М. Г.), по благословению отца своего, начальствующего старца Елеазара, предался сугубому посту и воздержанию, — пишет Иоанн Шушерин. — ...Правило его было зело велико, ибо на каждые сутки при церковном правиле и при кафизмах и канонах он прочитывал целую Псалтирь, совершая по тысяче поклонов, сна же весьма мало употреблял».
В лице новоначального Никона мы получаем в 30-х годах XVII века инока, пришедшего, кажется, из времен старцев великой «Сергиевской плеяды». Подвижник истово отдается монашеской стезе, подражая подвигам Отцов Древней Церкви, чьи жития и труды он имел возможность изучать в анзерской библиотеке преподобного Елеазара, выводя таким образом своеобразную мистическую парадигму собственного служения. Речь в данном случае идет об эсхатологическом напряжении как об основе индивидуальной духовной активности, жизненности, витальности умершего для «мира сего» монаха, но при этом молящегося за этот мир, одухотворенно переживающего евангельскую образность в реальной и повседневной жизни. В жизнеописании Никона читаем такие строки: «Ненавистник добра диавол, видя, что сей монах неленостно служит Господу, начал воздвигать на него великую брань в келье: едва Никон располагался немного отдохнуть от трудов, к нему являлись нечистые духи и принимались его душить и творить иные пакости, и страхования, и наваждения, так что и отдыхать ему не давали. Видя такую бесовскую брань, Никон приложил к своему правилу молитвы от обуревания злых духов, да каждый день святил воду и оной святой водой кропил всю келью, избавляясь от злых наветников и их пакостей, успокаивался от трудов своих».
На фоне происходивших в это же время на Соловках в целом и на Анзере в частности событий молитвенные труды и «невидимая брань» Никона, безусловно, обращали на себя внимание. Повторялась ситуация, имевшая место на острове с новоначальным иноком Филиппом, когда его аскетическое рвение вызывало у насельников монастыря и соборных старцев непонимание, а порой и раздражение. Скорее всего, многие видели в Никоне слишком активного и заносчивого молодого московского иерея, принявшего иноческий образ и дерзко перенесшего свои столичные замашки в островной скит.
Вот как описывает начало драматического конфликта между Елеазаром и Никоном в своем «Известии» Иоанн Корнильевич Шушерин: «Однажды боголюбезный старец Елеазар пожелал идти в царствующий град Москву собирать милостыню на построение каменной церкви и взял с собою и сего иеромонаха Никона. Придя в царствующий град Москву, где многим благородным и благочестивым людям было известно их добродетельное житие... они получили на оное церковное строение с пять сотен рублей и, возвратясь на Анзер, положили те деньги в церковную ризницу, где они и лежали два или три года». Согласно источнику, Никон с недоумением отнесся к таким действиям скитоначальника и предложил преподобному как можно скорее вложить их в строительство храма или отдать в Соловецкую обитель, «однако этот совет старцу не пришелся, и с тех пор он невзлюбил Никона, о чем последний много скорбел».
Сейчас нам трудно удостовериться в том, что ситуация сложилась именно так, но бесспорно одно — конфликт между учителем и учеником возник на административно-хозяйственной почве, что в истории Соловецкой обители и ее скитов было уже не ново. Достаточно вспомнить противостояние Филиппа (Колычева) и монастырского келаря Паисия, когда каждая из сторон конфликта имела свое представление о том, как целесообразнее тратить богатые пожертвования и денежные вклады.
Следует заметить, что в аскетической практике подобная интрига была, что называется, предусмотрена, ведь «началозлобный демон» неустанно ищет возможность поселить в сердце праведника гнев и тщеславие, гордость и гневливость, а проблема дележа «богатств земных» всегда оказывается той гранью, переступая которую, даже самый опытный монах и духовидец мог впасть в искушение, влекущее за собой печальные последствия.
«Многие скорби» Никона, о которых пишет И. К Шушерин, становятся причиной смятения иеромонаха, который прибыл на остров в поисках уединения и безмолвия, но нашел те же страсти, от которых бежал из Москвы. К этому периоду анзерской жизни Никона относится видение «сосуда, полного семян». «Мера твоих трудов исполнена», — говорит ему некий старец, намекая на то, что невозможно наполнить сосуд сверх меры. Никон же, пребывая в волнении, рассыпает зерна, затем пытается вновь наполнить сосуд, но не может сделать его таким, каким он был прежде.
Трансформация взаимоотношений Елеазара и его постриженника нашла свое отражение и в видении преподобного скитоначальника, а точнее сказать, в разных трактовках этого видения. Еще до поездки в Москву, всячески поощряя труды и иноческое рвение Никона, Елеазар увидел своего ученика с возложенным ему на плечи омофором (часть епископского облачения), чем предсказал будущее его патриаршество. Однако в «Истории об отцах и страдальцах соловецких» Симеона Мышецкого, настоятеля Поморского Выговского монастыря (рубеж XVII—XVIII веков), этот же эпизод наполнен совсем иным содержанием:
«Виде бо святый единою служащу литургию Никону, яко достовернии анзерожителие рекоша, змия черна и зело велика около выи его оплетшася, и вельми ужасеся».
Дьявольские козни «черного змия» распространяются, увы, не только на Никона, о чем неустанно твердили старообрядцы, но и на Елеазара Анзерского, чей «гнев не умалялся, но день ото дня на него (на Никона. — М. Г.) возрастал и унять его было невозможно».
Три года, проведенные будущим патриархом Всероссийским на острове, стали для него суровой школой послушания, смирения и терпения, потому что, по мысли святых Отцов Церкви, «всякий должен с благодарением терпеть то, что по необходимости постигает его, сострадать всяким находящимся в общежитии, ибо исполняет через сие заповедь Апостола, то есть если кто скорбит, поскорби с ним, увещай его, утешь его».
Важно понимать, что в данном случае никого из участников этого драматического противостояния нельзя обвинить в корыстолюбии и сребролюбии. Просто у преподобного Елеазара и у Никона были разные взгляды на строительство скитской жизни; каждый из них был уверен в том, что именно он прав, а зависть и недомыслие некоторых из братий лишь подливали масла в огонь.
В подтверждение этой мысли небезынтересно вспомнить, что, оказавшись впоследствии настоятелем уединенного Кожеезерского Онежского монастыря (туда и сейчас добраться можно с большим трудом), Никон установил в обители именно Анзерский устав, вступив тем самым в своеобразную умозрительную полемику с преподобным Елеазаром и воплощая в жизнь свое понимание того, как должно подвизаться в пустыне, уповая лишь на Божественное произволение, молитву и дело рук своих.
Но это будет лишь спустя четыре года, а пока он, Никон, «дал... место старцеву гневу: сел в лодку и поплыл с неким крестьянином к берегу, — пишет Иоанн Шушерин, — море сделалось бурное, так что они едва не потонули и, потеряв путь, приплыли к острову, называемому Кий».
С точки зрения церковной этики, этот поступок иеромонаха Никона (Минова) следует признать абсолютно недопустимым. Он, как мы видим, покинул скит без благословения старца, с тяжелым сердцем, так и не уврачевав ссоры, кипя, как и Белое море, от возмущения и обиды. Интересно вспомнить, что в 1612 году, как сказано в Житии преподобного скитоначальника, Елеазар тоже «тайно» покинул Спасо-Преображенский монастырь и перебрался на Анзерский остров в поисках уединения. Вот только «тайно» для кого? Для братии или для игумена Иринарха? Житие подвижника не уточняет это.
В данном случае мы, безусловно, имеем дело с крайним проявлением ответственности за свой путь и за свою судьбу, ибо, по словам святого Макария Египетского, «как Бог свободен, так свободен и ты». Пребывание на грани своеволия и осознания абсолютной ценности личного духовного опыта наполняет обычный на первый взгляд обыденный конфликт (бытовой спор Елеазара и Никона) особым глубинным содержанием, когда несхождение в мелочах лишь проецирует человеческую слабость и страстность перед лицом единства в главном. Известно, что уже став предстоятелем Русской Церкви, Никон направлял в Троицкий Анзерский скит значительные пожертвования и до конца своих дней раскаивался в своем бегстве с острова и сокрушался о том, что так и не увидел больше преподобного Елеазара.
Кий-остров, расположенный в 150 километрах на юго-восток от Соловков, стал местом молитвенного воспоминания Никона о спасении из морского «возмущения». «Там (на острове), воздав благодарение Богу, избавившему их от морского потопления, Никон поставил деревянный крест и обещался на этом месте, если Бог захочет и подаст Свою святую помощь, устроить Крестный монастырь...» («Известие о рождении и воспитании, и о житии Святейшего Никона, Патриарха Московского и всея России», 1681 — 1686).
Установка обетных, или поклонных, крестов на Русском Севере была явлением чрезвычайно распространенным и имела не только духовно-мемориальный, но и очевидный бытовой смысл.
Массивные, высотой в пять или шесть метров восьмиконечные кресты, собранные из хорошо вытесанных сосновых брусьев, ставили на видном месте — на перекрестке дорог, на въезде в деревню, на круче, на высоком берегу реки или моря. Кресты или зарывали в землю, или, если такой возможности не было, например, на гранитных лудах-островах, ставили в рукотворную «голгофу», сложенную из валунов (известны также случаи установки крестов в заполненные камнями бревенчатые срубы).
Кресты, расположенные по берегам Белого моря, на островах и отмелях, играли навигационную роль, когда маршрут прокладывался вдоль береговой линии от креста к кресту. Практически все они были сориентированы по компасу, когда верхний конец нижней наклонной перекладины указывает строго на север.
В поморских лоциях такие обетные, или поклонные, кресты обозначались особо, причем каждый крест имел свое имя, например, по названию поселения, рыболовной тони или географического объекта, топонима, рядом с которым он был установлен.