Однако во время самого глубокого траура рождается стихотворение «Деревня», в котором звучит уже знакомая тема, но теперь она представлена с помощью новой краски:
Приветствую тебя, пустынный уголок,
Приют спокойствия, трудов и вдохновенья,
Где льется дней моих невидимый поток
На лоне счастья и забвенья.
Я твой — я променял порочный двор Цирцей,
Роскошные пиры, забавы, заблужденья
На мирный шум дубров, на тишину полей,
На праздность вольную, подругу размышленья.
Эти стихи еще не вполне самостоятельны, во многом повторяют образы и приемы предшественников, воспевают сельское уединение вопреки здравому смыслу и душевным устремлениям молодого поэта, но в них все же прорывается и искреннее восхищение природой Михайловского, и умиротворение, которым полны его ландшафты. И главное: Михайловское в этих строках чрезвычайно узнаваемо, почти с фотографической точностью. Это уже не отвлеченные черты идеального сельского рая, а вполне конкретный образ:
Я твой — люблю сей темный сад
С его прохладой и цветами,
Сей луг, уставленный душистыми скирдами,
Где светлые ручьи в кустарниках шумят.
Везде передо мной подвижные картины:
Здесь вижу двух озер лазурные равнины,
Где парус рыбаря белеет иногда,
За ними ряд холмов и нивы полосаты,
Вдали рассыпанные хаты,
На влажных берегах бродящие стада,
Овины дымные и мельницы крилаты;
Везде следы довольства и труда…
Поэт смотрит на свои владения с Михайловского холма, на вершине которого располагалась усадьба. Если миновать небольшой сквер с низкорослыми кустами у порога главного дома, то сразу за полукруглой площадкой начинался обрыв к реке Сороти; справа, за кухней, находился фруктовый сад, прямо перед парадным входом в дом — запущенный парк с цветниками, дальше — банька, за нею — огород. Вид на Сороть и на два больших озера (одно из них — Кучане, другое — Маленец) открывался прямо с балкона, выходившего на реку. Оттуда же видны были холмы, заливные луга, нивы, мельницы.
Спокойный тон повествования словно передает атмосферу деревенской жизни, с ее размеренностью и неторопливостью, которой наслаждается человек, уставший от городской суеты. Вспомним также, что в усадьбе, когда Пушкин пишет эти строки, грустно. Только что происшедшая трагедия заставляет подумать о вечном и неизменном — о природе Михайловского, которая всегда, и во времена деда, и прадеда поэта, встречала хозяев одним и тем же прекрасным, спокойным и одухотворенным видом. Да и сейчас, даже после катастрофических событий русской истории, в буквальном смысле перепахавших всё окрест, описанный Пушкиным пейзаж узнаваем.
Бросается в глаза последняя строка приведенного отрывка — долгое время при публикациях Пушкин именно ею заканчивал свое стихотворение: «Везде следы довольства и труда». Следы труда крепостных крестьян, которые пасут скот, ловят на озерах рыбу, сушат в овинах сжатые на полосатых нивах снопы, мелют на мельницах зерно. Этот разнообразный крестьянский труд создает у поэта впечатление довольства, которое можно понять трояко: руками крестьян созидается довольная и сытая жизнь, это также ощущение от плодородия земли и богатства окружающей природы, да и сами крестьяне живут в довольстве. Последнее предположение кажется особенно сомнительным, поскольку стихотворение «Деревня» на этом не кончалось. В нем была еще вторая часть, которая описывала ужасы крепостного состояния. Она настолько резко противопоставлена первой, что кажется, будто написана совсем в другом месте и по другим впечатлениям. Возможно, это отчасти и так: «Деревня» была привезена Пушкиным в Петербург в середине августа, так что возможно, что он не раз возвращался к тексту, писал его не за один присест. Когда читаешь вторую часть, то ощущение «довольства и труда» исчезает совершенно, равно как спокойное созерцание природы и упоение ее красотой уступают место негодованию поэта против процветающего рабства; интонация благодарного восхищения сменяется памфлетом, социальной инвективой:
Но мысль ужасная здесь душу омрачает:
Среди цветущих нив и гор
Друг человечества печально замечает
Везде Невежества убийственный Позор.
Не видя слёз, не внемля стона,
На пагубу людей избранное Судьбой,
Здесь Барство дикое, без чувства, без Закона
Присвоило себе насильственной лозой
И труд, и собственность, и время земледельца.
Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,
Здесь Рабство тощее влачится по браздам
Неумолимого Владельца.
Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,
Надежд и склонностей в душе питать не смея,
Здесь девы юные цветут
Для прихоти бесчувственной злодея.
Опора милая стареющих отцов,
Младые сыновья, товарищи трудов,
Из хижины родной идут собой умножить
Дворовые толпы измученных рабов.
О, если б голос мой умел сердца тревожить!
Почто в груди моей горит бесплодный жар
И не дан мне судьбой Витийства грозный дар?
Увижу ль, о друзья! народ неугнетенный
И Рабство, падшее по манию царя,
И над отечеством Свободы просвещенной
Взойдет ли наконец прекрасная Заря?
Как отчетливо проговорены в этом фрагменте основные положения концепции Н. И. Тургенева! Ключевые понятия поэт пишет с прописной буквы, их эпитеты читаются как устойчивые: «дикое Барство» противопоставлено «тощему Рабству», высоко чтится власть Закона и высказано сожаление по поводу его отсутствия, Рабство должно пасть непременно «по манию царя», «просвещенная Свобода» — еще не наступившее, но чаемое состояние Отечества. «Витийства грозный дар» — это тоже тургеневское, Пушкин называет как раз то качество, которого непреложно требовал от поэта его старший друг и недостаток которого он в себе чувствовал. Мы не знаем доподлинно, как случилось, что Пушкин дописал «Деревню» именно таким образом, отчасти противореча самому себе. Было ли стихотворение задумано как политический пропагандистский текст с самого начала и поэта увело в сторону его настроение умиротворенной печали? Вспомнил ли он об ужасах крепостничества, едва вывел на бумаге несообразные с ними слова: «везде следы довольства и труда»? Испытал ли чувство вины за свою несознательность перед старшим товарищем, который столько сил потратил, чтобы убедить его в обратном?
Стихотворение «Деревня» было на ура принято тургеневским кругом, ходило в списках, передавалось из рук в руки. Однако реализма за изображением ужасов крепостничества в нем не видели. А. И. Тургенев сообщал князю П. А. Вяземскому: «Прислал ли я тебе „Деревню“ Пушкина? Есть сильные и прелестные стихи, но и преувеличения насчет псковского хамства»[33]. Действительно, нисколько не сомневаясь в искреннем сочувствии Пушкина закабаленным крестьянам, вторую часть «Деревни» трудно воспринять иначе, как хорошо выученный урок. Впрочем, возможно, здесь была и своя, вполне литературная, цель и литературная же игра. Пушкину было интересно соединить в рамках одного текста два, казалось бы, враждебных жанра: элегическая первая часть стихотворения переходит в грозную обличительную оду. Известно, что тургеневский круг отрицал элегию как бессмысленный жанр, никаким образом не работающий на общее дело, зато признавал главные литературные права (и обязанности!) за одой, потенциально несущей мощный идеологический заряд.
Что же было в действительности? Что скорее соответствовало тому положению, которое Пушкин застал в Михайловском: ужасы крепостного рабства или «следы довольства и труда»? Михайловское было небогатым имением. Вместе с деревнями оно составляло 1863 десятины земли (2000 га), 164 человека барщинных крестьян (то есть работавших на полях) и 23 человека дворни (служивших при барском доме). Владельцы бывали в имении не часто и в хозяйстве полностью полагались на управляющего, который, как выяснилось несколько позднее, обирал и господ, и крестьян. Так что последние жили под двойным гнетом, работали много, а сытости и довольства было немного. Псковская губерния в это время вообще принадлежала к числу тех, где положение крестьян было особенно тяжелым. В середине 1820-х годов по ней прокатилась волна крестьянских волнений, из которых многие были столь значительны, что не могли не вызвать внимания правительства. Почти все крестьяне здесь были барщинные, оброк, который постепенно вытеснял эту феодальную форму зависимости, в Псковской губернии не прижился. Крестьяне занимались только хлебопашеством, кустарные промыслы почему-то не получили развития. Помещики год от года увеличивали господскую запашку, сокращая земельные наделы крестьян, так что тем зачастую не хватало хлеба, чтобы прокормить семью. Случаи голодной смерти среди крестьян не были редкостью. Молодого Пушкина, переполненного освободительными идеями, приехавшего только что из тургеневского дома, где эти идеи постоянно обсуждались, должно было поразить бесправие крестьян. Например, 30 июля 1819 года, как раз во время пребывания Пушкина в Михайловском, порховский помещик генерал-майор А. А. Баранов забил насмерть своего крестьянина батогами. Пушкин мог знать об этом деле и даже о его подробностях, потому что его двоюродный дед, хозяин Петровского П. А. Ганнибал, был приглашен свидетелем при расследовании[34].
Пушкин был знаком с другим своим соседом, Д. Н. Философовым, имение которого Богдановское Новоржевского уезда находилось в 70 верстах от Михайловского. В 1820-х годах Пушкин бывал у него в гостях[35], возможно, знал его и по Петербургу. Философов был знаменит своим крепостным гаремом, с которым не расставался даже во время путешествий в столицу. Так что некоторые поэтические инвективы, заключенные во второй части «Деревни», вполне возможно, имеют своим основанием реальные наблюдения Пушкина.