В средневековой Руси, и особенно в том социальном кругу, к которому принадлежал Колычев, это было возможно только в одном случае — если человек принял решение постричься в иночество, стать монахом. «Быть монахом, — пишет преподобный Никита Стифат (ок 1005 — ок 1090), — не то есть, чтобы быть вне людей и мира, но то, чтобы, отрекшись от себя, быть вне пожеланий плоти и уйти в пустыню страстей, в полное бесстрастие».
«Отречься от себя ради спасения окружающих», — мысль, к которой пришел тридцатилетний отпрыск старинного Колычёвского рода.
Второй взгляд на бегство Федора Степановича из столицы не столько противоречит первому, сколько наполняет его контекстуальным и социально-политическим содержанием.
Как много сошлось в этом уходе на Соловки будущего великого архипастыря и подвижника Русской Церкви! Трагические события, связанные с арестом и гибелью дяди, Андрея Ивановича Старицкого, промыслительным образом лишь ускорили принятие решения.
Решения во многом, безусловно, очень непростого, ведь сказано у Евангелиста: «Если кто приходит ко Мне, и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни, тот не может быть Моим учеником; И кто не несет креста своего и идет за Мною, не может быть Моим учеником» (Лк 26,27).
Едва ли Федор Колычев смог бы найти слова объяснения и оправдания перед родственниками, родителями в первую очередь, для которых подобный поступок их сына стал потрясением. Известно, например, что поиски ушедшего молодого мужчины продолжались еще долго, и лишь когда имя Федора, принявшего в монашестве имя Филиппа, связалось с Соловецким Спасо-Преображенским монастырем и стало ясно, что он жив и что сделал осознанный выбор, уйдя из мира, поиски прекратились. Будучи великолепно образованным интеллектуалом своего времени, Федор Степанович Колычев, вне всякого сомнения, читал и хорошо знал сочинения Отцов Церкви, особенно те их труды, где шла речь об отшельничестве и «бегании мира». «Отречение от мира и совершенно из него удаление, если восприимем при сем и совершенно отрицание от всех житейских вещей, нравов, воззрений и лиц с отвержением тела и воли своей, в короткое время великую принесет пользу тому, кто с таким жаром ревности отрекся от мира». Эти слова преподобного Симеона Нового Богослова как нельзя лучше передают умонастроение будущего инока Филиппа, безусловно, напуганного и опечаленного событиями в Москве (гибелью любимого дяди), но, с другой стороны, видящего в этом вопиющий пример того, куда «князей мира сего» ведут искушения и страсти, тщеславие и соблазны власти. Разве мог Федор сказать отцу своему Степану Ивановичу словами из Евангелия: «Больший из вас да будет вам слуга, ибо кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится» (Мф. 23:11, 12)?
Думается, что нет, не мог...
Но и молчать в столь драматической ситуации молодому тридцатилетнему мужчине было невыносимо. Его уход на Север стал своеобразным обращением, но не вызовом к оставшимся при дворе бороться за «место под солнцем».
«Религиозное “обращение” очень часто совершается не без влияния внешних, мирских мотивов. Разнообразны средства и испытания, которыми ведет Бог душу по пути очищения от страстей, — пишет Г. П. Федотов. — Земные угрозы — это вызов, обращенный Богом к душе — падет ли она или возродится? Вся последующая жизнь инока и митрополита дает ответ на вопрос об истинных основаниях его ухода из мира... не озлобленным человеком вышел он (Федор Степанович. — М. Г) из этого кризиса, но зрелым мужем, который зорко видит и по ту, и по другую сторону рубежа, знает цену вещей и умеет различать Божественное от человеческого».
Первый деревянный ансамбль Соловецкого монастыря сложился к 50-м годам XV века и занимал территорию нынешнего Спасо-Преображенского собора с приделами (квадрат со стороной приблизительно в 50 метров).
После кончины преподобного Зосимы (ум. 1478), при игумене Арсении, которого поставил сам святой незадолго до своей смерти со словами: «Итак, брат Арсений, оставляю тебя о Господе управителем и наставником этой святой обители и всей собранной во Христе братии», активное строительство в обители продолжилось. Однако страшный пожар 1538 года уничтожил все постройки монастыря — «от молнии погорел Соловецкий монастырь весь до основания» («Соловецкий летописец» XVIII века).
Именно эти чудовищные руины и увидел Федор Степанович Колычев, когда карбас, на котором он вместе с торговым людом и богомольцами шел от Поморского берега, обогнул прибрежные луды и пришвартовался к монастырскому причалу.
Таким образом, новоначалие послушника Федора мало чем отличалось от трудов первых насельников Соловков: те же земляные кельи, те же временные на летний период постройки, то же строительство «с нуля».
После смерти преподобного Зосимы 18 настоятелей сменили друг друга до игумена Алексия (Юренева) (с 1534 по 1546 год), при котором Федор Колычев прибыл на остров.
«Более полутора лет проходил он нелегкие послушания: трудился на огородах, расчищал и удобрял бедную каменистую Соловецкую почву. Ради смирения он не пожелал открыть кому-либо своего мирского звания (называл себя каргопольским крестьянином, хотя, как мы знаем, Федор шел со стороны В. Новгорода) и прошел суровый путь обычного монастырского трудничества, бывал множество раз унижаем и даже бит некоторыми неразумными насельниками монастыря. Но он не гневался, с терпением и кротостью переносил все выпадавшие испытания. Федор приводил иноков в удивление своей решительностью, с какой старался им подражать, отсекая от себя мирские страсти. Настоятель и братия, видя его благое произволение к подвижничеству, сочли его достойным иноческого чина. Федор был пострижен и наречен Филиппом», — читаем в одном из поздних списков Жития святителя Филиппа.
Однако причисление к монашескому чину не освободило инока от тяжелых повседневных трудов. Известно, что сначала Филипп много и охотно трудился в кузне, где общение с огнем постоянно напоминало ему о неугасимом гееннском огне, потом в поварне, потом в хлебной пекарне, где он колол дрова, носил воду, топил печи.
Этот эпизод из соловецкой жизни монаха Филиппа необычайно схож с подобным же из иноческой практики преподобного Кирилла Белозерского, о котором мы много говорили в главе, посвященной преподобному Савватию.
В Московском Симоновом монастыре Кирилл имел послушание в хлебопекарне, где он носил воду для закваски, рубил дрова и приносил хлебы из пекарни в трапезную. Постоянно находясь среди дыма и жара, глядя на пылающий огонь, старец любил повторять: «Терпи, Кирилл, этот огонь, чтобы сим огнем мог избежать тамошнего огня».
Мистический символизм как неотъемлемая часть восприятия жизни в целом, когда в обыденном и повседневном видится запредельное, становится отличительной чертой отшельников «Сергиевской плеяды», а также их последователей. Библейские и евангельские символы незримо присутствуют во всем и проявляются не только в результате умственного усилия, но и интуитивно, в силу напряженного сердечного движения.
Действительно, вера есть «не только теоретическое убеждение и не только волевое усилие. В первом случае она не могла бы никем рассматриваться как заслуга; во втором — не существовало бы “суеверия”. Вера сразу является и теоретическим постижением истины, и свободным практическим ее принятием», — пишет философ, поэт, историк Лев Платонович Карсавин (1882—1952).
Об этой смыслообразующей двойственности христианского сознания мы уже вспоминали, говоря об изначальном и неизбежном «соработничестве» человеческого и Божественного, заложенном в самой Богочеловеческой сущности того, кто волен выбирать свой путь — следовать за Христом или, как говорит святой Макарий Египетский, «делаться сыном погибели».
Впрочем, в самой идее выбора уже таятся несвобода и смятение, порой доводящие до полного умоисступления и неистовства.
Почему Федор Степанович Колычев, избрав путь монашества, приходит именно на Соловки, в поморскую, «мужицкую» обитель, где он, горожанин, человек определенного социального и ментального склада, априори не найдет себе достойных собеседников для «душеполезной беседы»? Ведь в то время в ростовских, новгородских, белозерских землях было достаточно монастырей (в том числе и весьма уединенных), где братия состояла из людей определенного интеллектуального уровня, где были свои богатые библиотеки.
Ответы на эти вопросы заключены в гениальной способности Филиппа решительно, без колебаний отсечь все лишнее (мудрования, воспоминания о былом, жалость к самому себе) и сделать единственно правильный выбор — следовать за Тем, Кто указал путь ко спасению. И тогда несвобода превращается в истинную свободу, а смятения, скорби и страхи уходят.
Большую помощь в укреплении и духовном наставлении инока Филиппа оказал соловецкий старец иеромонах Иона (Шамин), ученик преподобного Александра Свирского.
Известно, что после пострижения Федора Колычева в монашество никто из монастырских старцев не пожелал стать наставником новоначального инока. О том, почему это произошло, у нас нет достоверной информации. Впрочем, анализируя последующие события в Соловецкой обители, связанные с Филиппом, можно предположить, что чрезмерные «решительность и усердие» послушника Федора, о которых говорится в его Житии, вызвали настороженность части братии.
Настороженность и недоумение, приведшие впоследствии, увы, к драматическим последствиям.
Меж тем игумен Алексий возложил послушание наставничества на опытного иеромонаха Иону (Шамина), о котором в «Слове на перенесение мощей Филиппа Московского» сказано: «Обычаем прост и разумом строг... прежде беспостник преподобному и богоносному отцу нашему Александру Свирскому».
В лице Ионы Филипп получил строгого и ревностного учителя, запретившего, например, иноку всякое общение с мирянами в неукоснительное исполнение слов преподобного Иоанна Лествичника: «Устранившись от мира, не прикасайся к нему, ибо страсти удобно опять возвращаются».