Полное изгнание праздности как «матери» пустословия и уныния было возведено старцем в абсолют. Г. П. Федотов так писал об Ионе (Шамине): «Иона учил Филиппа всему монастырскому и церковному уставу, пока ученик его, превзойдя литургическую науку, не был поставлен екклисиархом — наблюдающим за чином богослужения. Рассказывают, что старец предрекал о своем ученике: “Сей будет настоятелем во святой обители нашей”».
Пожалуй, одна любопытная деталь из прошлого Ионы позволяет нам понять, почему именно он стал наставником Филиппа и почему между учеником и суровым учителем установились доверительные отношения.
Вступая в состав братии Соловецкого Спасо-Преображенского монастыря, в соответствии с уставом он (Иона) внес весьма значительный по тем временам вклад в размере 110 рублей, на что были способны далеко не многие. Вероятно, что Иона, как и Филипп, происходил из состоятельной родовитой семьи, а посему душевные движения «решительного и усердного» монаха из рода Колычевых были ему понятнее, нежели иным старцам, порой видевшим в Филиппе лишь «заносчивого москвича».
Будучи же, в свою очередь, учеником преподобного Александра Свирского, основателя Троицкого Свирско-го монастыря и единственного среди русских святых подвижника, удостоившегося видения Святой Троицы, Иона, безусловно, обладал не только большим опытом устроения монашеской жизни, но и глубоким мистическим опытом, которым он не мог не поделиться с Филиппом.
За строгостью и требовательностью старца скрывался искренний и живой интерес к личности необычного для этих мест молодого монаха, в котором тяжелые соловецкие послушания не заглушили вкуса к настоящей духовной жизни, а усердное рвение новоначального не прошло с годами, но лишь усилилось и расцвело новыми красками.
Подражая Отцам Древней Церкви, Филипп по благословению Ионы удаляется из монастыря в лесную пустыню: «тамо к Богу ум возвысив, в молитвах точию упражняшеся», пребывая в посте и лишениях. Здесь отшельник поселился в тесной деревянной келье-часовне, спал на земле, подложив под голову камень. Впоследствии эта реликвия будет принесена в монастырь, а на камне будет изваян облик святителя.
В Житии сказано, что «не мала лета» провел Филипп в уединении, но потом вернулся к ежедневным трудам, приобретя бесценный опыт предельного внутреннего сосредоточения и «умной молитвы», то есть молитвы, непрестанно звучащей в уме и сердце и приносящей великие откровения. Так, в скиту на берегу Игуменского озера он удостоился видения Иисуса Христа в терновом венце и оковах, а «на месте этого явления брызнули из земли струи чистой ключевой воды».
Аскетические подвиги Филиппа (к тому моменту его происхождение уже перестало быть в Соловецкой обители тайной) не могли не обратить на себя внимание братии и старцев монастыря. Духовное водительство Ионы и покровительственное отношение игумена Алексия сформировали к нему особое отношение насельников обители, замешанное на противоречивых чувствах — уважении и непонимании, любви и зависти, боязни и почитании.
Читаем у Г. И. Федотова: «Через десять лет Соловецкой жизни Филипп был у всех на виду, среди первых по дарованиям и подвигам иноков. Игумен Алексий любил его и уже видел в нем своего возможного заместителя... Удручаемый старостью и болезнями, он (Алексий) задумал еще при жизни сложить с себя бремя управления на молодые плечи. Несмотря на отказы Филиппа, игумен предложил братии, ссылаясь на свою немощь, выбрать нового настоятеля, и выбор единодушно пал на Филиппа. Филипп не прекословил».
Будучи сильной, разносторонней личностью, молодой избранник на пост соловецкого настоятеля, сознательно уйдя из мира, сознательно изнуряя себя пустынными трудами, смиренно принимая внешние стрелы зависти и непонимания, утвердил на острове представления о важности и суверенности всякой человеческой индивидуальности, абсолютной ответственности за свой выбор, за который отвечать перед Богом будешь только ты.
Такое миропонимание, мироощущение было, можно утверждать, очень близко менталитету северного человека, не знавшего крепостного рабства, на равных говорившего не только с высокомерной новгородской или московской элитой, но и самой природой сурового Поморского края.
Именно осознанное аскетическое трезвение Филиппа (не вынужденное, не натужное, не жалостливое), во многом основанное на непростом личном жизненном опыте, абсолютно лишено мифологичности и, если угодно, духовного аутизма. Филипп (Колычев) — абсолютный реалист, он не питает никаких иллюзий по поводу своего служения, он абсолютно точно знает, чего хочет и какими немыслимыми трудами это дается, а посему он требователен и взыскателен. Он прекрасно понимает, что без дисциплины, безусловного послушания и ответственности за свои поступки выжить на Соловецком острове просто невозможно.
Скорее всего, эта внутренняя решимость Филиппа, и в первую очередь по отношению к себе, ошибочно почитаемая близкими за излишнюю суровость и гордость, и стала причиной непростых отношений будущего игумена с братией.
Известно, что окончательное решение о судьбе новопоставленного игумена принял архиепископ Феодосий Новгородский, который рукоположил Филиппа во священника и вручил ему игуменский посох. Обращаясь к прибывшим с ним в Новгород соловецким инокам, он сказал: «Вот отец вам, имейте его во образ Христов и покоряйтесь ему со всяким послушанием».
В августе 1548 года Филипп отслужил свою первую Божественную литургию в Спасо-Преображенском соборе монастыря в качестве его настоятеля.
Однако вскоре Филипп, совершенно неожиданно для многих, и для Алексия (Юренева) в первую очередь, слагает с себя игуменские полномочия и вновь удаляется в скит на берег Игуменского озера.
Об этом эпизоде соловецкого служения будущего святителя и мученика читаем в его Житии: «Преподобный, хотя и принимает старейшинство, но не изменяет своего прежнего нрава. Больше прежнего простираясь на подвиг и предаваясь еще больше телесным трудам, он видел себя хвалимым и почитаемым, и вменил сие в тщету, будучи от юности украшаем смирением; сего ради оставил игуменство и отошел опять в пустыню, приходя в монастырь только для причащения пречистого тела и крови Христа Бога нашего. В это время начальствовал старый игумен, который и постриг святого, в течение полутора лет, пока не преставился».
Что явилось тому причиной, сказать трудно. Конфликт с частью братии? Острое осознание собственной немощи, в которой, по словам апостола Павла, «сила Божия совершается» (2 Кор. 12, 9)? А может быть, последняя попытка уклониться от власти или знание меры своих сил и ответственности? Вопросы, ответы на которые мы никогда не узнаем, но сможем лишь предположить, исходя из достоверной информации о личности Филиппа. В частности, решительное бесстрашие, с которым годы спустя святитель выступит против бесчинств московского царя, говорит о том, что исповедание правды было для него столь же обязательно, что и исповедание веры. Подвижник восклицал: «Иначе тщетна будет для нас вера наша, тщетно и исповедание апостольское».
Уход из монастыря в пустыню стал своего рода уклонением от лжи, кривотолков и вражды, нежеланием внести раскол в иноческую жизнь соловецкой братии, попыткой показать недругам, что он «не держится за должность», что игуменство — это не карьерный ход, но логическое продолжение молитвенного подвига, исхода к священнобезмолвию. Именно теперь, после возвращения из Великого Новгорода, где Филипп, безусловно, был вынужден возобновить свои родственные и дружеские связи и Колычёвский клан с радостью и надеждой встретил соловецкого игумена, искушения и соблазны усилились, и бегство в скит стало единственным способом борьбы с ними.
Филиппова пустынь стала своеобразным продолжением, духовно-историческим аналогом кельи-землянки преподобного Савватия у подножия Секирной горы — то же нищелюбие, те же лишения и скудость жития, при том что в двух верстах отсюда, на берегу Святого озера, с размахом шло строительство и благоукрашение Спасо-Преображенского монастыря.
Филипп не был нестяжателем и анахоретом в практике ведения монастырского хозяйства, но сохранял верность заветам отшельников Древней Церкви и Северной Фиваиды в обыденной жизни.
Безусловно, двоякость Соловков — северный аскетизм и столичный размах, нарочитая суровость и новгородское хлебосольство — не всем была по нраву. Не все находили в себе силы и желание понять этот островной парадокс, в котором сошлись свобода и благодать, те самые «два крыла» — Божественное и человеческое, о которых писал святой Максим Исповедник.
Целая гамма чувств — от любви к Соловкам до ненависти и проклятий в адрес «Острова мертвых» — вот уже почти шесть столетий является для приезжающих сюда драматическим испытанием.
«Кроме своих монастырских пароходов приходили с паломниками и частные пароходы, и тут привозили таких свирепых больных и как раз во время богослужения. Крики больных и шум ведущих нарушали богослужение. Каких только больных тогда не привозили: и безногих, безруких, трясущихся, слепых. У одной женщины был рот не на месте, не тут, где должен быть, а около уха на щеке, — всех не перечислишь... Видимо, никакая медицинская наука не могла оказать им никакой помощи, и вот по вере их и по вере путеводителей привезли их сюда».
«Кельи, отведенные нам, были чисты и уютны. На беленых стенах висели иконы и теплились лампадки. Зато пища оказалась негодной. Все две недели пребывания сидели мы на хлебе и чае... Великая Княгиня ходила на все службы. Поначалу с ней ходил и я, два дня спустя был сыт по горло и просил уволить меня от сей обязанности, сказав, что монахом не стану наверняка, Об одной из служб сохранились у меня особенно мрачные воспоминания. Пришли на нее четверо черноризцев-отшельников. Клобуки они скинули, виднелись изможденные лица. Босые ноги и голые черепа были словно черной их ризе белая оторочка. Одного из них мы посетили в лесу, в землянке, где жил он. В узкий проход в земле в нее ходили, верней вползали, на четвереньках... Отшельник наш лежал на полу. Всегоубранства в его кельи была икона Иисуса с лампадкой. Он благословил нас, не сказав ни слова».