Ровно через 100 лет, в 1666 году, патриарх Всероссийский Никон, постриженник Троице-Анзерского скита, был извержен из священства, лишен патриаршего и епископского сана и сослан в Рождества Богородицы Ферапонтов монастырь под надзор.
Связь этих двух событий кажется очевидной именно на фоне нарастания эсхатологического напряжения в духовной жизни на Соловках, к которому оба великих русских первосвятителя имели непосредственное отношение.
Святейший патриарх Никон, чей могучий образ неразрывно связан в первую очередь с духовной жизнью Поморья (Соловки, Анзер, Кийостровский Крестный Онежский и Кожеезерский Богоявленский монастыри), вне всякого сомнения, занимает особое место в Соловецкой истории, которой архимандрит Порфирий (Карабиневич) дает следующую весьма неутешительную характеристику: «Опасаясь нашего раскаяния, крепко держит нас в самообольщении коварный строитель гибели нашей. Он-то старается уверить, что мы живем в мире, как следует людям порядочным, а если и согрешили в сем по немощи, то... Бог все простит нам по благости Своей... Вся протекшая жизнь наша, в коей мы никогда не давали отчета пред совестию, и источник ее — сердце, в которое мы никогда не входили со светильником слова Божия, покрываются непроницаемою мглою, сквозь которую собственное око наше не может усмотреть почти ничего. А не видя всей бездны своего греховного растления, мы, очевидно... и не сокрушаемся о своем гибельном состоянии... О, сколько величайших зол для души, сколько потери в деле спасения происходит от незнания себя!»
Конфликт инока Никона и преподобного аввы Елеазара, о котором уже шла речь на страницах данной книги, безусловно, стал в ряду тех нестроений на поприще самообольщения и незнания себя, о которых пишет архимандрит Порфирий (Карабиневич).
Если святитель Филипп уходил в пустыню, то будущий патриарх Никон вообще покинул Анзер, чтобы не искушать старца Елеазара и не ввергать свою душу в пучину страстей и козней. Конечно, это было бегство с острова, но не от трудов и зла, а навстречу им, чтобы вести невидимую брань и быть полностью ответственным за каждое свое слово и каждый свой поступок
Но «Остров мертвых» не хочет отпускать Никона, который, вырвавшись из пучины страстей, попадает в пучину морскую и едва не лишается жизни за свое дерзновение стоять в правде до конца. Промыслом Божиим анзерский инок находит спасение на острове Кий близ Онежского устья и устанавливает здесь по поморскому обычаю деревянный восьмиконечный обетный крест, к которому спустя годы вернется уже патриарх Никон и в память о событиях 1639 года начнет возведение Крестовоздвиженского монастыря.
В этом смысле известная оппозиция двух северных обителей — Соловецкой и Кий-островской (в свете событий, связанных с Соловецким восстанием 1667— 1676 годов) в большей степени может быть отнесена к областям экономической и политической, но с точки зрения мистической и богословской она (оппозиция, даже конфликт) совершенно ничтожна. Преображение Господне и воздвижение Креста Господня на Белом море трудами преподобных Савватия, Зосимы и Германа, святителя Филиппа и патриарха Никона знаменуют собой забрасывание той сети, о которой святой Евангелист Лука говорит, что она прорывалась от великого множества рыбы.
Конечно, эти слова следует понимать иносказательно — сеть прорывается, потому что взято на себя чрезмерно много и уже нет возможности отделить зерна от плевел.
Почти десять лет так называемого Соловецкого сидения второй половины XVII века, когда по сути в рамках одного, отдельно взятого острова и монастыря велась гражданская война, закончившаяся не победой (победить тут невозможно), но чудовищным погромом и разорением обители, стали рубежным событием в истории Спасо-Преображенского монастыря. Духовная брань отшельников трансформировалась в кровавую бойню, когда каждая сторона была уверена в своей правоте и почитала себя наследницей традиций преподобных соловецких отцов.
Так называемая «трагедия русской святости», о которой писал Георгий Петрович Федотов, докатилась и до острова, но в особой, предельно жестокой и апокалиптической форме. Сжатое пространство сжало и воспламенило ярость и взаимные претензии. Категорический отказ (вплоть до добровольного принятия самой лютой смерти) ряда соловецких старцев разделить нововведения патриарха Никона и служить по новопечатным книгам наводит на мысль о том, что произошла трагическая подмена свободного и дерзновенного духовного поиска, который вели ученики преподобного Сергия Радонежского и ученики его учеников, обрядоверием, порожденным в первую очередь страхом, недоверием к богомыслию как акту внутренней свободы.
Буква закона в данном случае оказалась сильнее духа закона.
Но буква неподвижна и мертва!
А «Дух, как ветер, веет где хочет: шум ветра слышишь, а откуда он приходит и куда уходит — не знаешь, так что каждый может быть рожден от Духа», — восклицает Евангелист.
Итак, речь в конечном итоге заходит о понимании свободы и несвободы, об отторжении мира и о тех узах, путах ли, которые не отпускают человека (а в случае с монастырем, инока), погружая его в «непроницаемую мглу».
К сожалению, противостояние соловецких «бунтовщиков» и стрельцов воеводы Мещеринова иначе как противостоянием человеческих амбиций и страстных помыслов не назовешь. Восстание 1667—1676 годов не было результатом богословской дискуссии хотя бы по той причине, что богословия тогда просто не существовало. Разговор мог идти лишь о незначительных расхождениях в трактовках, о нежелании подчиниться церковному начальству, о старых обидах, об ошибочном толковании патриарших грамот и указов, приходивших из Москвы в конце концов. Следовательно, речь идет исключительно о человеческом, бытовом конфликте, возведенном в ранг духовного, потому как разгорелся он в стенах Соловецкого Спасо-Преображенского монастыря.
К сожалению, эта драматическая ошибка, или заблуждение, имеющая в своей основе эсхатологический страх — именно страх, а не святоотеческое упование о смертном часе, — окончательно обрушила видение человека как обладателя двух «крыл» — свободы и благодати, окончательно лишила его индивидуальности и «самодвижности», то есть умения не бояться собственного сердечного горения в вере.
На Соловки (да и на весь Русский Север в целом) как на место свободное изначально, открытое всем ветрам как в прямом, так и в переносном смысле, это событие не могло не произвести гнетущее впечатление.
Произошел раскол, который в принципе не мог существовать, потому что виделся безбытным и неосуществимым. То есть мысль о том, что может быть добро и «добро», что зло может победить добро, что стояние в вере есть не всегда стояние в правде и наоборот, породила сомнение, о котором святой Ерм писал в своем «Пастыре»: «Сомнение есть земной дух, от диавола, и силы не имеет... гибельно и ужасно сомнение, и многих, даже твердых в вере, совсем отторгает от веры. Ибо сомнение это есть дочь диавола, и сильно злоумышляет на рабов Божиих».
И вот теперь, когда и без того зыбкая почва Соловецкого архипелага была выбита из-под ног, а «плач и скрежет зубовный» оказались абсолютно реальными, в разоренной обители не осталось, увы, тех, кто нашел в себе силы и обладал бы опытом для продолжения дела святых Соловецких основоположников.
Можно утверждать, что Синодальный период и Петровские реформы еще далее увели в приказном порядке островной монастырь от аскетического «умного делания», разглядев в Соловках в первую очередь важный для Империи экономический, социально-политический и военно-морской объект.
По сути пустыня на Белом море окончательно перестала быть таковой.
Хотя что следует понимать под этим словом? Пустыня — как место аскетических подвигов и богомыслия, или пустыня — пустошь, необитаемое и заброшенное место?
Думается, что ответ на этот вопрос дали события начала 20-х годов XX столетия. Ответ в своей сути парадоксальный и восходящий к богословскому пониманию апотропеической (оберегающей) семантики креста — с одной стороны, креста как орудия унизительной, позорной и мучительной смерти «в гноище», к которой приговаривались «отбросы» общества, что не заслуживали ни жалости, ни сочувствия, а с другой — Креста-апотропея, Креста — символа победы над смертью, Креста — указующего единственный путь ко спасению.
Это парадокс, который нельзя усвоить умом или по учебникам, это евангельский парадокс, который можно только прожить, пройдя «тесным путем» или, по крайней мере, хотя бы попытавшись им пройти.
В книге «Погружение во тьму» читаем такое эмоциональное описание, данное О. В. Волковым:
«Вдоль берега Святого озера подымались суровые силуэты башен монастыря. Грозные и насупленные, они высились над озером в сером тусклом небе, словно с тем, чтобы каменной своей неподвижностью напомнить людям, ничтожным, копошащимся у их подножия, о нависшем над ними роке... Мнилось: не сизые клубы холодных морских туманов застят четкие очертания башен и колокольни, а испарения скопища пришибленных людишек, зловонное облако ругани и богохульств, кровавая изморозь, оседающая на холодных валунах... Каторга стерла признаки святой обители».
В этих словах узника Соловецкого Лагеря Особого Назначения, очевидца того ада, в который был превращен остров, разумеется, превалируют эмоция, боль и разочарование. Смерть на кресте, криво сколоченном, покосившемся, окруженном стервятниками, под смех и улюлюканье толпы, уверенной в том, что ее не коснется эта страшная экзекуция, приводит в ужас, лишает всяческих сил и надежд. Именно это состояние смертной тоски и описывает Олег Васильевич, именно это и есть конец блужданий по лабиринту, из которого нет выхода. Рассматривая в самом начале нашей книги феномен дохристианских культовых сооружений на Соловках, мы пришли к выводу, что движение по каменному лабиринту предполагало восхождение на вершину «священных гор». Восхождение, разумеется, умозрительное, гипотетическое, в результате приводящее лишь в тупик, к пылающему жертвеннику, за которым ничего нет, кроме «тьмы внешней».