пять — тридцать сантиметров. Это была та “площадка”, по которой заключенный мог ходить... Каждое карцерное отделение имело “предбанник”, где находился надзиратель, и две карцерные камеры... Карцер имел вид лежащей бетонной трубы диаметром примерно сто восемьдесят сантиметров и длиной около пяти метров, в середине вделан в бетон железный стул — стоящая торчком двутавровая балка, с приваренной сверху железной пластинкой размером с дамский носовой платок На стене сбоку была прикреплена узкая доска на шарнирах, опускаемая с двенадцати ночи до шести часов утра — время, отведенное для лежания. Остальное время можно стоять, ходить или сидеть на железном стуле. Окна в карцере не было, а лампа над дверью светила круглые сутки. Парашу же я должен был наполнять пять суток без выноса. Помещение не отапливалось...»
Рост числа заключенных на острове и концентрация их в кремле требовали освоения новых площадей. Так, по воспоминаниям Д. С. Лихачева, «при СЛОНе помещение Никольской башни использовалось как склад и считалось непригодным для обитания. С образованием тюрьмы там устроили огромную камеру без уборной, без настоящего отопления».
Введенный в 1939 году в эксплуатацию тюремный корпус на Кирпзаводе (архитекторы — братья Минихи, главный инженер — Гусев) так и не был использован по назначению.
Неожиданно осенью 1939 года из Москвы за подписью народного комиссара внутренних дел Союза ССР,
комиссара государственной безопасности 1-го ранга Л. П. Берии пришел приказ «О закрытии тюрьмы на острове Соловки».
В нем, в частности, говорилось:
«Соловецкую тюрьму закрыть.
Заключенных тюрьмы перевести во Владимирскую и Орловскую тюрьмы.
Лагерный контингент тюрьмы передать в распоряжение ГУЛАГа НКВД СССР.
Все материальные ценности, здания и сооружения, электростанцию, подсобное хозяйство, незавершенное строительство, самолеты, пароходы, радиостанции, баржи и т. д. передать Наркомату Военно-Морского флота.
Этапирование всех заключенных, перемещение личного состава тюрьмы и вывоз материальных ценностей закончить 15 декабря 1939 года».
Ликвидация тюрьмы во исполнение установленного срока проходила лихорадочно и сопровождалась, что и понятно, репрессиями внутри самого «ведомства». Возвращать на материк руководящий состав СТОНа было не только нерентабельно, но и опасно. Никаких гарантий того, что данные надзорсоставом подписки о неразглашении будут соблюдены, разумеется, не было. Тем более что правда о спецтюрьме НКВД медленно, но верно все-таки просачивалась на материк и уходила за границу.
Особенно эта информация была нежелательной на фоне событий, которые имели место в Германии после прихода здесь в 1933 году к власти нацистов.
Из «обязательства» старшего надзирателя Соловецкой тюрьмы НКВД СССР В. А. Перекрестенко:
«Я, нижеподписавшийся, сотрудник ВОХР ББК НКВД Перекрестенко В. А., находясь на службе или будучи уволенным, настоящим обязуюсь хранить в строгом секрете все сведения и данные о работе НКВД и его органов, ни под каким видом не разглашать и не делиться ими даже со своими близкими родственниками и друзьями. Неисполнение настоящего грозит мне ответственностью перед Революционным народом».
«Ответственность перед Революционным народом» в те годы, как известно, наступала неотвратимо.
Так, оба начальника СТОНа И. А. Апетер и И. К. Коллегов были расстреляны в 1938 и 1939 годах соответственно. Та же судьба постигла и В. А. Перекрестенко в 1939 году.
Столь скоропалительное решение относительно судьбы островной тюрьмы, которая еще недавно должна была стать главным карцером ГУЛАГа, можно объяснить начавшейся в ноябре 1939 года советско-финской войной. По мысли советского руководства, нахождение в самой непосредственной близости от финской границы огромного, стратегически важного объекта, населенного заключенными (неблагонадежными гражданами), недопустимо в свете сложившейся напряженной политической обстановки.
По воспоминаниям военных моряков, в декабре 1939 года Соловецкий монастырь и остров были абсолютно пусты, заключенных не было. Взору курсантов Соловецкого учебного отряда Северного флота ВМФ СССР предстал разоренный монастырь, заброшенный барачный поселок и хаотически разбросанные по всему острову братские захоронения заключенных.
Это все, что осталось от СЛОНа—СТОНа...
Спустя годы О. В. Волков вспоминал:
«В начале шестидесятых годов несколько знакомых ученых усиленно уговаривали меня примкнуть к их туристической поездке на Соловки. Я отказался. Из-за ощущения, что этот остров можно посещать, лишь совершая паломничество. Как посещают святыню или памятник скорбных событий, национальных тяжелых дат. Как Освенцим или Бухенвальд. Суетность туристической развлекательной поездки казалась мне оскорбительной даже для моих пустяковых испытаний (провел в советских лагерях, тюрьмах и ссылках 28 лет)... Или следовало поехать? И указывать моим спутникам:
— Здесь агонизировали мусаватисты... А тут зарыты трупы с простреленными черепами...
— Недалеко отсюда в срубе без крыши сидели зимой босые люди. Босые и в одном белье. А в летние месяцы ставили на комары...
— А вот тут, под берегом, заключенные черпали воду из одной проруби и бегом неслись выливать ее в другую...Часами, под лихую команду “Черпать досуха!” — и щедрые зуботычины...»
Прошли века, и вновь здесь, под низким северным небом под нескончаемый вой ветра, направление которого разнообразно и непредсказуемо, Соловецкий архипелаг погрузился в хаос, где происходил переход из мира живых в потусторонний и парадоксальный мир мертвых, населенный черными животными и благородными предками, злыми духами и их антагонистами, заключенными с отрубленными ступнями и бесноватыми надзирателями, в мир, где входящего в него встречают Олень-Сайво, Рыба-Сайво и Птица-Сайво.
Всякий раз отчаливая от материка в 20—30-х годах XX столетия, мореход, по сути, безоглядно входил в кипящие воды реки Морг, о которой в первой половине XIV столетия архиепископ Василий Новгородский сказал: «Много детей моих (духовных детей, разумеется. — М. Г.) видоки тому на Дышучем мори: червь неусыпающий и скрежет зубовный, и река молненная (кипящая. — М. Г) Морг».
Еще этнограф, фольклорист и узник СЛОНа Н. Н. Виноградов утверждал, что на острове существует потусторонний мир, постигнуть который можно лишь путем посвящающих практик или самой смерти. Ученый даже не предполагал, насколько он был прав и насколько его предположения (утверждения) оказались близки к тому, что на острове происходило и называлось «жизнью».
Действительно, странник, он же заключенный, он же надзиратель, высокий чин ОПТУ, писатель или ответственный совработник, оказываясь на Соловках, перейдя окоём, совершенно утрачивал ощущение реальности, устойчивости и в смысле физическом, и в смысле ментальном, когда он более не принадлежал себе.
Не имея сил противостоять воплощенному пусть и в безумстве чекистов злу, обитатель «новых Соловков» более не был привязан к тверди, отныне имея возможность опираться лишь на символы, рожденные болезненным и помраченным воображением, что блуждало в лабиринтах подсознательного.
В каменных лабиринтах, сохранившихся на Большом Заяцком острове...
Кстати, интересная деталь — лабиринт, существующий ныне на Большом Соловецком острове в районе Кислой губы, был сложен заключенными СЛОНа.
Может быть, это был подспудный поиск выхода в состоянии одержимости, когда жизнь уже не имеет цены? Вопрос, на который мы не узнает ответ...
Массовый психоз, которому в 20—30-х годах оказалось подвержено население не только Советской России, но и ряда европейских стран, на Соловках обрел особое наполнение. Это была не только эпидемия клинической истерии, о которой именно в это время в своей работе «Внушение и его роль в общественной жизни» писал великий русский физиолог, психиатр и психолог В. М. Бехтерев (1857—1927), но и впадение в бесоодержимость и звероподобие, вхождение в контакт и собеседование с изнанкой человеческого облика, его многочисленными и неуловимыми личинами.
Достаточно вспомнить сейды на Кузовах, которые, уходя на Соловецкие острова, воздвигали древние саамы, чтобы сохранить в них часть своей души, дабы на «Острове мертвых» она не была исхищена демонами и погублена при этом безвозвратно.
В жизнеописаниях преподобных Савватия, Зосимы и Германа Соловецких, а также святителя Филиппа (Колычева) мы неоднократно встречаем (эти примеры мы уже разобрали в предыдущих главах книги) описание духовной брани подвижников с «началозлобными демонами», которые строят козни против всякого человека, оказавшегося на острове. Ярость враждебных сил велика, и единственным оружием в такой битве, которая порой заканчивается трагедией, становится молитва «живого мертвеца» (монаха), который умер для мира, но молится за него.
Глубокое мистическое взаимодействие между островом и дерзнувшим поселиться на нем предполагает постоянное нахождение человека (островитянина) на грани между добром и злом, благодатью и грехом, жизнью и смертью. Можно утверждать, что соловецкое монашество своим жертвенным служением на протяжении многих столетий (мы говорим, разумеется, о духовном подвиге и иноческой жертве) оживляет это поле постоянной битвы, указывая путь к спасению в брани с одержимостью, в сече с беснованием, в этой неистовой пляске, где человек уже давно не принадлежит себе и уже давно заблудился в каменном лабиринте.
В своей книге «Погружение во тьму» О. В. Волков оставил пронзительные воспоминания о тех немногих островитянах, которые сохранили или пытались сохранить верность традициям преподобных Савватия, Зосимы и Германа. Их тайные собрания чем-то напоминали молитвенные подвиги святых подвижников у подножия Секирной горы в дремучем Соловецком лесу, где обитали «нечистые духи, скрежеща зубами, обращались одни в змей, другие — в различных зверей и гадов, и ящериц, и скорпионов, и всяких пресмыкающихся по земле... отверзали зев, желая поглотить... рыча, как будто готовые растерзать».