Характерно, что молодой Николай, так ратовавший за наведение порядка в гвардии, Аракчеева не терпел, считал душегубцем и, вступив на престол, отправил в отставку. А вот к тем командирам, кто пострадал после «семеновской истории», скорее благоволил. Он не считал их виновными, потому что лично они ничего не могли изменить: «Корпусом начальствовал тогда генерал-адъютант Васильчиков; к нему я прибег… часто изъяснял ему свое затруднение, он входил в мое положение, во многом соглашался и советами исправлял мои понятия. Но сего не доставало, чтобы поправить дело; даже решительно сказать можно — не зависело более от генерал-адъютанта Васильчикова исправить порядок службы, распущенный, испорченный до невероятности»[369].
Выходило так, словно Александр I хотел сначала дать гвардии чрезмерную волю, выявить наиболее ретивых, а потом очиститься от них. Под железную метлу попали порядочные, знающие офицеры. Непривычно, но факт: если Александр I в последние годы царствования насаждал Шварцев, то его брат тяготел к противоположной когорте.
Итак, князь N должен был ощутить на себе неприятные перемены. Чтобы привести гвардию в чувства, император приказал в марте 1821 года вывести ее из столицы и совершить поход по западным губерниям. Это была тренировка вдали от развращающей столичной жизни. В сентябре на смотре в Бешенковичах гвардия была как бы прощена. Александр I пожаловал много наград, но прежних должностей провинившимся командирам не вернул. Зимой 1821/22 года Гвардейский корпус оставался в литовской глуши, и только летом присмиревшие полки вернулись в Петербург.
Судя по тому, что князь N приблизительно в феврале 1822 года встретил Татьяну в Дворянском собрании, зиму он проводил в Москве. Или приехал, испросив отпуск, или вообще находился во временной отставке и решал, что делать дальше. Значит, он не участвовал в походе Гвардейского корпуса в западные губернии.
Был еще один эпизод, серьезно повлиявший на офицерскую жизнь рубежа 1820-х годов. Это знаменитое письмо начальника библиотеки штаба Гвардейского корпуса и правителя Канцелярии комитета о раненых М. К. Грибовского — члена Коренной управы Союза благоденствия. В Записке он извещал правительство о существовании среди гвардейцев тайного общества, той самой «цепи через все полки», о которой стал догадываться великий князь Николай. Откровения Грибовского долго придерживались вышестоящими начальниками, в том числе и Васильчиковым, из опасения вызвать на свою голову гонения — де, допустили. Уже после «семеновской истории» Бенкендорф помог Грибовскому подать донесение на высочайшее имя. Позднее Александр Христофорович сетовал, что, если бы тогда же были приняты надлежащие меры, восстания на Сенатской площади не последовало — заговор удалось бы пресечь на корню, еще в 1821 году[370]. Однако Александру I сие было неугодно.
Но шуму донесение наделало. Заговорщики узнали, что о их существовании известно правительству. В Москве в январе 1821 года собрался съезд Союза благоденствия, который распустил организацию, дабы избавиться от ненадежных членов. Ведь недовольство вовсе не означало готовности к решительным революционным действиям. Например, послушав на съезде Михаила Орлова, который впервые в истории русских революционных обществ предложил для пополнения денежных средств не продавать драгоценности жен, а устраивать разбойничьи налеты в лесу и на больших дорогах, эдакий прообраз будущих экспроприаций, — в сторону от столь «бесчестного дела» повернули многие.
Пока речь шла о жалобах и негодовании, такие беседы «за чашею вина» или «за рюмкой русской водки» готов был поддержать всякий обиженный. Пушкин в Десятой главе отмечал:
Сначала эти разговоры
Между Лафитом и Клико
Лишь были дружеские споры,
И не входила глубоко
В сердца мятежная наука,
Все это было только скука,
Безделье молодых умов,
Забава взрослых шалунов.
На этом этапе, когда «мятежная наука» еще не «входила глубоко», мог отойти от «дружеских споров» и князь N, как сделали многие генералы его поколения. В этом смысле показательна судьба Николая Мартемьяновича Сипягина, родившегося в 1785 году. Войну он закончил в звании начальника штаба авангардного корпуса Милорадовича, имея за спиной Бородино, Бауцен, Дрезден, Кульм, Лейпциг, взятие Парижа. Сразу после возвращения из Франции он был назначен начальником штаба Гвардейского корпуса и оставался в этой должности пять лет. Сипягин создал в гвардии библиотеки, основал типографию, выступил создателем «Военного журнала», организовывал школы для нижних чинов[371].
Тогда же он стал членом одной из ранних, преддекабристских организаций — Общества военных людей, предназначенного для испытания перед вступлением в Союз спасения. Возможно пребывание князя N либо в нем, либо в одном из подобных — в «Когорте добромыслящих», как Бенкендорф, или в «Ордене русских рыцарей», как М. А. Дмитриев-Мамонов. Предварительно все они, находясь в походах, прошли через полковые масонские ложи — ведь где-то офицерам надо собираться — и встречались в ложе «Соединенных друзей», крайне далекой от серьезного «делания», но поощрявшей «разговоры между Лафитом и Клико». Так что после запрещения масонства в России в 1821 году князю N, вероятно, пришлось дать подписку о невступлении в будущем в тайные сообщества. Эта подписка удержала многих офицеров от присоединения к более поздним организациям декабристов.
Сипягин, прежде любимец Александра I, в 1819 году был вынужден оставить пост и получил назначение с заметным понижением — командиром 6-й пехотной армейской дивизии в Ярославле. Женившись еще в Петербурге, он с супругой уехал к новому месту службы, в провинцию, и там постепенно отошел от деятельности тайных обществ. Наличие семьи отвело от декабристских организаций целую плеяду полезных и активных членов, таких как генерал С. П. Шипов, командир нового Семеновского полка. И для «важного генерала» срок дружеских попоек вышел.
Побывал ли князь N на московском съезде 1821 года? Время позволяло. Во всяком случае, поняв, что сам отнюдь не благоденствует, он отошел от «забавы взрослых шалунов». Вставал вопрос: что дальше? Долго откладываемая женитьба, по мнению, царившему в офицерской среде, позволяла переключиться на некие, пока неведомые, но полезные для хозяйства дела. Семья мыслилась как замена привычному армейскому быту. А появление спутницы жизни — как утешение. По словам П. А. Вяземского, Пушкин отыскал в одной элегии два стиха: «Все неприятности по службе / С тобой, мой друг, я забывал» — и называл их «самыми чисто русскими, самыми глубоко и верно прочувствованными»[372].
Именно подобное настроение — забыть неприятности по службе — толкало многих генералов в брак. Не по своей воле расставаясь с Оккупационным корпусом, Воронцов писал Закревскому: «Я к оной (службе. — О.Е.) привык… проведши в оной лучшее время жизни моей, всякое другое состояние мне сперва покажется скучно: но нельзя с нею не расстаться, когда она сопряжена с унижением, и мне лучше будет не только быть вне оной, но хоть в пустыне, нежели всякий день ждать неприятность и быть трактованным, как последний человек». И позднее: «Ежели бы я был женат, то скорее бы привыкнул… а, между тем, служить как будто под наказанием, без всякой по совести причины, никак не могу»[373].
Другие, как Бенкендорф, оказавшись в дальнем гарнизоне, решали жениться, чтобы окончательно не опуститься среди провинциальной дикости, где уже и французский-то помнился нетвердо.
Такое настроение не было сродни веселой свадебной кутерьме, которая охватила офицеров вслед за победой. Тогда генерал И. В. Сабанеев, представлявший старшее поколение отцов-командиров, с усмешкой писал Воронцову: «Мне кажется, после войны страсть к супружеству (страсть весьма благовидная) приметным образом начала действовать на воинов. Не жениться бы и мне?»[374] Сабанеев женился, да с громким скандалом, уведя супругу с детьми у полкового лекаря-пьяницы, а самого прогнав с глаз долой так далеко, что, когда встал вопрос о разводе, усиленные воинские команды не нашли любителя хлебнуть медицинского спирта и поколотить семью. Сабанеев приказал священнику обвенчать себя со спасенной лекаршей, усыновил детей, поселился на бессарабском хуторе и благоденствовал в недрах обретенного семейства. Спустя несколько лет этот брак был узаконен указом Николая I[375].
Однако 1822 год — поздновато для плясок на лужайке. В армейской среде много горечи, много грусти, поминутные порывы подать в отставку. Для этого времени женитьба — не столько романтический порыв, сколько выход из личного кризиса. Таковой она должна была стать и у князя N.
Глава шестаяТипичные представители
Понимали ли «генералы», что в воображении барышень им может кто-то противостоять? Если да, то делали вид, что соперников не существует. И для такого взгляда были основания, ибо Онегины — публика в высшей степени несерьезная. Вспомним школьный спор о «типичных представителях». На самом деле Онегин — тип редкий. Даже для Англии денди представляли собой яркое, но отнюдь не частое явление — кадавра, бросавшегося в глаза на фоне обычных людей. Что же говорить о России, где о подобном персонаже мало кто слыхивал?
Дело тут не в умении завязывать галстук а-ля Бромелл или по-байроновски носить шейный платок, «черный, как совесть грешника». Дело в степени свободы, которую мог позволить себе дворянин, находясь на службе и манкируя ею. Люди, которые считали, что проживут только со своих имений, никогда не поступая на службу, были совсем редки. «У русских нет представления о том, что такое джентльмен, — писал в 1829 году английский путешественник Джеймс Александер, — они с подозрением смотрят на человека, который не называет свой чин и профессию. Однажды я слышал, как моего товарища допрашивали в таможне, пытаясь выяснить, кто он таков: