ьно опасное испытание.
Тогда и помыслилось — если Большой Соловецкий остров есть ум архипелага, то Анзер его сердце, а сердце может болеть от печали и любви, от обиды и предательства, от чрезмерного напряжения и смертельной усталости.
Скорее всего, Иов (в схиме Иисус) Анзерский провидел это, когда в 1710 году ему именно здесь явилась Богородица и велела основать Голгофо-Распятскую церковь как истинный символ любви и жертвенности, сердечного горения и невыносимых мук
Сделанные в то посещение Анзера фотографические карточки редко рассматриваю сейчас. На них время остановилось: вот Максим задремал на причале, вот деревянная Воскресенская церковь, вот пристань Кеньга и Троицкий Елеазаров скит. А на острове ведь всё по-другому, потому что сердце архипелага живет и бьется, и не успеть за его бегом, как не предсказать, какая картина ожидает тебя после очередного поворота дороги, восходящей на Голгофу.
На третьи сутки того своего первого пребывания на острове в 1997 году погода внезапно испортилась. Небо заволокло, и пошел мелкий дождь, который более напоминал туман, что то усиливался, то затихал, то летал по воле слабого ветра, то настойчиво барабанил по металлической крыше катера, на котором пошли в Кемь.
Кстати, катер называл «Туман».
Думаю, что это было просто совпадение, а название запомнил исключительно для памяти, что называется, pro memoria.
Послесловие
Будут последние первыми, и первые последними; ибо много званых, а мало избранных.
Уже стало общим местом рассуждать о том, что Соловки были, есть и, надо думать, будут своеобразным зеркалом всей российской жизни, что в них отражаются все пороки и победы, радости и ужасы, достижения и провалы русской истории. Безусловно, это так, анализ повседневного островного бытования позволяет прийти к такому выводу.
Но, с другой стороны, не хотелось бы в каком-то роде демонизировать архипелаг, превращая его в некое квазиисторическое пространство, где все обретает гипертрофированно-болезненные формы и размеры.
Соловки стоят в одном ряду с Ярославлем и Москвой, Вологдой и Ростовом Великим, Псковом и Новгородом, Рязанью и даже юным Санкт-Петербургом. И это вполне объяснимо, ведь тут, безусловно, просматривается единая историческая парадигма, так как каждый по отдельности и все вместе данные центры существуют внутри общего культурного, экономического и ментального потоков. При том что каждый из них, безусловно, обладает своим уникальным своеобразием, своим неповторимым стилем и почерком.
Говоря о Соловках, мы в первую очередь обращаем внимание на то, что этот остров, расположенный, по сути, на краю русского бытования, на рубеже православной ойкумены, не вписывается в принятые на протяжении многих веков правила и регистры, в поведенческие стереотипы и форматы. Тут всё, как в России, и в то же время тут всё совсем по-другому.
Действительно, Русский Север (или Русская Фиваида на Севере) никогда не знал крепостного рабства, жизнь в суровых условиях Приполярья сформировала тут особое отношение к слову и делу, к поступку и ответственности за этот поступок, именно здесь человек, оказавшийся один на один с краем вселенной, ощутил себя свободным и достойным этой свободы, могущим сделать выбор и воспитать своих детей в традициях верности заветам предков.
Однако именно эти уникальные возможности, а вернее, права, которые получили поморы в целом и островитяне в частности, наложили на них и непререкаемые обязанности, потому что выбор — это уже есть несвобода — возможность преодолеть зло или возможность впасть в него. Тут, безусловно, вновь приходят на ум слова святого Макария Египетского, которые мы уже комментировали на страницах этой книги: «Как Бог свободен, так свободен и ты... если захочет человек — делается сыном Божиим или сыном погибели».
Итак, рубежное состояние острова обусловливает его глубочайшее эсхатологическое напряжение и становится залогом труднейшего и важнейшего испытания для всякого человека, оказавшегося тут, — преодолеть зло и смерть или принять их безропотно, погубив свою бессмертную душу прежде смерти физической.
Можно утверждать, что Соловки в русском сознании и в русской истории уникальны и важны именно данным напряжением или, как бы сказал Ф. М. Достоевский, «надрывом», из которого вопреки страданиям и выходят внутренняя свобода и человеческое достоинство.
Необычайно точно высказался на эту тему в первом томе сборника «Воспоминания Соловецких узников», вышедшем в издательстве Соловецкого монастыря в 2013 году, архимандрит, наместник Соловецкого Спасо-Преображенского монастыря Порфирий (Шутов): «История Соловков в минувшем веке с определенной ясностью свидетельствует о том, каких страшных масштабов может достигать зло, прорывающееся в мир через людей, сердца которых отпали от Бога. И та же история доносит до нас неопровержимый факт: зло бессильно перед твердым стоянием в правде. Мужество тех, кто перед лицом мучений и самой смерти сумел сохранить внутреннюю свободу и человеческое достоинство, выводит исторический опыт Соловков далеко за рамки национальной истории России, вписывает драгоценную страницу в летопись человеческого духа».
Преподобные началоположники Соловецкого иночества Савватий, Зосима и Герман, неоднократно подвергаемые самым суровым испытаниям, мучимые сомнениями, страхами, людским жестокосердием и кознями «началозлобного демона», сумели явить пример величайшей духовной крепости и твердого стояния в вере. Подвижникам удалось взрастить семена на каменистой Соловецкой почве, населить архипелаг монахами и мирянами, вдохнуть в него жизнь вопреки леденящей и бессмысленной смерти, превратить его не только в обитель молитвы, но в место труда, облагородившего эти пустынные и необитаемые пределы.
Однако важно понимать, что увеличение численности островитян, в частности в эпоху царя Ивана Васильевича IV, во времена печально знаменитого Соловецкого восстания 1667—1676 годов, а также в эпоху Петровских реформ (что само по себе стало процессом закономерным и естественным), принесло на Соловки неистовые страсти мира сего, предельно сконцентрировав их на небольшом клочке земли, затерянном в Белом море, сократив поле невидимой брани до 347 квадратных километров.
Можно утверждать, что первым великим островитянином, ощутившим на себе это непомерное давление зла, беснование и ярость сил, которым противостояли еще святые Савватий, Зосима и Герман, стал соловецкий игумен, будущий московский первосвятитель Филипп (Колычев).
В своей монографии «Святой Филипп, Митрополит Московский» Георгий Петрович Федотов подробно описывает, как подвижник «отходит в пустыню», чтобы предаваться там еще большим телесным трудам и уединенной молитве. Филипп, как мы теперь понимаем, ищет на острове место, где бы он мог сосредоточиться на самом главном, не отвлекаясь на житейские дрязги и разбор конфликтов, которыми к тому времени изобилует многочисленная соловецкая братия. Игумен хочет донести до сознания островитян, что нарушение нравственных и духовных законов преподобных соловецких старцев может привести к катастрофе, последствия которой на архипелаге будут сокрушительными.
Аскетический опыт святителя Филиппа абсолютно уникален в своем роде, ведь он подвизается и как отшельник, и как пастырь, и как проповедник, и как строитель монастыря, то есть человек, решающий сложнейшие хозяйственные задачи. Предельная сосредоточенность игумена, взгляд, направленный в первую очередь внутрь себя, позволяют святому авве Филиппу вести невидимую брань со страстями, гордостью, тщеславием, гневом и раздражительностью (насельники обители, надо полагать, давали к тому немало поводов) не вопреки братии, но благодаря ей. То есть не возносясь, не надменно обличая, но становясь отцом каждому из монахов. Следовательно, святитель, покинув мир, принимает его на острове таким, какой он есть, точнее, каким он пришел в XVI столетии на Дышащее море, — в этом, можно утверждать, и заключается смысл его подвига.
Если во времена преподобных Соловецких начало-положников битва с демонами, искушавшими отшельников и являвшимися им в личинах зверей и гадов, носила характер поединка с явным и неприкрытым злом, то в эпоху Филиппа (Колычева) это сражение обрело иной характер.
Так, по мысли архимандрита Порфирия (Шутова), «зло нередко прячется в красивые одежды, тем самым стремясь быть неузнанным. Чтобы понять его гибельную суть, его надо увидеть обнаженным и безобразным». Коварство московской власти, политические игрища, представления и безумные спектакли царя Ивана Васильевича, разумеется, облаченные в богатые и яркие убранства, стали для Спасо-Преображенского монастыря суровым испытанием. И, пожалуй, лишь Соловецкий игумен решился обнажить это зло, явить его миру и братии, изначально при этом понимая, что далеко не все поймут его и останутся с ним рядом до конца.
Удаляясь в пустыню на берег Игуменского озера, святитель Филипп восходил на высоту, с которой мог видеть монастырь целиком и молиться за его насельников. Все происходило ровно так, как впоследствии было изображено на миниатюре из лицевой рукописи Жития Зосимы, Савватия и Германа Соловецких 1623 года — он закидывал сеть, а над ним воздвигалось вырастающее из стволов деревьев, каменных валунов и островных круч демонское воинство. Причем не обезличенное, а в облике самих островитян, царевых посланников, стрелецких голов, соловецких монахов, таивших в своем сердце обиду и зависть, гордость и тщеславие. Таким образом, окруженный Дышащим морем монастырь был не только местом аскетичного подвига и молитвы, но и местом кипящих человеческих страстей и амбиций. То обстоятельство, что в 1566 году соловецкий игумен покинул остров и отправился в Москву навстречу своей мученической смерти, в очередной раз свидетельствует о том, что будущий святитель добровольно избрал путь следования за Христом, укрепившись духом именно в построенном им (и по большей части на собственные средства) Спасо-Преображенском монастыре. Он не бежит от зла и наветов, но идет навстречу, восходя на митрополичью кафедру в Москве.