мышкой и Печаком (так назвали щенка) естественным образом установился дипломатический статус-кво. Хотя, может, это была и любовь? Кто его знает. Ведь любовь — это необъяснимая тайна. “Чужая душа — потемки, ну а кошачья — тем более”, — премудро заметил Антон Павлович Чехов».
После завершения чтения Леонов стал рассказывать о своем островном бытовании, о том, что он совершенно не мыслит своей жизни без монастыря, посвящая ему все свои мысли, тем самым общаясь с ним, как с живым человеком.
Очутившись на острове впервые, сам не знаю почему, я ощутил странное чувство, которое испытывал разве что в детстве или во сне: когда оказываешься в незнакомой местности, в которой никогда не был до того, но при этом испытываешь точное знание и абсолютную уверенность в том, что пребывал здесь раньше. Изображение в этом случае становится необычайно ярким, выпуклым, таким, что его можно даже потрогать руками, прикоснуться к предметам, ощутить запахи и движение атмосферы. Картина же, видимая мысленным взором, вселяет какое-то неизъяснимое спокойствие, как это бывает, когда приходится наблюдать за двигающимися чередой по небу облаками.
Архангельскими воротами я вышел с территории монастыря на берег Святого озера. Здесь, невзирая на позднее время, было многолюдно, видимо, неспособность или нежелание спать белой соловецкой ночью были присущи не только мне. Люди сидели на песке у самой воды, купались, прогуливались вдоль монастырской стены от Архангельской до Никольской башни и обратно, воскрешая тем самым в памяти воспоминания о вечерних гуляньях по набережной Коктебеля в 70-е годы. Те же лица, те же разговоры, те же мизансцены, с той только разницей, что подобное происходило более двадцати лет назад на берегу Черного моря.
Время существует только тогда, когда его проживаешь, наполняя впечатлениями, переживаниями и ощущениями; в противном случае его нет, оно находится в состоянии покоя, оно неподвижно, и направление его движения зависит только от того, какими воспоминаниями и чувствами его наполнить. Понимание этого рождает ощущение уверенности в том, что впервые увиденный мной в июне 1997 года остров существовал в моем сознании и раньше, являлся в каких-то иных образах и географических точках, а следовательно, был мною посещаем.
Вот где-то здесь, между гаванью Благополучия и Святым озером, в 1436 году преподобному Зосиме было видение церкви, висящей в воздухе.
Всё на острове началось именно отсюда, с этого перешейка между двумя водными стихиями — морем и озером, которым никогда не сойтись, как никогда не пересилят незамерзающие ключи-студенцы дыхания Белого моря, а приливы и отливы никогда не доберутся до колодцев с питьевой водой и прорубленных зимой во льду озера иорданей, приспособленных для полоскания в них белья.
Белая ночь безветренна, и белье неподвижно висит на веревках, протянутых от дома к дому.
В марте 2014 года все было по-другому, когда не затихающий ни на минуту ветер трещал развевающимися вдоль дворов простынями и пододеяльниками, гремел ржавыми железными листами крыш, отслоившимися от деревянной обрешетки, гудел перекатывающимся под его порывами лесом. Особенно с горы Секирной было хорошо видно волнение этого заснеженного пространства, затина, скованного со всех сторон льдом.
Хотя днем, когда солнце иногда все же выбирается из-за несущихся облаков и тепло на какое-то время завораживает, дает возможность передохнуть, если успел спрятаться от воздушного возмущения за камнями, среди сваленных бревен или в снежной норе, припай начинает постепенно подтаивать. Густая с ледяной крошкой каша тут же и принимается чавкать под ногами, чернеет мгновенно от малейшего прикосновения, и уже неизвестно, насколько крепок лед, потому как он оттаял ото дна, начал трещать и лопаться по воле луны и солнца.
За островом Бабья луда море открылось, и по нему проплывают словно развороченные взрывом льдины, переворачиваются, выпуская с характерным шипением на поверхность целые россыпи пузырей.
У подножия Секирной горы тихо, а на вершине ураган.
Белье во дворах вздувается, бьется в окна, и снять его с веревок — это целая комиссия, ведь оно накидывается в первую очередь на лицо, а уж потом пеленает руки и колом валится к ногам.
Так и стоит на земле — промерзшее, пахнущее солью и снегом.
Его заносят в дом, где оно вскоре оттаивает, и кажется, что у него, у простыни, например, подкосились ноги. Простыня оседает на пол, ее подхватывают, складывают, но до поры не убирают в шкаф, а кладут рядом с печной стеной, чтобы она высохла окончательно.
Летом 1997 года я провел на острове всего лишь три дня, хотя вернее было бы сказать, трое суток, потому что белые ночи окончательно стерли грань между темным и светлым временем, между солнцем и луной.
Лишь обязательная протопка печи служила своего рода мерилом того, что наступила ночь; в остальном же все было подчинено Соловецкому закону, по которому остров жил веками.
Удар колокола, что висел перед входом в Филипповскую церковь, к которой примыкала наша гостиница, точнее сказать, Святительский корпус, приглашал к ранней.
Утренняя тишина сразу же оживала, начинала полниться шепотами, шагами, приглушенными благословениями, но на сей раз уже не воображаемыми, как это было ночью, но совершенно живыми, естественными для действующей обители.
Наместник Спасо-Преображенского Соловецкого монастыря игумен Иосиф приехал на остров в 1992 году. До этого, в конце 80-х, он восстанавливал Оптину и Толгский монастырь под Ярославлем.
В те же годы в числе добровольцев в Оптиной пустыни работал и я. И вот, спустя годы, встретились на острове, будучи знакомыми, разумеется, заочно. Но в то время эти пути были исхожены многими, и потому, приехав, например, на Соловки или в Оптину, в Кириллов или на Спас-Каменный, что на Кубенском озере, можно было встретить знакомых людей, увидеть знакомые лица.
В Оптиной Введенской пустыни Иосиф пробыл недолго, оставив при этом у паломников и трудников по себе приятные воспоминания — деловит, обстоятелен, строг в меру.
Однако, оказавшись на Соловках, что и понятно, столкнулся с такими трудностями, о которых на материке и подумать было невозможно.
То, что пришлось увидеть на острове в 1997 году, уже не шло ни в какое сравнение с тем, что увидели духовник обители игумен Герман и настоятель игумен Иосиф на острове в начале 90-х: полузатонувший, полуразрушенный ковчег посреди Белого моря
Петр Михайлович Леонов вспоминал: «...А потом все вместе пошли в храм. Службы тогда совершались еще в домовой церкви, расположенной на втором этаже монастырской постройки у Никольских ворот в Северном дворике. На первом этаже, прямо под церковью, бойко работал магазин РайПО, в котором продавали не только хлеб и продукты, но и спиртное, и курево. Представляете, дьякон ладаном в храме кадит, а под ним пьяный мужик вонючей “Примой” чадит... Слава Богу, что все это позади. После долгой церковной службы (отец Герман всегда служил не спеша, без оглядки на наш бешеный век, так, как, наверное, служили на Соловках во времена Преподобных) мы в благостном состоянии возвращались домой».
От Никольских ворот дорога ведет в Филиппову пустынь и на Муксалму.
Туда и отправился на второй день своего пребывания на острове.
После аэродрома вполне сносная гравийка пошла направо.
Строить взлетную полосу на Соловках начали еще во времена СТОНа в 1939 году. Найти на архипелаге такой огромный и плоский, как стол, участок земли невозможно, потому что его здесь нет. Но, как известно, для архитекторов «новой жизни» преград не существовало ни на море, ни на суше. Усилиями заключенных Соловецкой Тюрьмы Особого Назначения площадка была создана, то есть приведена к единому уровню. Точно такой же аэродром был построен и на Муксалме в десяти километрах от монастыря.
Когда ровняли площадку для взлетно-посадочной полосы, каким-то чудом не снесли каменный корпус бывшей Филипповой пустыни, расположенной на берегу Игуменского озера. Постройку спасло то, что в ней находилась лагерная командировка, предположительно здесь содержали заключенного Павла Флоренского.
Вскоре дорога испортилась окончательно, начала уходить в провалы, заваливаться в ручьи, что неожиданно выбегали из чащи, а потом вновь исчезали в грудах наваленных по обочине валунов. Полное отсутствие ветра усиливало духоту преющих болот и монотонный комариный гул, который неотступно преследовал ровно с того момента, когда гравийка вошла в лес.
Помыслилось, что надо было идти через аэродром, там хоть изредка веет прохладой, доносящейся с моря. Впрочем, решение было принято явно с большим опозданием — непроходимый кустарник все попытки свернуть с дороги сделал бесполезными. Значит, так и надо идти, воображая себе, что точно так же, через лес, топь, комариные полчища пробирался в свою пустыню соловецкий игумен Филипп (Колычев).
Обогнув Игуменское озеро, тропа выровнялась, стала значительно суше и пошла в гору, которая уступами восходила над летным полем и завершалась небольшой поляной, окруженной высокими соснами.
Хотя не гора это была, но холм, круча, как принято говорить на Севере.
Если подняться к единственной сохранившейся постройке Филипповой пустыни, то на горизонте можно увидеть шпиль монастырской колокольни, который едва различим среди частокола островерхих соловецких елей.
Значит, пустыня Святителя возвышается над островом, над монастырем, и восхождение на нее для игумена Филиппа было всякий раз восхождением на Голгофу.
Или на гору Фавор...
На вторые сутки островного жития, без сна, без ночи и дня как таковых, лег на деревянные ступеньки бывшего келейного корпуса и уснул. Даже сам не заметил, как это произошло, только и успел подумать, что напоминаю сейчас того человека, что спал на досках у Наместнического корпуса, загодя сняв резиновые сапоги и аккуратно поставив их рядом. В том смысле, что порядок превыше всего.
Во время мартовской поездки на остров, конечно, тоже пришел в Филиппову пустынь. Тогда снегопад обложил высокими сугробами корпус почти до самых окон, и до деревянных ступеней, ведших на крыльцо, было не добраться.