Вот что рассказывает А. Н. Изотова, во время войны маленькая девочка, одна из многих детей, оставшихся на попечении одной лишь матери: «Подкармливал нас и Семен Степанович Гейченко. Не знаю, каким образом мама с ним познакомилась, а только мы с мамой к нему ходили. Он обучал музыке мою двоюродную сестру, дочку убитой немцами тети Поли. Жена у него была не русская и очень добрая. Пока Семен Степанович с сестренкой занимался музыкой, его жена, бывало, на стол накроет и к столу всех приглашает. А мама, когда увидела, что на стол накрывают, нам тихонечко сказала: „Если вас пригласят за стол, то вы ничего не ешьте, вам нельзя, вы не привыкли так много есть, иначе умрете“. Нам очень хотелось есть, но мы боялись умереть — вот и не ели ничего. Семен Степанович потом всю еду, которая осталась на столе, в сетку положил и маме отдал. А еще, я помню, он маме говорил: „Я двух девочек смогу в детский дом пристроить“. И, действительно, вскоре двух моих двоюродных сестер Валю и Тасю определили в Велейский детский дом. Шефствовал над этим детским домом Пушкинский заповедник»[444].
Впоследствии Гейченко вспоминал: «…сразу после войны рядом с пушкинским заповедником был детский дом. И многие ребятишки из детдома бывали постоянно в музее. При скудности той жизни (голодно жили все тогда) мы старались их обогреть душой, устраивали вечера, читали стихи Пушкина, музицировали, поили чаем, чтоб они почувствовали, что жизнь, несмотря на жесточайшие утраты, несет им добро, свет… И спустя четверть века „возникают“ иногда в заповеднике повзрослевшие и постаревшие детдомовцы и через слово: „А помните это?! А это?“ И вспоминают они не голод, не политику тех лет, нет, вспоминают стихи Пушкина, музыку, эти редкие прекрасные часы прожитой жизни <…>»[445]. Так, в посильной помощи обездоленному местному населению начинал свое дело в Пушкинских Горах Гейченко.
Вся окрестная территория была заминирована, поэтому проводить сельскохозяйственные работы было небезопасно, даже передвигаться из одного населенного пункта в другой приходилось с опаской, таблички с надписью «заминировано — хода нет» были повседневной реальностью. Продуктов не хватало, купить их было негде, питались скудными запасами и тем, что давала земля, хозяйство снова, как при Пушкине, стало практически натуральным.
В такой обстановке начинал Гейченко свою работу по возрождению пушкинских мест. Поселился он в немецком блиндаже; туда же с Кавказа приехала к нему молодая жена — Любовь Джалаловна. Домашний быт был несказанно тяжел, и, вероятно, не всегда было очевидно, что они останутся надолго в этих разоренных местах. Но это был шанс в 42 года заново начать жизнь — не только семейную, но и профессиональную. Гейченко хорошо понимал, что он может стать героем легенд, а может остаться сломленным лагерем и войной человеком, с незаурядными способностями, так и нереализовавшимися.
В столице тем временем всерьез обсуждался вопрос о необходимости поднимать из руин пушкинские места на Псковщине, что требовало усилий, вложений, многолетнего упорного труда. Звучали разные предложения, в том числе и о перенесении праха Пушкина из Святогорского монастыря в некрополь, который планировалось возвести в Царском Селе. Аргументом в пользу этого решения была сравнительная с Михайловским доступность Царского для посещения. Действительно, железная дорога, проведенная в годы Первой мировой практически до Святых Гор, была, как уже говорилось, полностью уничтожена, станции Тригорской больше не существовало. Поезд из Ленинграда во Псков шел не меньше двух суток, до Пушкинских Гор добираться нужно было либо на попутных машинах, либо на лошадях, но и они не довозили до места, потому что был взорван мост через реку Великую. И переправляться на другую сторону было и трудно, и небезопасно — чаще всего на самодельных паромах, напоминавших плоты. Ни о каких гостиницах для приезжих речь не шла, ночевать было негде, а проделать такое путешествие за один день представлялось совершенно невозможным. Очевидно, что многое в принятии того или иного решения зависело не только от научной общественности, но и от вновь назначенного в заповедник директора, от его доброй воли, умения убеждать и страстной преданности своему делу.
Если взглянуть на послевоенную хронологию восстановления Пушкинского заповедника, то становится ясно, что Гейченко совершил чудо.
«Домик няни» был заново построен на старых фундаментах уже в 1947 году. Тогда же в нем открылась первая музейная экспозиция. В 1949 году, к 150-летию со дня рождения Пушкина, на старых фундаментах возведен главный дом-музей усадьбы. Проекты обоих зданий были выполнены на основании рисунка землемера И. С. Иванова, сделанного в 1837 году. Планировку дома воспроизводили с учетом сохранившихся оснований капитальных стен. По образцам известных аналогов разрабатывались интерьеры музея: паркеты, кафельные печи, карнизы, колер стен и рисунки обивочных тканей, мебель. В 1953 году, по проекту псковского архитектора А. И. Ларкина, на старых фундаментах построен восточный флигель — кухня-людская. В 1952 году сотрудниками заповедника проведено вскрытие фундаментов строений, находившихся на восточной линии двора и разобранных в 1860-е годы Г. А. Пушкиным. На обнаруженных остатках фундаментов заново построены здания конторы и в середине 1960-х годов — дом приказчика (М. И. Калашникова). В 1972 году в юго-восточной части двора, у здания колонии, вскрыты валунные фундаменты бывшего каретного сарая. Так заново сложился ансамбль парадного двора пушкинской усадьбы.
Приведенные даты свидетельствуют только о восстановлении Михайловского, но ведь параллельно шла работа по воссозданию Тригорского и Петровского! Хозяйская рука Гейченко попутно облагораживала окрестности — Савкину горку, городище Воронич, берег Сороти с мельницей, вела раскопки, сажала новые деревья, развешивала колокола на звоннице Святогорского монастыря, ремонтировала могильный холм и склеп Пушкина… Сам он, как кажется, отдавал полный отчет в том, что размах его деятельности явно превышает скромные человеческие возможности, с достоинством отмечал, что по сравнению с 1922 годом заповедник разросся даже территориально: «Тогда под охрану взяли только Михайловское, Тригорское и могилу Пушкина в Святогорье. А за последние двадцать лет практически вся земля, где жил и часто бывал поэт в годы ссылки, стала территорией заповедника. Это старинные городища Савкино и Воронич, оба нами благоустроены и приведены в порядок, усадьба Ганнибалов в Петровском, село Бугрово, где мы восстановили водяную мельницу, озера Маленец и Кучане, с прилегающими землями. Кстати, оба озера также нами возвращены к жизни»[446]. Всё это нельзя считать только лишь даром хорошего хозяйственника, хотя, конечно, Гейченко им был. Но в каждой его новой постройке чудесным образом оживал дух прошлого, и вся огромная территория почти в 10 тысяч гектаров с лесами, озерами, рекой Соротью, усадьбами, деревнями, мельницами и всевозможными угодьями воспринималась, да и теперь многими воспринимается как подлинная пушкинская реальность. Д. С. Лихачев писал: «В пушкинских местах Псковской области — в селе Михайловском, Тригорском, Петровском — частичная театрализация необходима. Исчезнувшие дома и избы были там органическими элементами пейзажа. Без дома Осиповых-Вульф в Тригорском нет Тригорского. И восстановление этого дома, как домов в Михайловском и Петровском, не уничтожает подлинности»[447].
Чудо воскрешения прошлого происходило потому, что Гейченко обладал гениальным чутьем музейщика-хранителя. Он делился с А. В. Ларионовым своим тайным знанием: «Мемориальный литературный музей, как правило, — это бытовой музей. Быт — это общий уклад жизни великого человека. Быт помещиков, мелкопоместных дворян, быт крепостных крестьян — это быт Ганнибалов, Осиповых, Пушкиных. Он неотделим от быта поэта. Без бытовых вещей мемориальный музей сделать нельзя, вещи — частица, тень человека. <…> Однако собрание бытовых вещей, какие бы они подлинные и интересные ни были, — еще не музей и не экспозиция»[448].
В традиционном музее, как правило, есть две категории работников, которые зачастую находятся в тайной и постоянной борьбе: хранители и экспозиционеры. Одни стремятся как можно больше вещей выставить в залах музея, познакомить с ними публику, другие всеми силами стараются упрятать музейный предмет в фонды, сохранив его тем самым от естественного распада, законсервировать. Ведь известно, что выставленные на экспозиции вещи «устают» от непрерывного позирования, музейщики говорят, что они «засмотрены». Вступают в противоречие две важнейшие функции музея: с одной стороны, продлить жизнь вещей, которые предстательствуют за эпоху, с другой — показать как можно больше из того, что находится в его хранилищах. Как правило, это противоречие неразрешимо. Но в Гейченко, как кажется, одинаково сильны были и то и другое начало: в нем жил и экспозиционер, и хранитель. И это, как ни странно, обеспечивало не только цельность его собственной личности, но и успех того дела, за которое он с таким энтузиазмом принялся.
«Восстановитель музейного дома, — писал Гейченко в своих мемуарах, — это прежде всего музейный хранитель. Весь процесс восстановления он должен видеть с первого такта. Он не строитель, не архитектор, но, однако, он должен хорошо чувствовать расстановку стен восстанавливаемого дома, разделение пространства, устройство комнат, уголков и закоулков в доме. И дело это прежде всего его, а не архитектора. Хранитель должен знать то, чего никто на свете не знает, он близкий друг „хозяев дома“, он лекарь дома. Ведь дом всегда как нечто живое»[449]. Ключевые слова здесь — «чувствовать», то есть «знать то, чего никто на свете не знает». Не хозяйственность, а интуиция фактически безошибочно вела Гейченко к победе над материалом.