Два года спустя, летом 1829 года, из Москвы в Одессу отправился английский офицер Джеймс Александер. Он ехал в собственной бричке, но при этом имел подорожную, позволявшую на станциях требовать лошадей в первую очередь. Однако такая предусмотрительность не спасла англичанина от неприятностей, которые начались на первой же станции.
«Подорожная была выписана на троих, все бумаги были в порядке, так что мы покинули Москву без всяких осложнений. Дорога была просто ужасной, ухабы вытрясали из нас всю душу. У Даниловской заставы мы на минуту остановились, чтобы бросить последний взгляд на сияющее великолепие древней столицы.
Когда мы приехали на первую почтовую станцию, тамошний смотритель заявил, что сможет дать нам лошадей лишь через шесть часов; это было не самое удачное начало путешествия, и мы поняли, что такие проволочки будут ожидать нас по всей дороге. В то время как мы размышляли, стоит ли дать взятку, чтобы получить лошадей, к нам подошли полдюжины крестьян, предлагая лошадей за двойную оплату. Мы долго торговались и ругались с мужиками, пытаясь снизить цену, а затем, изобразив безразличие, отправились спать в экипаж, но мужики тоже улеглись; видя, что нам не удастся их переспорить, мы наняли лошадей и продолжили путь» (6, 138).
Впрочем, склонность ямщиков к вымогательству исчезала по мере удаления от Москвы. В российской глубинке царили патриархальные нравы, а бедность заставляла крестьян быть более сговорчивыми и предупредительными по отношению к путешественникам.
«После того как мы миновали Тулу, неприятности с наймом почтовых лошадей кончились. Как только я подъезжал к почтовой станции, ко мне подбегали крестьяне и предлагали своих лошадей, гораздо лучших, чем почтовые клячи, и всего по пять копеек за версту. Кроме того, мужики были вежливы и услужливы — помогали мне сойти, будто я — женщина, за пустячную цену предлагали молоко и фрукты» (6, 142).
Путник, не имевший подорожной, не мог выехать из города через заставу. Случалось, обычная забывчивость ставила под угрозу все путешествие. Подобную историю, приключившуюся с его отцом летом 1831 года, рассказывает в своих воспоминаниях Андрей Достоевский.
«И вот, как теперь помню, после нашего обеда, часу в 4-м дня, к нашей квартире подъехала крытая циновкой повозка или кибитка, запряженная тройкою лошадей с бубенчиками. Папенька, простившись с маменькой и перецеловав всех нас, сел в эту кибитку и уехал из дому чуть не на неделю. Это было, кажется, первое расставание на несколько дней моих родителей. Но не прошло и двух часов, когда еще мы сидели за чайным столом и продолжали пить чай, как увидели подъезжающую кибитку с бубенчиками и в ней сидящего отца. Папенька мгновенно выскочил из кибитки и вошел в квартиру, а с маменькой сделалось что-то вроде обморока; она сильно испугалась внезапному и неожиданному возвращению отца. К тому же тогда она была беременна братом Николею. Отец кое-как успокоил маменьку. Оказалось, что он позабыл дома свой вид, или подорожную, и что, подъехав к Рогожской заставе, не был пропущен через нее за неимением вида. Не правда ли, что в настоящее время это пахнет чем-то диким!.. А 64 года тому назад никого не пропускали без вида через заставы, разве только городские экипажи, следующие на загородные прогулки. Взяв с собою документы и успокоив маменьку, отец опять уехал и на этот раз не возвращался домой дней 5—6» (54, 51).
Глава четвертая.Лошади
Современному человеку трудно понять саму атмосферу путешествия на лошадях. И даже те немногие, кто занимается конным спортом или отправляется в конные походы, не представляют себе всей гаммы ощущений, сокрытых в позвякивающем и поскрипывающем слове «бричка».
Впрочем, путешествия на лошадях бывали разными. Не касаясь езды верхом, заметим, что и путешествия в повозке сильно отличались друг от друга. Одно дело — ехать в дилижансе «на почтовых», другое — «на долгих». В первом случае лошадей меняли на каждой почтовой станции и путник, отдаваясь ощущению движения, впадал в некую сонную одурь, а между тем передвигался относительно быстро. Во втором случае он ехал на одних и тех же лошадях, либо своих собственных, либо нанятых вместе с кучером.
Скорость передвижения «на долгих» была гораздо ниже, чем «на почтовых». При этом делались довольно долгие остановки, чтобы лошади могли отдохнуть, напиться и пощипать траву. В целом разница в скорости и ощущениях была примерно такая же, как между едущим по проселочной дороге мотоциклистом и велосипедистом. Путник, ехавший «на долгих», экономил на «прогонах» и был свободен в выборе места для остановки. Он мог взять с собой гораздо больше багажа, чем тот, кто ехал «на почтовых». Наконец, он мог в полной мере насладиться дорогой как неторопливой сменой картин и неисчерпаемой темой для размышлений.
Вот как вспоминает свое первое большое путешествие историк С.М. Соловьев (1820—1879).
«До гимназии и во время гимназического курса ездил я с отцом и матерью три раза в Ярославль для свидания с дядею моей матери, который был там архиереем (Авраам архиепископ, знаменитый своею страстью к строению церквей). Эти путешествия совершались на долгах, то есть бралась кибитка тройкою от Москвы до самого Ярославля; 240 верст проезжали мы в четверо суток, делая по 60 верст в день; выехавши рано утром и сделавши 30 верст, в полдень останавливались кормить лошадей, кормили часа три, потом вечером останавливались ночевать. Таким образом познакомился я с Троицкою Лаврою, Переяславлем-Залесским с его чистым озером, Ростовом с его нечистым озером и красивым Ярославлем с Волгою» (173, 270).
Рассуждая о русской дороге и способах передвижения по ней, постоянно оглядываешься на великолепные пассажи из русской литературы XIX столетия. Все наши писатели и поэты той эпохи были влюблены в дорогу и изливали это чувство в прозе и стихах. О многих вещах они сказали так точно и художественно, что нам остается только с почтением уступать им место на страницах этой книги.
Известный русский педагог и публицист К. Д. Ушинский создал целый ряд рассказов о своих поездках по России. Одно из его рассуждений посвящено как раз своеобразию различных видов путешествий.
«Как нам кажется, железные дороги созданы для езды, а не для путешествий. Какое впечатление может остаться в душе человека, когда предметы, не останавливаясь ни на минуту, с быстротой молнии несутся перед его глазами? Какая мысль может созреть в голове его, когда время дороги разочтено минутами, когда время отдыха, отпускаемое с аптекарской точностью, едва достаточно для того, чтобы проглотить завтрак или обед? Нет, как хотите, а мне кажется, что пароходы и паровозы лишили путешествие всей его поэзии. По крайней мере, это справедливо для нас, людей отживающего поколения, которые ездили еще не только в дилижансах, на почтовых, но даже на долгих, — даже на своих. Без всякого сомнения, новое поколение проложит себе в мир поэзии и новую дорогу, может быть, тоже железную, по которой оно сумеет догнать впечатления, ускользающие от наших ленивых взоров; но мы не без удовольствия вспоминаем езду по целым неделям, шестичасовые кормы, длинные ночлеги, вставанья до свету и подобные принадлежности езды на долгих или на своих.
Вот тащится, покачиваясь, дребезжа, поскрипывая и прищелкивая, дорожная бричка; много дорог сделала она на своем веку, и бока ее блестят, как лакированные. Она едет медленно, страшно медленно, но куда торопиться? Воздуха так много, он так свеж, окрестные поля, рощи, деревушки, серебряные громады облаков смотрят на вас с таким умиляющим спокойствием, звонкая, монотонная песня жаворонка, который, кажется, следит за вами, скрипучий голос экипажа, к которому мы привыкли давно, как к хриплому голосу доброго старого друга, — всё говорит вам: куда и зачем торопиться? Вот поле, покрытое созревшей рожью.- смотрите, как бегут по нему, перегоняя друг друга, и золотистые волны колосьев, гонимые теплым ветром, и прозрачные, громадные тени облаков. А там, впереди, когда вы спуститесь с пригорка и переберетесь за дребезжащий мостик, перекинутый через ручей, чуть видный в траве и кустах, ждет вас свежая прохлада зеленого леса, и долго ветки лип и берез будут хлестать по кузову вашей брички, сгоняя оттуда назойливого овода, который решился путешествовать вместе с вами, и долго гибкий орешник будет хрустеть под ногами пристяжных. Но чем дальше в лес, тем колеи становятся глубже, попадаются плотинки из хвороста, порядочные лужи… Подушка, ваша старая, чудно покойная подушка, вытертая вашими собственными боками, недостаточно защищает вас от толчков, которые всё становятся сильнее и сильнее. Куда, зачем торопиться? Посмотрите, как хорошо пройтись пешком по опушке леса: вон спелая ягода рдеет, как коралл, в зеленой высокой траве, вон грибы раскинулись целой семьей, а иволга плачет там, в далекой глуши. Вы далеко ушли вперед, чуть слышен знакомый крик и посвистывание вашего возницы, чуть слышно еще более знакомое щелканье экипажа. Вы устали? Присядьте же у этой часовни, которая так кстати поместилась у холодного ключа; внутри ее все так таинственно и мирно: и старый, почерневший образ, украшенный уже засохшими цветами, и ветка широколиственного клена, ворвавшаяся в разбитое окошко, и деревянный ковш, оставленный здесь на пользу прохожего. Но вот и ваш экипаж, лошадки отдохнули и смотрят веселее. Селифан доедает ягоды, вынимая их полной горстью из своей засаленной шапки, и с новой энергией принимается за вожжи и кнут; лес кончился, дорога стала глаже, и солнце садится. С полей дохнуло прохладой; горизонт, загроможденный облаками, облитыми золотом и пурпуром, темнеет; звонче раздается лай собак, скрип ворот и колодцев; ночная тьма заливает окрестности, поля и деревни, вдали над рекой заблестели огни ночлежников; на душе у вас светло и покойно, в голове одна фантазия гонит другую, вы забыли про дорогу и про цель вашей поездки, вы никуда не торопитесь… но скрипнули высокие ворота, захрипел толстый хозяин постоялого двора… и вы вдруг остановились под темным навесом: кровь ваша, взволнованная долгой ездой, начинает улегаться, усталые члены расправляются, и душистое сено глядит на вас так заманчиво…» (197, 17—19).