Речь в данном случае идет о противостоянии двух духовных течений в монашестве, а как следствие, и в общественно-политическом устройстве русского общества в целом — «иосифлян» (сторонников государственного доминирования в церковной жизни, последователей преподобного Иосифа Волоцкого) и «нестяжателей» (сторонников аскетического нищелюбия, последователей преподобного Нила Сорского).
Дискуссия, изначально носившая исключительно мирный духовно-богословский характер, постепенно и неизбежно переросла в спор политический, и тогда, как говорится, в ход пошла «тяжелая артиллерия» — доносы, оскорбления, угрозы, обвинения в ереси и антигосударственной деятельности.
Нил Сорский, будучи постриженником Кирилло-Белозерского монастыря и духовным питомцем игумена Кассиана, в свою очередь постриженника Спасо-Каменной обители, безусловно, великолепно знал киновийную (общежительную) иноческую жизнь на Севере во всех ее подробностях, причем порой и в не самых приглядных.
Посетив со своим учеником Иннокентием обители Палестины, Константинополя и Афона, преподобный задумал обновить русскую монашескую традицию, насытив ее греческими опытом аскетического делания, а по сути, вернувшись к классическим примерам анахоретства Древней Церкви. Первым и непреложным условием такого скитского бытования стали полный отказ от церковного имущества и вкладов, приношений и дорогих пожертвований, невхождение на государственное поприще, бегство славы и почитания, иначе говоря, совершенное нестяжание, как материальное, так и духовное. Само же стяжание богатств земных Нил именовал «ядом смертоносным», а сребролюбие, вслед за преподобным Фалассием Ливийским (ум. 660), называл «пищей страстей, потому как оно поддерживает и растит всеобъемлющую самоугодливую похоть».
Во исполнение этого эпического и благородного замысла на берегу лесного потока Сора, что в белозерских землях, Нил основал пустынь по Скитскому уставу, то есть особножительную обитель, где каждый инок имел свою келью и свое хозяйство, то есть исключительно трудом рук своих добывал себе пропитание, и лишь по воскресным дням братия собиралась в храме для общей молитвы.
«Преподобный Нил наиболее показал на соборе 1503 года о монастырских имуществах, до какой степени отложил он все мирские пристрастия и как стремилась душа его к одному горнему, — пишет в своей книге «Русская Фиваида на Севере» А. Н. Муравьев, — ...предложил на соборе Нил, чтобы не было сел у монастырей и чернецы жили бы в пустыне и кормились рукоделием. Все пустынники Белозерские, следуя в этом заповеди отца своего св. Кирилла, поддержали мнение великого скитоначальника».
Уже после своей кончины в 1508 году преподобный старец явился во сне царю Ивану Грозному и запретил ему вести каменное строительство в Сорской пустыни, а также делать обители дорогие подарки. Этот пример показывает, насколько непреклонен был отшельник в своем стремлении очистить русское иночество от многих пагубных искушений и соблазнов, приносимых князьями «мира сего» и разрушающих молитвенное священно-безмолвие.
Понятно, что столь радикальный взгляд на предмет не мог не вызвать острых споров, категорического неприятия и даже конфликта.
Преподобный Иосиф Волоцкий, игумен Успенского Волоколамского монастыря, выступил с противоположной тезой. По его мысли, церковные богатства есть свидетельство мощи и величия Церкви. В одном из своих посланий преподобный восклицал: «Надобно церковные вещи строити, святые иконы и священные сосуды, и книги, и ризы, и братство кормити... и нищим, и странным, и мимоходящим давати и кормити».
Мнение Иосифа Волоцкого, что и понятно, получило высочайшую поддержку, но непримиримая позиция Нила и белозерских (также их принято называть — заволжские) старцев обострила противостояние, что привело к драматическим последствиям.
Г. П. Федотов так комментировал сложившуюся ситуацию: «Противоположность между заволжскими “не-стяжателями” и осифлянами поистине огромна как в самом направлении духовной жизни, так и в социальных выводах... В организации иноческой жизни на одной стороне — почти безвластье, на другой — суровая дисциплина. Духовная жизнь “заволжцев” протекает в отрешенном созерцании и “умной” молитве, — осифляне любят обрядовое благочестие и уставную молитву... первые дорожат независимостью от светской власти, последние работают над укреплением самодержавия и добровольно отдают под его попечение и свои монастыри, и всю Русскую церковь».
Удивительным образом возникшая в начала XVI столетия оппозиция на уровне русского социума в целом и Русской Церкви в частности в полной мере стала проекцией душевной и духовной раздвоенности игумена Филиппа — сына своего времени и своего народа.
Едва ли Соловецкий настоятель, отдававший монастырю все свои силы, желавший создать на острове обитель молитвы, поста и монашеского трезвения, хотел видеть его превращенным в тюрьму.
Принимая от Грозного царя богатые приношения и дары, Филипп не мог не понимать, что «время подвига» (время выбора) наступит непременно, однако известные его дипломатичность и опытность подсказывали, что по-другому сейчас устроить и наладить жизнь в островном монастыре не получится. Слишком много людей зависели от Филиппа, и за всех за них он был в ответе — за поморских рыбаков и новгородских труд-ников, за онежских купцов и послушников, за соловецких иноков и монастырских старцев, за своего постриженника и ближайшего ученика Иакова, который спустя годы станет настоятелем Спасо-Преображенского монастыря.
Да, тот путь, который избрал Федор Степанович Колычев, изначально предполагал выбор, причем осмысленный и взвешенный, выбор, который неизбежно должен был привести к трагической развязке, потому что, как любил повторять святитель, «никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом не радеть. Не можете служить Богу и маммоне» (Мф. 6, 24).
В один из дней 1565 года, удалившись в скит на берегу Игуменского озера для молитвенного сосредоточения и размышлений, Филипп удостоился великого и страшного видения. Ему, как сообщает «Летописец Соловецкий», «явился в пустыни Господь в терновом венце, в оковах, обагренный кровью, с ранами на теле, в том виде, в каком Он после поруганий и биений перед судилищем Пилата веден был в темницу».
Пожалуй, в этом откровении Соловецкому настоятелю была явлена очевидная и закономерная истина — мир человеческих страстей пришел на «Остров мертвых», и всякий, кто пожелает противостоять ему, сделав свой выбор в следовании за Христом, будет подвержен поруганию, унижению и страданиям.
Спустя год, в память «чудного и преславного явления, бывшего на сем месте», игумен Филипп поставил часовню, «устроил из дерева изображение Господа нашего Иисуса Христа в подобии, им виденном, а где вода брызнула из земли (как слезы Спасителя), там ископал, оставил здесь и камень, служивший ему возглавием, и заповедал хранить его».
Камень, подкладываемый под голову, — как символ признания своих слабостей и несовершенства, но и осознания при этом собственной силы перед лицом бытийных драм.
Итак, прецедент «Соловецкого иосифлянства» был создан.
Вернее сказать, он был создан раньше, когда еще в 20-х годах XVI века сюда из Троице-Сергиева монастыря был доставлен «некий мних» Сильван Грек, ученик и сподвижник Максима Грека, при котором он служил писцом. «Сей монах был муж внешнего и духовного любомудрия искусен», — писал о нем князь Андрей Михайлович Курбский. Известно, что Сильван принимал участие в переводе бесед святого Иоанна Златоуста на Евангелие от Иоанна, однако после обвинения Максима Грека в поддержке нестяжателей (к тому моменту спор между «иосифлянами» и «нестяжателями» перешел в фазу разгрома последних), а также в проповеди «некоей» ереси митрополит Даниил, питавший особую неприязнь к «зело хитрым» греческим мудрецам, сослал Сильвана в Соловецкий монастырь, где страдалец и скончался в «заточении темничном».
Через шесть лет после Артемия в Соловки был отправлен царев духовник, человек, приведший Артемия в Кремль, а впоследствии его обвинитель и гонитель протоиерей Сильвестр.
В «Лицевом летописном своде» (60—70-е годы XVI века) о старце было сказано: «Всем он владел, обеими властями, и святительской, и царской, точно царь и святитель, только имени и престола не имел царских, но поповские».
На Соловки Сильвестр был переведен из Кирилло-Белозерского монастыря, где содержался в заточении с 1560 года. Возглавляя «Избранную раду», Сильвестр имел огромное влияние на молодого Ивана Васильевича. Известно, что именно он призвал царя быть не только крепким во власти и вере, но и жестоким по отношению к своим врагам, видеть в них «крамольников», угрожающих Святому Православию.
Спустя годы в число врагов Грозного царя попал и он сам.
В Соловецком монастыре опальный протоиерей находился под «строжайшим присмотром», здесь же он был насильно пострижен в монахи с именем Спиридон.
Характерно, что в последние годы своей жизни Сильвестр (Спиридон) занимал крайне антииосифлянскую позицию, притом что сам до определенного времени имел при государевом дворе значительный вес и влияние, а также по сути возглавлял «Избранную раду», будучи при этом лицом духовного звания.
До конца XVIII столетия в монастыре не было специальных тюремных построек, а посему местом заточения колодников служили так называемые каменные «мешки», казематы, своего рода полости, образовавшиеся во время строительства стен и башен Соловецкой крепости. По большей части камеры здесь располагались ниже уровня земли, имели размер два на два метра или около того, а под самым потолком тут зияло крохотное зарешеченное окно. Впрочем, ряд камер имел лишь отдушину, так как они находились во внутреннем периметре башни и, следовательно, не имели контакта с внешним миром.
В 1798 году под острог на острове был приспособлен подвальный этаж иконописной палаты, возведенной еще в 1615 году рядом с Корожной башней. Здесь специальным образом было оборудовано 11 тюремных казематов, которые на Соловках называли «арестантскими чуланами».