В октябре 1891 года в Московском трактире на Сретенке, в доме Малюшина, сидела большая компания. Стол был уставлен бутылками, полубутылками и разными яствами. Из числа сидевших за столом особенно выделялся купец Александр Иванович Иванов. Его мощная фигура и могучий голос давали возможность предположить, что он шутить не любит.
В самый разгар компанейского взаимоугощения в трактир ввалилась новая компания, в числе которой оказался племянник и крестник Иванова — молодой человек лет двадцати двух Гаврила Иванов. Вошедшие уселись за соседним столом. Племянник тотчас заметил своего крестного папашу и подошел к нему поздороваться.
— Ах, это ты?.. Здравствуй, племяш и крестник!
Старик привстал и поцеловал своего племянника.
Только не губами, а кулаком по лицу, последствием чего было стремительное падение молодого человека на пол. Дальнейшее «целование» дядею племянника было прекращено вмешательством посторонних лиц.
Привлеченный к ответственности, старик Иванов очень удивился, что суд вторгается в его семейные дела.
— Я учу своего крестника благонравию, а тут меня спрашивают: зачем я его бил?.. Чудаки, я вижу, вы все. Да я его могу в порошок стереть! На то он и мой племянник!..
По объяснению Гаврилы Иванова, дядя уже не в первый раз бьет его ни за что ни про что.
— Стоит мне с ним где-нибудь встретиться, сейчас же начинается надо мною расправа.
— За что же вы его бьете? — обращается судья к обвиняемому.
— Как за что? Небось он мой крестник. Благонравию учу.
— Учить можно и словами, если находите это нужным.
— Это, господин судья, не в нашем обычае. Учить, так учить как следует, чтобы всегда эта молодятина находилась в страхе и трепете перед старшими.
Судья предлагает сторонам примириться.
— Я готов простить папашеньку крестного, если он даст подписку больше не бить.
— Гаврюха, ты это о чем тут мелешь? А?! Али забыл, как с вашим братом-молокососом расправляются? Я тебе такую напишу расписку на твоей физиономии, что и в три недели не сотрешь никакими специями.
— Вот видите, господин судья, папашенька крестный и здесь готов разбунтоваться. Нельзя ли как-нибудь его сократить? А то, чего доброго, меня и сейчас поколотит.
После долгих увещаний судьи Александр Иванов наконец согласился дать подписку, что он никогда не будет бить своего племянника.
— Оно и лучше, папашенька крестный. С этого раза я вас только больше буду уважать.
— Молчи лучше, молочное рыло. Я даю расписку из уважения к господину судье, а тебя-то я все равно достану, когда мне вздумается.
— Нет уж, раз вы даете подписку, то не должны их больше трогать, — замечает судья.
— Это ж в каких законах написано, чтобы племянника дядя не мог поучить?
— Учить, я уже вам сказал, можете, но драться нельзя. А то вам придется посидеть под арестом.
— Да?.. Ну и времена же настали! В таком случае я отрекаюсь от дальнейшего намерения учить моего племяша благонравию. Пусть живет как себе хочет.
Мировой судья Сретенского участка, ввиду состоявшегося примирения сторон, дело производством прекратил.
Щука и караси
Мещанин Константин Яковлев Черец, проживая долгое время в номерах Соловьева на Большой Спасской улице, систематически занимался обиранием бедного люда под предлогом найма их на разные несуществующие должности.
В октябре 1891 года, проходя по Даеву переулку, Черец обратился к дворнику дома Карчагина с просьбой порекомендовать ему двух способных и расторопных людей.
— Для какой же надобности?
— Одного — на должность швейцара, другого — в рассыльные.
— Куда же?
— В Александровскую общину. Я сам там служу, и начальство поручило мне подыскать нужных людей.
Черец вручил дворнику свой адрес.
На другой день дворник послал к нему своего знакомого крестьянина Егора Дмитриева Молчанова. Наниматель принял его очень любезно. Ласково спросил: есть ли у него залог?
— Какой у меня, батюшка, залог?.. Нельзя ли как-нибудь обойтись без него?
— Делать нечего, как-нибудь обойдемся. Только вы потрудитесь приготовить на книжку и кое-какие мелкие расходы.
— На какую же это книжку?
— На такую, по которой у нас все живут.
— А сколько?
— Пять рублей.
— У меня три рубля последних. Если нужно, возьмите.
Черец взял трешницу и уже больше не показывался
на глаза Молчанову. Озадаченный таким исходом дела, последний заявил о случившемся полиции.
По справкам оказалось, что Черец систематически занимался обиранием бедняков под предлогом дать им выгодные места. По показанию на суде Наумова, швейцара номеров Соловьева, к Черецу каждый день являются бедняки и со слезами просят возвратить им взятые обманно деньги. Черец же приказывает таких лиц выгонять без всяких рассуждений.
— Сколько мне пришлось за время его житья у нас, — вздохнул Наумов, — выслушать проклятий, призываемых на его голову, — бездна!
— А он что же отвечал им?
— А он и в ус не дует. Говорит: «На то и щука в реке, чтобы карась не дремал».
На суде виновность Череца была выяснена во всей наготе. Мировой судья Сухаревского участка приговорил его к трем месяцам тюремного заключения.
Присяга помогла
В конце октября 1891 года на съезде мировых судей Москвы обвинялся купец Евстафий Яковлев Кознин в нанесении побоев запасному унтер-офицеру Илье Федорову Сидельникову. Последний в продолжение некоторого времени служил у Кознина в конторщиках. Малое вознаграждение, получаемое им за труд, и кое-какие другие причины побудили Сидельникова в день события просить у своего хозяина увольнения.
— Что это еще за новость? — сердито спросил его Кознин.
— Из-за денежных расчетов. Жалованья немножко маловато мне положили.
— Ага, вот оно что! Значит, хочешь прибавки? Изволь… Зайди в кладовую.
Сидельников, не подозревая ничего дурного, пошел за хозяином. Не успела затвориться за ними дверь, как Кознин, действительно, принялся прибавлять ему. Только не жалованья, а синяков имевшейся у него в руке палкой.
Поднявшийся вследствие этого шум привлек внимание остальной прислуги.
— Что такое случилось? — спрашивали некоторые в недоумении.
— Чему же больше случиться? Небось, «сам» кого-нибудь из нашего брата разрисовывает. Ему не впервой, — отвечали более знакомые с привычками своего хозяина.
Крики «Караул! Помогите!» побудили некоторых попытаться приоткрыть дверь кладовой, откуда выскочил весь окровавленный Сидельников. За ним следом вышел и хозяин. Повелительным жестом он заставил стоявшую в испуге прислугу расступиться по сторонам.
— Прибавил я ему. Да, кажется, мало. Получай, братец, еще новую прибавочку!
С этими словами Кознин нанес новый удар по голове Сидельникова.
Привлеченный к ответственности, Кознин не признал себя виновным.
— Зачем я его буду бить? У нас всегда расчеты ведутся по-хорошему.
— Не выдумал же Сидельников всю эту историю, — обратился судья к обвиняемому.
— Конечно, измыслил.
— Для чего же?
— А чтобы нанести нашему купеческому званию посрамление. Вон, спросите свидетелей. Что они знают? Ничего! А ежели что-нибудь буйственное с моей стороны было, то, небось, не поглядели бы, что я их хозяин, все рассказали бы.
Действительно, опрошенные свидетели отозвались полным незнанием случившегося. Ввиду этого мировой судья Арбатского участка вынес Кознину оправдательный приговор. Кознин даже ходатайствовал перед судьей о признании обвинения недобросовестным. Но ему было в этом отказано.
Этот приговор со стороны Сидельникова был обжалован в съезде мировых судей, где свидетели, спрошенные под присягой, все до одного изменили свои показания. Они подтвердили факт дикой расправы, учиненной Козниным над Сидельниковым.
— Почему же вы у мирового судьи это не показали? — спрашивал председатель по очереди каждого свидетеля.
— Хозяин очень просил показать так.
— Ну а теперь не просил, стало быть?
— Как не просить — просил. Да ведь здесь совсем другое дело. Не нарушать же нам из-за его милости присягу.
Ввиду такого инцидента Кознин пришел в большое замешательство.
— То есть, как же это такое?.. Вы не верьте им, господа судьи, они говорят здесь чистейший вздор.
— Может быть. Но мы обязаны верить не вам, а свидетелям.
— Ах ты, грех тяжелый! Как же мне теперь быть?
— Я бы вам советовал помириться, — ответил председатель.
— Что ж, мы это можем. Вот только бы Илья Федорович пожелали.
— Теперь Илья Федорович, — огрызнулся Сидельников, — а когда бил, даже Илюхой не называл.
— Что ж поделаешь. Обанкрутился, значит, немножко в характере, — горестно вздохнул Кознин.
После недолгих препирательств стороны помирились на 75 рублях, которые Кознин тут же и отдал Сидельникову.
Кража подушки
У мирового судьи Мещанского участка господина Матерна в начале ноября 1891 года судился за кражу подушки из извозчичьей пролетки, принадлежавшей содержательнице заведения легковых извозчиков Василисе Соболевой, цеховой Николай Иванов.
— Признаете ли себя виновным? — спрашивает судья.
— Помилуйте, мне воровать совсем не к лицу.
— Положим, воровать и всем нехорошо. Но вы, кажется, этим «не к лицу» хотите что-то нам сказать?
— Оно понятное дело, воруют люди, у которых ничего такого не имеется. А мы — слава тебе господи! — не обижены талантами и другого порядка.
— Что же это за такие таланты вы имеете?
— То есть, как бы вам сказать… У меня, все говорят, очинно хороший голос, и я пою-с и даже довольно часто.
— Ну, это еще не ахти какой оправдательный довод. Не можете ли мне объяснить следующее. Вы говорите, что подушки не воровали. Так каким же образом она очутилась у вас в руках при вашем задержании?
— Почему ж, можем. Сижу это я в трактире за чаепитием. Народа в нем на этот раз было много. За некоторыми из столов шел дым коромыслом. Пили вовсю, с разными забористыми причитаниями да прибаутками. А такая обстановка для нашего брата певца все равно что чесотка: не сидится на месте, песни сами в глотку так и лезут. Пока было можно терпеть, я кое-как уд