Здесь, на вершине горы Секирной, где тогда находился лагерный штрафной изолятор, писатель курил трубку, находил себя весьма и весьма походившим на Фридриха Ницше, размышлял вслух, как если бы записывал свои наблюдения в блокнот с маркировкой «Литературный фонд СССР»: «Особенно хорошо видишь весь остров с горы Секирной, — огромный пласт густой зелени, и в нее вставлены синеватые зеркала маленьких озер; таких зеркал несколько сот, в их спокойно застывшей, прозрачной воде отражены деревья вершинами вниз, а вокруг распростерлось и дышит серое море. В безрадостной его пустыне земля отвоевала себе место и непрерывно творит свое великое дело — производит “живое”. Чайки летают над морем, садятся на крыши башен кремля, скрипуче покрикивают».
Тут же, на Секирке, Горький проинспектировал штрафной изолятор СЛОНа ОШУ. В контрольном журнале к словам какого-то лагерного начальника: «При посещении Секирной нашел надлежащий порядок» Алексей Максимович приписал: «Сказал бы — отлично» и расписался: «М. Горький».
Сейчас об этой полузабытой поездке «буревестника пролетарской революции» на остров по приглашению руководства О ГПУ много говорят. Одни обвиняют писателя в конформизме, в том, что воспел каторжный труд и палачей, а также вспоминают слова бывшего заключенного, врача Николая Жилова: «Не могу не отметить гнусную роль, которую сыграл в истории лагерей смерти Максим Горький, посетивший в 1929 г. Соловки. Он, осмотревшись, увидел идиллическую картину райского жития заключенных и пришел в умиление, морально оправдав истребление миллионов людей в лагерях. Общественное мнение мира было обмануто им самым беззастенчивым образом. Политзаключенные остались вне поля писателя. Он вполне удовлетворился сусальным пряником, предложенным ему. Горький оказался самым заурядным обывателем и не стал ни Вольтером, ни Золя, ни Чеховым, ни даже Федором Петровичем Гаазом...»
Другие же напоминают, что, поняв весь ужас происходящего, Горький не отвернулся от страждущих и многим из них протянул руку помощи (например, вывез с острова публициста и католического теолога Юлию Николаевну Данзас), пользуясь своими высокими связями в руководстве страны.
Так вот, когда Малышев уже почти достиг вершины Секирной, боковым зрением заметил торчавший из земли предмет. Хотел продолжить восхождение, но вдруг понял, что именно он увидел. Остановился, послушал наполненную дыханием моря тишину — нет, здесь никого нет! Повернулся: из земли торчал яловый офицерский сапог...
И это уже потом, когда приехали милиция и археологи из музея, выяснилось, что здесь — на вершине Секирной горы, проходили массовые расстрелы заключенных СЛОНа, а потом и тех, кто их расстреливал. У всех руки были связаны за спиной колючей проволокой, всем стреляли в затылок. Трупы лежали друг на друге в несколько слоев, их просто накрывали драным промасленным брезентом, засыпали лапником и мхом, забрасывали камнями и валежником. А потом приводили новых заключенных, и так продолжалось и продолжалось.
С тех пор Малышев редко бывал на Секирке, хотя прекрасно понимал, что таких мест на Соловках очень много и достаточно сойти с раскатанных тракторами островных дорог, углубиться в лес, чтобы услышать гул, идущий откуда-то из-под земли. Конечно, так могла гудеть дизельная электростанция в поселке или по старинке намотанные на керамические пробки изоляции провода, могла завывать пузырящаяся заболоченная местность, наконец, могли издавать странные звуки и перекошенные узловатые деревья, внутри которых прятались птицы, но Малышев был уверен, что дело здесь совсем в другом. Он так и говорил, что это не гул никакой, а шепот, шелест сухих ладоней и растрескавшихся губ, причем не только времен СЛОНа, но и Соловецкого восстания, когда не принявших Никоновские реформы монахов стрельцы Мещеринова ловили по всему острову и казнили изобретательно...
Малышев доставал фотоаппарат, чтобы снять вырезанный на коре крест — верный знак того, что под этим деревом кто-то лежит.
На Секирке много таких резных крестов, словно выжженных стальным клеймом внутри коры кособоких, словно извивающихся от боли деревьев.
В ту свою поездку на остров я жил в монастырской гостинице рядом с Филипповской церковью. Ночи были холодные, и вечером приходилось топить печь, расположенную в коридоре. Такую систему отопления я видел во многих северных монастырях: в Спасо-При-луцком под Вологдой, в Кирилло-Белозерском, в Спасо-Суморином в Тотьме. Протапливались сразу две кельи при достаточно невысоком расходе дров. Для той надобности на этаж назначался дежурный-истопник, который запускал сразу все печи и следил за прогаром. Эта же схема сохранилась в монастыре и тогда, когда в кельях были устроены тюремные камеры. Истопник из числа блатных всегда пользовался особым уважением, потому как по своему усмотрению мог кому-то добавить тепла, а кого-то и «подморозить», всегда был на связи с лагерным начальством, а посему пользовался особыми правами, ну и «стучал», разумеется.
С утра сквозь запотевшее окно не разглядеть ни монастырского двора, ни Спасо-Преображенского собора. Лишь очертания его угадываются, нависают, как Голгофа, и потому страшно протереть стекло.
Впрочем, как известно, на Соловках есть своя Голгофа на острове Анзер, где 18 июня 1712 года в «тонком сне» преподобному Иову (в схиме Иисусу) явилась Пресвятая Богородица с Елеазаром Анзерским и сказала, что «сия гора нарекается Голгофою, на ней же имать быти великая церковь Распятия Господня на верху горы и скитом Распятским назовется», где многие мученики пострадают за Христа.
Смысл этого пророчества раскрылся лишь через 211 лет, когда на Анзере было устроено лагерное отделение (командировка) СЛОНа, куда по большей части ссылались представители духовенства.
Именно здесь в феврале 1929 года от тифа скончался священномученик архиепископ Воронежский и Задонский Петр (Зверев).
Идти по воде на Анзер можно или от известной на Соловках рыболовной тони Реболда, или через кипящую, исходящую пенистыми бурунами каменную горловину Железные ворота мимо острова Муксалма.
Реболда — это зимний вариант. В конце февраля, когда ледяной припай соединяет два острова, до Анзера по прямой можно дойти на снегоходе минут за двадцать. Но это опасно: подводные течения могут взломать некрепкий лед на глазах, и утопленный снегоход будет не самой значительной потерей.
Летом же все идут через Железные ворота — путь оказывается длиннее, но надежнее, да и до Реболды добраться почти невозможно: оживающие в мае болота проглатывают и без того кривую, разбитую дорогу.
У Малышева о Реболде сохранились отдельные воспоминания.
По правилам огаровой артели, куда он устроился разнорабочим на все лето, уходить с тони в поселок было нельзя. Любое нарушение установленного распорядка и особенно выпивка карались увольнением. Начальник артели с говорящей фамилией Косолапов говорил, что и в прежние времена за выпивку с острова изгоняли или сажали «для вразумления» в монастырское подземелье, хотя было видно, что сам он страдает от этого установления и по возвращении осенью в поселок беспробудно пьет до Нового года.
Когда Малышев нанимался в артель, он, разумеется, знал об этом, но завербовался на все лето специально — захотел почувствовать себя предельно несвободным. Потом усмехался: «Почувствовал — в первый же день отобрали фотоаппарат и вернули, только когда отбыл срок, день в день». Жалел, конечно, что не удалось запечатлеть эту странную полулагерную жизнь на пленку, но ничего не поделаешь.
Остались воспоминания.
На заработанные деньги в Москве Малышев купил дорогую фотокамеру, но, приехав на остров, утопил ее во время съемок на каналах. Перевернулся в лодке.
Как-то глупо все тогда получилось...
Возвращение с Анзера на Большой Соловецкий остров — это как возвращение с другой планеты. В поселке уже включили фонари, которые проваливаются в слоистом тумане, что тянется со Святого озера.
Это туманность.
Это мгла.
Малышев выходит на крыльцо покурить. Он все никак не может забыть те офицерские яловые сапоги, хотя с их возникновения в его жизни и прошло уже три года.
— Ведь их кто-то носил, чистил по утрам, гордился ими, а еще бил ими в лицо и в живот, — бормочет себе под нос, — а вот теперь они лежат в лагерном музее, под стеклом.
Всякий раз Малышев с внутренним содроганием вспоминал те несколько случаев, когда его приглашали принять участие в проведении экскурсий, чтобы он рассказал гостям острова о том, как сделал свою страшную находку. Он мялся, тер лоб и бубнил что-то про гору Секирную, про какое-то непонятное время суток, про то, как над Секирной солнце выбиралось из клокастых, несущихся бог знает куда облаков, а у подножия горы была почти ночь, непроглядная темень из-за сгрудившихся, повалившихся друг на друга деревьев, столь напоминавших приговоренных к расстрелу арестантов. Там и нашел сапог.
Запихивает окурок в прибитую к поручню лестницы консервную банку.
Входит в дом и закрывает за собой дверь.
Завтра Малышев собирается в Кемь.
С проходящим скорым Москва—Мурманск ему должны передать из столицы несколько коробок черно-белой фотопленки. Здесь ее не купить, а в цвете Соловки видел только Алексей Максимович Горький.
С горы Секирной, разумеется...
Глава девятаяПосещение Голгофы
Св. Петр. — Антон Тимофеев или Антипа Панов. — Пертоминский монастырь. —Петр I на острове. — Митрополит Игнатий. — Вознесенская церковь на Секирке. — Храм-маяк — Второе посещение Петром I Соловков. — Никогда так сытно не кушивал... — Церковь Андрея Первозванного на Заяцком острове. Инок Иоанн. — Иов Анзерский. — Великая схима. — Иисус Анзерский. — Видение схимника. — Иноческое правило Распятпского Анзерского скита. — Сопровождение. — Строгое житие анахоретов. — Зосима и Феофан. Командировка Голгофа. — Архиепископ Петр (Зверев). — У подножия Соловецкой Голгофы. — Олег Волков. — Донат Новицкий. — Тьма Сайво. — Последствия Петровских реформ в Поморье. — Архимандрит Варсанофий