Что, впрочем, и понятно: к августу на остров должна была прибыть первая партия заключенных; следовательно, штурмовщина, ставшая впоследствии отличительной чертой советской экономики, не оставила времени на разбирательства в том смысле, что в авральной суете было легче всего скрыть следы преступления.
Из записок Зорина: «К моменту передачи Совхоза лагерям ОШУ жилая площадь пожаром была сильно сокращена и для размещения предполагаемых пяти тысяч заключенных была мала. Было решено сразу же отремонтировать большое помещение трапезной и Успенского собора и поместить туда 500 человек Для бесперебойной перевозки грузов с пристани на склады в несколько дней и ночей была проложена узкоколейная железная дорога. Размещение заключенных — серьезный вопрос. Нужно было разместить около 1700 мужчин и триста с лишним женщин. О переброске заключенных в другие скиты и думать не приходилось — отсутствие военной охраны и недостаточно надзора. В силу этого все монахи из кремля были выселены сначала в Архангельскую гостиницу, а в кремль поместили заключенных, в т. ч. и женщин. Потом монахов переместили в Петроградскую гостиницу, а в Архангельскую переселили женщин. Конечно, больше всего забот в организационных вопросах доставалось начальнику управления тов. Ногтеву. Все было поставлено и шло по-боевому. Трудность работы осложнилась тем, что среди заключенных половина была уголовников, которые не только не работали, [но] производили хищения. Заключенных не удерживали никакие замки. Партий заключенных из Архангельска прибывало все больше и больше. Вскоре их собралось около двух тысяч. Была опасность побегов. В свое время каторжане совершали побеги из Сахалина за сотни верст на двух-трех бревнах, а здесь до материка 60 верст (а на озерах было много монастырских лодок). Кроме того, дней через десять были получены сведения, что уголовниками руководил некоторый КаэР (контрреволюция). Они собираются обезоружить небольшую охрану, арестовать администрацию, захватить первый прибывший пароход и уехать. Но подозреваемые заговорщики были арестованы».
Интересную оценку пожару, его причинам и последствиям дал бывший соловецкий заключенный, церковный историк, писатель, митрополит Мануил (Лемешевский): «Пламя выбросилось в разных местах и церквах одновременно. Но страшно то, что пожар начался в храме (по версии владыки) Успения Божией Матери. Царица Небесная испепелила Свою святыню за нечестие братии и в предупреждение еще большего и неизбежного кощунства со стороны властей. Вскоре после пожара Успенская церковь была отведена под жилое помещение нового лагеря особого назначения ГПУ, заполнилась отбросами и отщепенцами мира и осквернилась, как и другие храмы. Монахи были изгнаны из кремля, потеряли святыню, потеряли свои кельи, уют; большая часть их (главным образом смутьяны, бунтовщики) были вывезены на берег за ненадобностью. И так, по слову Царицы Небесной, они рассеялись. По Промыслу Божию наиболее крепкие, трудолюбивые и менее виновные в сих смутах остались при святой обители на разных хозяйственных должностях для обслуживания лагеря и сохранения последней монастырской святыни — кладбищенской Онуфриевской церкви».
Эти слова владыки Мануила интересны в свете наших размышлений о глубинных корнях конфликта на острове, конфликта, которому советская власть лишь добавила новых красок. Митрополит Мануил (Лемешевский), известный своей непримиримой позицией по отношению к обновленческому движению в Русской Церкви, как и подобает монаху, причину соловецкой трагедии видел в первую очередь в «нечестии братии», в том, что иноки отпали от благодати и Духа Животворящего, и «вся святость монастырская осквернилась... и плач обуял кельи и храм, ибо великий некогда... Израиль исшел из Иерусалима, дабы с гор окрестных вздыхать и плакать о грехах своих и потерянных, и поруганных святынях».
Вполне естественно, что в те годы подобный взгляд на проблему ничего, кроме усмешки, у большинства новых соловецких хозяев не вызывал, но именно в нем, как представляется, кроется глубокий онтологический смысл апокалипсиса на «Острове мертвых».
«Бесы боятся, если увидят, что кто-либо, будучи подвержен оскорблению, бесчестию, ущербам и всяким другим неприятностям, скорбит не о том, что он подвергся сему, но о том, что, подвергшись, не перенес того мужественно, ибо уразумевает из сего, что он вступает на истинный путь и имеет твердое желание ходить в совершенстве по заповедям Божиим», — говорит преподобный Зосима Палестинский (460—560). Речь в данном случае идет, как мы понимаем, о выборе, об умении мужественно переносить унижения и клевету, не впадая при этом в осуждение, гневливость и умственную суету, когда всем своим слабостям стремишься найти оправдание.
Владыка Мануил обличает островную братию как ветхозаветный пророк, усматривая в разрушении соловецкого иночества не столько дьявольские козни новой власти, сколько отсутствие молитвенной крепости и дерзновенного мужества монахов, выбравших путь пространный и широкий, ведущий, по словам преподобного Ефрема Сирина, «в пагубу».
Вслед за святым Учителем Церкви митрополит как бы мысленно повторяет: «Пойдем путем узким и тесным, любя сокрушение, чтоб пребывало в нас памятование смерти, и чтобы освободиться нам от осуждения, ибо сказано: горе... смеющимся ныне: яко возрыдаете и восплачете (Лк б, 25). Блаженни же плачущие ныне: яко тии утешатся (Мф. 5, 4). Заглянем в могилу и увидим тайны нашего естества — кучу лежащих одна на другой костей, черепа, обнажаемые от плоти, и прочие кости. Смотря на них, увидим в них себя самих. Где красота настоящего цвета? Где доброзрачность ланит? Размышляя о сем, откажемся от плотских вожделений, чтобы не быть нам постыженными в общее воскресение мертвых».
Этот призыв митрополита Мануила в те годы на Соловках услышали немногие, но все-таки услышали!
Невероятно, но факт — в 1922 году в монашество на острове постригаются семь послушников с именами Никон, Даниил, Панкратий, Феофан, Пантелеймон, Аристарх, Ионафан. А в 1924 году в сан иеромонаха были рукоположены иеродиаконы Симон, Киприан и Ювеналий.
Оказавшись в соловецком заключении, владыка Мануил не только соблюдает (по возможности) монашеский обиход, но и создает духовные сочинения. В частности, «Соловецкие письма об епископстве», «Соловецкий Некрополь» и «Соловецкий цветник». Последний труд, составленный в классических традициях патериков, представляет собой сборник жизнеописаний монастырских подвижников начала XX века.
Из «Соловецкого цветника» мы узнаем о иеросхимонахе Зосиме (Феодосиеве) (1841 — 1920), обладавшем даром прозорливости. В монастыре старец проживал с 1865 года. Архимандрит Иоаникий (Юсов) так охарактеризовал этого инока: «Ведет строгую аскетическую жизнь, постоянно стремится мыслить о Боге, о вечности и о бессмертии души».
В обители Зосима выполнял послушание «гробного монаха», то есть молился у гробов преподобных Савватия, Зосимы и Германа, подавая благословение паломникам и помазывая их лампадным маслом.
«Уже в последние годы своей жизни, — читаем в «Соловецком цветнике» Мануила (Лемешевского), — приблизительно лет за восемь, духовно прозревая надвигающееся грозное будущее своей Родины и святой обители Соловецкой, стал отец Зосима иногда прикровенно, а большею частью немногими словами открывать завесу грядущих событий, и не только братии монастырской, но и богомольцам, приблизительно в следующих выражениях: “Настанет такое время, что не дай Бог нам до него дожить”. Когда же его спрашивали, что именно случится, то он со вздохом говорил, что всю Россию победят. В монастырь наедет множество нечестивых людей, а монахи разбегутся в разные стороны... Раннею весною 1920 года отец Зосима говорил окружающей его братии отрывочно, односложно, порою более прикровенно о грядущих скорбях, ожидающих насельников святой обители: “Кто вытерпит сие житие, тот венцы получит”».
Спустя три года пророчества Зосимы (Феодосиева) начали сбываться, но ни самого старца, ни многих из тех, кто мог слышать его, уже не было в живых или не было на Соловецком острове.
Оказавшись в СЛОНе в 1928 году, писатель Олег Васильевич Волков с удивлением обнаружил, что вопреки всему (лагерь особого назначения тогда уже существовал на острове пять лет) иноческая жизнь на Соловках не угасла; она, конечно, видоизменилась, почти растворилась в лагерном быту, но не погибла окончательно.
В своей книге «Погружение во тьму» О. В. Волков писал: «На пустынном Соловецком морском берегу мне довелось видеть небольшую артель рыбаков-монахов, заводивших тяжелый морской невод. Делали они всё молча, споро и слаженно — десяток бородатых пожилых мужиков в подпоясанных подрясниках и надвинутых до бровей скуфьях. Самодельные снасти, карбасы, на каких плавали еще новгородцы; исконная умелость этих рыбаков, слитых с набежавшими студеными волнами; каменистая полоска прибоя и за ней — опушка из низких, перекрученных ветрами березок... Все в этой картине от века: древний промысел, отражающий прочные связи человека с природой, да еще освященный Евангельским преданием... Нет, не суждено этим мирным русским инокам стать апостолами Оставались считаные дни до изгнания их с острова. И — кто знает? — не ожидали ли их там, на материке, как прославленного Соловецкого игумена преосвященного Филиппа, современные Малюты Скуратовы?»
Читая эти слова, вновь убеждаешься в том, что древние иноческие традиции, заложенные на острове преподобными Савватием, Зосимой и Германом, а впоследствии укрепленные и приумноженные святым Филиппом (Колычевым), никуда не делись, ибо только они и были смыслом существования монахов и мирян на Соловецком острове. Верность традиции в данном случае следует воспринимать не как механически заученные фразы, движения и поведенческие стереотипы, но как естественное течение жизни в этом диком Поморском крае.
Говоря о бывших насельниках монастыря, оставшихся на острове и занявших «разные хозяйственные должности для обслуживания лагеря», митрополит Мануил поднимает весьма важный и неоднозначный для рядового восприятия вопрос. Речь идет о том, достойно ли сотрудничать с богоборческой властью, с