Из «Положения о Соловецких лагерях особого назначения Объединенного Государственного Политического управления»:
«Заключенные штрафного разряда содержатся в одиночном заключении и в особо предназначенных для них камерах и пользуются правом свидания, выписки и посылки писем не чаще одного раза в два месяца, а также могут получать не более одного раза в три месяца передачи. Заключенные этого разряда назначаются на особые работы (уборка выгребных ям и пр.). Примечание: заключенные этого разряда определяются в порядке дисциплинарном (параграф 165, Дисциплинарные меры)».
А теперь познакомимся с воспоминаниями тех, кто содержался на Секирке. Иван Матвеевич Зайцев, соловецкий заключенный в 1925—1927 годах:
«Нас заставили раздеться, оставив на себе лишь рубашку и кальсоны. Лагстароста постучал болтом во входную дверь. Внутри заскрипел железный засов, и тяжелая громадная дверь отворилась. Нас втолкнули внутрь так называемого верхнего штрафизолятора. Мы остановились в оцепенении у входа, изумленные представшим перед нами зрелищем. Вправо и влево вдоль стен молча сидели в два ряда на голых деревянных нарах узники. Плотно, один к одному. Первый ряд, спустив ноги вниз, а второй сзади, подогнув ноги под себя. Все босые, полуголые, имеющие лишь лохмотья на теле, некоторые — уже подобие скелетов. Они смотрели в нашу сторону мрачными утомленными глазами, в которых отражалась глубокая печаль и искренняя жалость к нам, новичкам. Все, что могло бы напомнить о том, что мы в храме, уничтожено. Росписи скверно и грубо забелены. Боковые алтари превращены в карцеры, где происходят избиения и надевания смирительных рубашек. Там, где в храме святой жертвенник, теперь огромная параша для “большой” нужды — кадка с положенной сверху доской для ног. Утром и вечером — поверка с обычным собачьим лаем “Здра!”. Бывает, за вялый расчет мальчишка-красноармеец заставляет повторять это приветствие полчаса или час. Пища, причем очень скудная, выдается единожды в сутки — в полдень. И так не неделю или две, а месяцами, вплоть до года».
Емельян Соловьев, соловецкий заключенный в 1925—1932 годах: «Узникам Секирки не разрешается писать и получать письма, запрещены посылки и право пользоваться ларьком, даже если на счету есть деньги. Утром по кружке кипятка, а позднее по три четверти фунта черного недопеченного хлеба, который мгновенно съедается... Если арестанту понадобится сходить по естественным надобностям, то без разрешения он не может встать и пойти в шкаф, где находится малая параша... Многие ложатся в штабеля, чтобы сохранить тепло. Один ряд ложится на пол, другие на них, а третий ряд еще выше. И так чередуются, чтобы не замерзнуть».
Борис Леонидович Седерхольм, соловецкий заключенный в 1925 году: «С Секирной горы редко кто возвращается обратно, а если и возвращается, то с увеличенным сроком пребывания в лагере, так как административная коллегия имеет право выносить приговоры помимо Москвы, включительно до смертной казни! Этим правом коллегия пользуется в самом широком объеме».
Летом 1929 года четвертое отделение на Секирной горе посетил «буревестник пролетарской революции» Алексей Максимович Горький (об этом мы уже писали). Почему писателя привезли именно сюда, где к тому времени (начальником УСЛОНа вновь был А. П. Ногтев) полным ходом шли расстрелы, а уничтожение штрафников самыми изощренными способами было поставлено на поток, не вполне понятно.
Но предположить можно.
Дело в том, что именно в это время на Соловках шла очередная чистка рядов лагерной администрации, а также сотрудников охраны и надзора. Видимо, высокому московскому гостю хотели показать, что все нарушения и злоупотребления искореняются «надлежащим образом».
Из материалов следственного дела № 877.
Игорь Курилко (сотрудник ОГПУ, бывший комендант Кемьперпункта Соллаг ОН): «Вся система битья и издевательства над заключенными была именно системой, а не единичными случаями. Об этом прекрасно знает вольнонаемное начальство и поощряло это тем, что не предпринимало никаких мер для искоренения... Мы всегда были убеждены, что не сам Потёмкин, не сам Кривошеин или Ржевский (лагерное начальство того времени. — М. Г.) выдумали и проводили в жизнь всю эту систему избиения. Мы отлично знали, что то же самое (и еще хуже) делалось и делается в Соловках, на Секирке, на всех командировках... Потёмкин и такие же начальники, как он, подчинялись общей обстановке, общему положению вещей, ставшему системой».
Вильгельм Канеп (сотрудник ОГПУ, бывший красный латышский стрелок, лагерный староста в четвертом отделении СЛОНа): «В бытность мою лагерным старостой не раз были обходы и обследования лагерей и командированным высшим начальством, и прокурором как из центра, так и очень часто местным Кемским прокурором, и всё это поверхностно, сами видели, что творится в лагерях и на командировках...
Помню случай, когда приехал на Соловки Максим Горький с рядом лиц из центра, они были на Секирной горе, и там они оставили свою заметку в контрольном журнале при начальнике Секирной Сурикове. Кто-то из начальства ОГПУ Москвы отметил: “при посещении мною Секирной нашел надлежащий порядок”, а Максим Горький ниже приписал следующую фразу: “сказал бы — отличный”, и его подпись».
Однако, что и понятно, подобного рода «меры», якобы направленные на соблюдение социалистической законности на Соловецких островах, ни к чему, кроме как к рецидивизму в среде уже не раз отсидевших сотрудников ОШУ, не приводили. Это была замкнутая ротация, когда наказанные (если не расстрелянные) чекисты, озлобленные и униженные «своими» же, с понижением в должности вновь возвращались к своей работе, к которой приступали с особой жестокостью, мстя в первую очередь заключенным.
А количество заключенных на острове росло с каждым днем...
Из воспоминаний И. М. Зайцева: «В 1925—1927 годах вследствие чрезмерного многолюдства были набиты заключенными все крытые здания и постройки: храмы, часовни, конюшни, амбары, разного рода навесы и прочее. Во всех помещениях соловчане были спрессованы не только на нарах, но и валялись на полу под нарами и в других местах, где можно было прилечь. Приспособленные нежилые помещения не отапливались, арестантам предоставлялось самим, собственной теплотой согревать занимаемые ими камеры, поэтому в холодное время там стоял густой туман, со стен и потолков падали капли сгустившихся испарений; воздух был зловонно-удушливый».
С 1924 по 1928 год количество заключенных на острове выросло с 5872 до 10 тысяч человек.
Монастырские постройки уже не могли вместить прибывающие из Кеми и Архангельска этапы ссыльных. По этой причине в 1928 году южнее монастыря, за Онуфриевской кладбищенской церковью, начинается строительство рабочего поселка, куда в 1929 году переводят отдельный лагпункт — Карантинный городок на 800 человек.
Также происходит дальнейшее освоение островов Соловецкого архипелага — Анзера и Кондострова, где располагаются пятое и шестое отделения СЛОНа.
В 1924 году на Анзере находился лагпункт для содержания политических заключенных, но после ликвидации в 1925 году системы политскитов на остров из первого кремлевского отделения стали этапировать священнослужителей, инвалидов, а также не способных по той или иной причине к тяжелому физическому труду.
В 1929 году в связи с эпидемией сыпного тифа, вспыхнувшей на острове (чего, следует заметить, никогда не было на Соловках раньше), в четвертом отделении был устроен тифозный изолятор, куда свозили больных со всех командировок и отделений лагеря.
О том, что происходило на Анзере в эти годы (1929—1930), сохранились воспоминания как тех, кто там отбывал наказание, так и тех, кто надзирал и охранял. Это тот редкий случай в истории СЛОНа, когда воспоминания и свидетельства с обеих сторон не противоречат друг другу.
Извлечения из «Справки и материалов из дела № Зб 3 по тифозному изолятору на о. Анзер»:
«В период сыпно-тифозной эпидемии зимой 1929/30 года больные, поступавшие на излечение... зачастую в бессознательном состоянии, в течение 10— 12 часов, а иногда и больше, ожидали в холодном коридоре на грязном полу, в грязи и во вшах, в невероятной скученности, пока их не примут в лазарет. После ванны больные, одетые в одни халаты или одеяла поверх белья и в лапти — часто даже без портянок, пешком в холод и снег переводились в другие отделения лазарета иногда на значительные расстояния. Не могущих следовать пешком сваливали на сани и ничем не прикрытых доставляли по месту назначения. Больные простуживались, возникали осложнения и увеличивалась смертность. Прибывшие в тифизолятор помещались в холодной палате, иногда даже на полу, за отсутствием топчанов по три человека на один матрац. Зачастую трое больных лежали на двух топчанах, прикрытые общим одеялом. В других отделениях лазарета было не лучше, не хватало дров, инвентаря, оборудования, белье сменялось раз в десять и даже четырнадцать дней...»
Из воспоминаний бывшей соловецкой заключенной Ю. Н. Данзас:
«Как описать ужас происходящего, когда, например, в церквушке заперли несколько сот человек, заболевших дизентерией, полуголых, лежащих на ледяном полу? Их оставили умирать, и каждое утро люди, вооруженные длинными морскими баграми, приоткрывали врата, чтобы вытащить трупы, а в это время живые пытались удерживать мертвые тела, которые служили им вместо матрацев».
Описанное Юлией Николаевной Данзас происходило в Воскресенской церкви острова Анзер, которая в 1929—1930 годах служила помещением так называемого «взвода Отрицательного Элемента» командировки Голгофа четвертого отделения СЛОН ОГПУ.
Совпадение свидетельств мучимых и мучителей о творимых на острове зверствах по отношению к тифозным больным имеет свое объяснение.
Тифозный карантин существовал и в кремле. Видимо, речь в данном случае шла о тех, кого везти на Анзер было уже бесполезно. В местном лазарете зимой 1929/30 года от тифа умерли 3959 человек.
В 1929 году на смену начальнику УСЛОН Ф. И. Эйхмансу (1897—1938) вновь приходит «палач» Ногтев, что означает очередную перетряску всего лагерного руководства, охраны и обслуги. Широкую огласку получает дело «О контрреволюционной деятельности надзорсостава» и «Материалы по тифозному изолятору на о. Анзер», а все фигуранты этих дел привлекаются к уголовной ответственности.