[474]. Значит, к концу 1969 года в домашней звоннице директора было уже 14 колоколов!
Сам Гейченко, человек, несомненно, музыкально одаренный, любил звонить и приглашал к этому занятию других — сотрудников и туристов, которым особенно везло в общении с директором. Сохранилось множество воспоминаний о том, как восхищенные посетители усадьбы исполняли под руководством Гейченко музыкальные этюды на колоколах. А «ночному сторожу наказал бить в колокола в летние месяцы, когда туристы гомонятся в парках и на усадьбе с раннего утра, бить утреннюю зорю и вечернюю…»[475]. Странно подумать, что в самый разгар застойной эпохи, когда всё, связанное с церковью гнездилось либо в глубоком подполье, либо стыдливо прятало глаза, побуждаемое к этому всем укладом советской действительности, Гейченко почти демонстративно развешивал церковные колокола возле своего дома, и голоса их раздавались на всю округу. Можно представить себе, сколько официальных и неофициальных нареканий он получил, сколько было высказано ему жестких требований немедленно избавиться от колокольного звона на территории государственного заповедника. И совершенно уже невозможно представить, каким образом ему удалось отстоять свое право колокола сохранить и оставить на прежнем месте. Возможно, это непреклонное желание было истолковано представителями партийных органов как нелепая причуда старика, которую ему решено было простить в счет его бесчисленных заслуг.
Но на этом Гейченко не остановился. Ровно через год ему доставили большой немецкий трофейный колокол весом в 120 пудов 1899 года: «…Сегодня в 5 часов пополудни большой колокол удалось повесить на временную звонницу. Звук оного взят на пробу. По музыкальному регистру — настоящий бас, густой, мягкий. Ave Maria!»[476]
А сразу после Рождества Гейченко совершил следующий хулиганский, с точки зрения местных начальников, поступок. Он записал колокольный звон на магнитофонную ленту и притащил магнитофон (что в те годы требовало некоторых физических усилий) в Святогорский монастырь, поднялся с ним на колокольню, и оттуда вдруг раздался звон, которого давным-давно уже не слышала окрестная земля. В письме Звонцову он отчитывался: «Когда звуки вырвались на волю, мне показалось, что по всему древнему саду обители, освященному луной, стал разливаться веселый звон повсюду. Белые стены Собора, белый обелиск на могиле Пушкина, белые березы у входа в „Анастасьевские ворота“, белый, всюду белый, белый снег и черные тени и далекая луна, стоящая как раз надо мною, казалось, перестали жить своей особой жизнью. В мягком морозном воздухе звуки перестали быть металлическими. Все кругом стало как-то особенно приветливо, и деревья, и небо, и даже луна, которая как будто остановилась и катящаяся по ней телега заглохла… Я почувствовал себя как Бог на седьмой день творения, и я уверовал в то, что колокола должны быть повешены на звоннице и это будет благо…»[477]
Должно было пройти еще десятилетие до того момента, когда уже не магнитная запись, а настоящие — гейченковские — колокола зазвучали на звоннице Святогорского монастыря, и еще 22 года до возвращения самого монастыря в бессрочное пользование Русской Православной церкви. Это произошло за год до смерти директора заповедника, который успел полностью осуществить всё, к чему стремился, о чем мечтал, для чего работал. Это редкое счастье.
Послесловие
Credo Гейченко было многократно им самим сформулировано, высказано и зафиксировано в статьях и книгах. Оно не нуждается в ином подтверждении, кроме того, которое получает любой гость Пушкинского заповедника, от сотрудника до случайного посетителя, вне зависимости от уровня образования и степени погруженности в пушкинские реалии. Подтверждение это — невольно возникающее чувство сопричастности.
Пусть не в эти стены входил и не эту дверь открывал Пушкин, прибывший в Михайловское летом 1824 года, но ведь наверняка он видел тот же самый холм, и тот же изгиб реки, и травы были такими же, и звуки леса и сада, и даже неподлинная мельница и вновь отстроенный дом на крутом берегу начинают восприниматься как часть ландшафта, вечной и прекрасной природы, окружавшей здесь поэта и делившей с ним его бытовую и творческую жизнь. Не в этой ли точке начинается приращение к обычному русскому пейзажу новых и новых смыслов, глубина которых не ограничена вопросом подлинности окружающих построек или представленных на экспозиции предметов?
Сам Гейченко формулировал это следующим образом: «Передо мной в Михайловском прошли сотни тысяч людей разных возрастов, знаний и стремлений. И все они хотели увидеть то, что окружало поэта. И вот я говорю им: „У этого окна любил сидеть Пушкин“. Тут все они начинают смотреть на обыкновенное окошко и вдруг видят, что оно не обыкновенное, что никто из них такого окна раньше не видел, не видел около окна этого зеленого куста, что другого такого куста нет на всем свете, что над кустом небо, какое было при Пушкине, и облако, и отраженный стеклом силуэт пролетающей птицы, которую, может быть, видел и он»[478]. В силуэте пролетающей птицы заключена вся практическая философия хранителя Пушкинского заповедника, не отвлеченно привлекательная, а деятельная и преобразующая мир. Заметим, что перед этой философией не устоял даже Сергей Довлатов, настроенный по отношению к ней заведомо иронически. Через десять лет после своей работы в Пушкинских Горах он подарил повесть «Заповедник» своему другу А. Ю. Арьеву с таким инскриптом: «…В память о лучших местах на земле! (А я, между прочим, побывал в 12-ти странах)»[479].
С. С. Гейченко в шутку называл себя «домовым», которому посвящен известный пушкинский текст. Позволим себе закончить книгу этим стихотворением, которое директор и хранитель Михайловского считал напутствием и благословением, обращенным через столетия лично к нему:
Поместья мирного незримый покровитель,
Тебя молю, мой добрый домовой,
Храни селенье, лес и дикий садик мой,
И скромную семьи моей обитель!
Да не вредят полям опасный хлад дождей
И ветра позднего осенние набеги;
Да в пору благотворны снеги
Покроют влажный тук полей!
Останься, тайный страж, в наследственной сени,
Постигни робостью полунощного вора
И от недружеского взора
Счастливый домик охрани!
Ходи вокруг его заботливым дозором,
Люби мой малый сад, и берег сонных вод,
И сей укромный огород
С калиткой ветхою, с обрушенным забором!
Люби зеленый скат холмов,
Луга, измятые моей бродящей ленью,
Прохладу лип и кленов шумный кров —
Они знакомы вдохновенью.
Приложения
Константин СлучевскийПо северу России
<…> В Новгородке, как сказано, оставили мы шоссе. Только 2 июня, то есть после семидневного путешествия на лошадях, приблизимся мы снова к железной дороге; нет сомнения, что такие длинные переезды, как наш, по почтовым и проселочными путям в наши дни — большая редкость.
Часам к 6 вечера поверх густой зелени поросших лесом холмов увидали мы купол и колокольню Святогорского монастыря, где похоронен Пушкин. До монастыря оставалось еще 8 верст. Мы сделали 22 версты в полтора часа; в распутицу можно было проехать семь часов. Наш поэт, как известно, родился 26 мая 1799 года, и Великий Князь[481] поклонился его праху в самый день его рождения.
Святогорский монастырь, находящийся в 108 верстах от Пскова, возник только во второй половине XVI века, на так называемых Синичьих горах, и известен всей России потому, что приютил останки Пушкина. В 1547 году Тимофей юродивый имел тут видение иконы Пречистой Богородицы, и неизвестно откуда шедший голос призывал его на это же самое место по прошествии шести лег. Юродивый действительно явился и увидел другую икону Одигитрии. Об этом пошла молва, появились странники и страннички; псковский наместник князь Токмаков донес Государю, присланы были следователи и повелено было устроить монастырь. Дальнейших сведений о судьбах монастыря нет; в 1780 году он истреблен пожаром. Соборная церковь Успения поставлена, вероятно, в XVII столетии. Монастырская ограда имеет до 400 сажен длины. Статьями монастырского дохода являются две местные ярмарки. Ежегодно из монастыря совершается крестный ход. Икона поднимается, как здесь привыкли говорить, «в поход» в первое воскресенье после девятой пятницы; ее несут во весь путь на руках, но прежде это было картиннее: ее несли только до реки Сороти; по ней и по реке Великой она следовала на судах до Выбутских порогов, затем поднималась снова на руки и шествовала на Спасо-Мирожский монастырь, в Псков.
К приезду Его Высочества «поход» иконы был немного задержан. Ровно в 6 часов вечера прибыл Великий Князь к монастырю. Обычная, многолюдная на этот раз ярмарка была на исходе; тысячи народа, расположившегося по крутым скатам святогорских холмов, обильно поросших листвою высоких деревьев, вдоль крыш и крылец лежащей у подножья монастыря слободы Тоболенец, неумолкаемым «ура» и киданием шапок приветствовали Августейшего Гостя; колокола гудели неумолчно. Его Высочество, выйдя из коляски, приблизился к монастырским воротам. Тут на носилках, готовая к походу, обставленная блестящими хоругвями, стояла икона Одигитрии, и перед нею в полном облачении, окруженный монашеством, архимандрит Николай. Яркое солнце горело на пологе иконы и ризах духовенства. Прослушав краткое приветственное слово, приложившись к иконе и осеняя себя крестным знамением, Его Высочество, по обычаю народному, прошел под нею и направился в монастырь.