гейченко.
Современный писатель А. В. Дмитриев, кровно связанный с Пушкиногорьем, придал одному из своих литературных персонажей (В. В.) некоторые черты С. С. Гейченко, которого он хорошо знал. Рассуждая о роли, сыгранной его героем в истории и в жизни, и о значении его личности для окружающих, А. В. Дмитриев писал: «Любовь у нас — замена знанию, вот отчего так мало знаем мы о В. В. — и не хотим знать. Его биография до сих пор не написана. И мы опасаемся, что, как только появится у нас свинцовый архивный зад, который высидит наконец подлинную и обстоятельную биографию В. В., тот перестанет быть нашим счастьем, сделается умственной привычкой, из объекта живого, безоглядного благоговения превратится в одного из многих субъектов истории, а это — совсем другое дело…»[431]
Обстоятельная научная биография С. С. Гейченко еще не написана, зато существует множество живых свидетельств его современников, друзей, коллег, его собственных рассказов, из которых складывается цельное впечатление о нем самом и о той атмосфере, которая окружала его в Пушкинском заповеднике без малого 50 лет. Об атмосфере, создателем и вдохновителем которой был он сам, и пойдет речь в нашей книге, тоже избегающей по мере возможности строго научного дискурса.
С. С. Гейченко был родом из царских мест, из Петергофа. Он родился в семье подпрапорщика Степана Ивановича Гейченко, происходившего из запорожского казачества: «Жизнь моя началась в Старом Петергофе, который ныне зовется Петродворец. Я родился в 1903 году в день „Святого богоприимца старца Симеона“. Это случилось в 2 часа ночи в казарме лейб-гвардии конногренадерского полка, в котором служил мой отец — вахмистр-наездник 1-го эскадрона, выезжавший лошадей для высокого начальства и даже для великих князей… Казарма эта находилась в ста шагах от Марли — дворца и усадьбы Петра Великого»[432]. Это соседство с петергофским дворцом Петра I не раз впоследствии вспомнится Семену Степановичу в его бытность в Михайловском, где многое было связано с петровским воспитанником А. П. Ганнибалом. «Перекличка парохода с пароходом вдалеке» слышалась постоянно, звучала в судьбе Гейченко отчетливым камертоном. Один из мемуаристов вспоминал: «Семен Степанович как-то в одну из наших поездок показал мне дом, в котором родился. Это сразу за Петродворцом по улице, где когда-то жили царские служивые люди с семьями. Среди них и его отец, Степан Иванович. Домик небольшой, семья Гейченко занимала лишь часть его… „Тесно жили, скученно, многодетно, бедновато… — грустно заметил Семен Степанович. — Бедность рядом с богатством всегда разительна. Воля была в парках. Там, можно сказать, я вырос. Через дырку проникал и пропадал днями. Какое же это было чудо! И все создано руками людей — волшебниками своего дела. А многое просто рождалось, возникало на моих глазах… Я видел, как эта красота природы, ландшафта и архитектуры восхищает людей, смягчает их нрав, характер… Там я открыл великий смысл рукотворной красоты“»[433].
Детство Семена Степановича проходило в непосредственной близости от царской парадной резиденции, блеск и роскошь которой были его привычным впечатлением. Как лицеист Пушкин встречал в парках Царского Села прогуливавшегося императора Александра Павловича и членов его семьи, так и юный Гейченко наблюдал повседневную жизнь Николая II: «У нас в саду был курятник, и я с него видел, как государь выезжал на прогулку: казак впереди, казак сзади. Я выбегал и снимал шапку, государь делал под козырек. Я пробегал дворами и перехватывал его еще раз и опять снимал шапку, и он, опять улыбаясь, брал под козырек»[434].
В 1917 году Гейченко был подростком, и прежний уклад, который был смыт кровавой революционной волной, он помнил всю жизнь. Он принадлежал к поколению людей, из которого уцелели немногие, пройдя через страшные годы Гражданской войны, голода, разрухи, эпидемий, расстрелов без суда и следствия, массовых репрессий. Все картины прошлого, оставшиеся в дальних уголках памяти этих людей, предпочтительно было стереть из элементарного чувства самосохранения и жить так, как будто мир возник не по созидающему слову Творца, а с первым выстрелом Авроры по Зимнему дворцу. Было бы так, вероятно, и с Гейченко, если бы судьба не распорядилась его жизнью совсем по-особому.
Мальчик чудом попал в петергофскую мужскую гимназию. Окончив ее, поступил на отделение истории искусств Петроградского университета. Это тяготение Гейченко к искусству объясняется, конечно, не семейным воспитанием, которое было чрезвычайно простым, «мужицким», но всей обстановкой петергофской жизни. Он вырос среди великолепных дворцов и парков, где каждая куртина была произведением искусства, каждая постройка свидетельствовала о гениальности строителя.
Эстетические впечатления детства были настолько сильны, что привели его в профессиональное искусствоведение. «Окончив гимназию и университет, Семен Степанович Гейченко пришел музейным работником в Петергофские дворцы-музеи. Царей у власти уже не было. Страной управлял Сталин. Петергофскими дворцами-музеями заведовал Николай Ильич Архипов[435]. Он окружил себя талантливейшими профессионалами. Это была сильная команда музейщиков, в которой Семен Гейченко очень скоро стал неформальным лидером. Его подход к работе был всегда спорным и очень интересным. Что отличало Семена Степановича от других сотрудников? Стремление максимально впечатлить слушателя, эмоционально окрасить рассказ элементами театрализации (даже с переодеваниями), тщательно отбирая экспонаты»[436]. Гейченко увлекался театром, использовал в своих экскурсиях мейерхольдовские приемы, умел приковать внимание слушателя.
В петергофских дворцах, куда он попал на работу после университета, он перемерил на себя почти весь царский гардероб, вплоть до париков и орденов — для того, чтобы вжиться в образ, как актер, готовящийся к исполнению сложной роли. Психология героев его экскурсий была для него важнее всего. И впоследствии, объясняя специфику своей работы с пушкинским материалом, Гейченко говорил: «Нужно понять предназначение каждой вещи и через это подойти к пониманию внутреннего состояния своего героя: как он смотрел, поворачивал голову, держал перо, болтал ногами? Как вошла та или иная вещь в поэтический ряд и выдвинула какую-то новую идею, фразу? Это все очень, очень интересно, но необычайно сложно. Истинный вещевед, как писатель, должен перевоплотиться в своего героя, до мелочей понять его характер, скрупулезно изучить все привычки, проникнуть в его мышление»