{64}. Всякое бывает.
Вот и выходит, что сочинительской активности не могут помешать ни цензура, ни похмелье, а все потому, что молоды были. И сил хватало на всё. И успевали писать по книге в месяц несмотря ни на что.
Кто-то мог заснуть спокойно, а иным писателям без совета врача было сложно обойтись. Но если рабочий день врача закончился, а дежурной медсестры нет на месте? К кому идти среди ночи? Да к своему же коллеге Юлию Крелину – хирургу и по совместительству прозаику, автору популярной повести «Хирург», экранизированной под названием «Дни хирурга Мишкина» с Олегом Ефремовым в главной роли. Как настоящий врач Крелин, куда бы ни ехал, непременно укладывал в чемодан тонометр и аптечку. Так что писательская тропа к нему не зарастала: «Стасик Рассадин заходил ко мне часов в двенадцать, минуток на пятнадцать, пропустить с товарищем по рюмочке под предлогом померить давление»{65}. В те счастливые годы, как известно, газета «Неделя» в рубрике «Для дома, для семьи» рекомендовала коньяк как отличное средство для укрепления нервной системы и расширения сосудов: «Пейте! Пейте, Семен Семёнович!» А врачи сверхпопулярную «Неделю» очень активно читали, так что неудивительно, что Крелин еще и наливал своим коллегам по рюмочке, но исключительно для стабилизации артериального давления!
Юлий Зусманович Крелин приезжал в Дубулты в основном зимой, за неделю до Нового года, с сильным желанием плодотворно поработать, ибо «летом было бы все наоборот. Летом – это место светского ветра в сердце и голове». Учитывая, что основной профессией Крелина было лечение людей, а литература – вторым призванием, можно представить, насколько важен был для него месяц, проведенный вдали от больниц и клиник с их операционными и рентгеновскими кабинетами: «Зимой, когда светский вихрь писательской среды вился в Москве, туда, в это негульливое время, приезжали лишь те, кто хотел уединения для работы. Но – дружеского, несиротливого уединения: чтобы было с кем языки почесать, а порой и мысль отточить, если таковая вдруг родилась»{66}. Присовокупим к этому и нашу всегдашнюю привычку приставать к врачам, оказавшимся в дружеской компании, с вопросами о собственном здоровье. Так что уединение было ему необходимо.
Врача и писателя объединяет умение наблюдать. Но если первый следит за здоровьем пациента, то второй за его жизнью как таковой, отражая родившиеся мысли не в медицинской карте, а литературном произведении. Вот почему именно профессия врача кажется наиболее близкой к писательской стезе (пример Антона Павловича Чехова тому подтверждение). Хотя бытует мнение, что писать-то врачи и не умеют: попробуй разбери абракадабру, написанную в рецептах! Но случай с Юлием Крелиным опровергает эту абсолютную неправду. Приезжая в Дубулты, Крелин одновременно проявлял и накопленный опыт врача, и писательские навыки: «Выходишь эдак после завтрака в холл, или зал прибытия, где оформляют отдыхающие свой торжественный приезд, или фойе, где топчутся перед кино. Аборигены место это любили называть “зимним садом”, что тоже в какой-то мере соответствовало истине… Утречком я, уже часа два поработав, а теперь и позавтракав, садился в кресло со спокойной совестью и с трубкой в зубах. И бегут мои друзья, наскоро поев, к своим столам с крайне деловым видом работать, работать! И, как все нормальные люди, естественно, радуются в глубине души (очень в глубине) любой проволочке, любой причине задержаться, как собачки готовы притормозить у любого столбика. И я, провокатор, по-иезуитски цепляю их, приглашаю присесть, и каждый соглашается выкурить сигаретку перед работой. “Только одну! Только на пять минут!” И так минут сорок интеллектуальной разминки проходят в приятной, радостной, пустой болтовне, при которой нет-нет да и узнаешь что-нибудь удивительное. Люди-то все штучные»{67}. Среди таких «штучных» людей был и Булат Шалвович Окуджава.
В Дубулты Окуджава непременно появлялся с гитарой. Он был самым поющим советским писателем и по праву считается одним из родоначальников авторской (или бардовской) песни, среди ярких представителей которой – Александр Галич, Владимир Высоцкий, Александр Городницкий, Сергей Никитин, Виктор Берковский, Юрий Визбор, Юлий Ким, Ада Якушева, Вероника Долина, Юрий Клячкин. Бардовская песня была любима народом и не случайно возникла именно в период оттепели. Правда, повсеместное увлечение гитарой привело к тому, что теперь уже любой мог считать себя бардом. Но именно бывший школьный учитель, фронтовик Булат Окуджава нашел свою неповторимую интонацию, с которой он и обращался к слушателям. Его первые импровизированные концерты пришлись на пору, когда в 1956 году после реабилитации репрессированной матери он вернулся в родную Москву, устроившись работать в издательство «Молодая гвардия».
Окуджава сочинил своего рода гимн советской интеллигенции, обращаясь к ней своим негромким голосом с глубокомысленным призывом: «…возьмемся за руки, друзья, / Чтоб не пропасть поодиночке». В отличие от Галича, он не сочинял песни протеста, но был не менее актуален со своими животрепещущими балладами. О чем он поет и для кого, вполне было ясно. Тем не менее Окуджава оказался одним из немногих официально признанных самодеятельных авторов, занимающийся исключительно творчеством, будучи избавленным от обязанности трудиться будь то в школе или химической лаборатории. На магнитофонах крутили «На Тверском бульваре», «Песенку о Лёньке Королёве», «Песенку о полночном троллейбусе», «Не бродяги, не пропойцы», «Песенку о комсомольской богине» и другие его сочинения. Не случайно, что в фильме-манифесте позднего застоя «Полеты во сне и наяву» (режиссер Роман Балаян, 1982) сидящие ночью на кухне герои – рефлексирующие интеллигенты (роли которых исполняют Олег Табаков и Олег Янковский) затягивают песню про синий троллейбус. Окуджава пел эту песню и в Дубулты.
Очень тепло написал о Булате Окуджаве Александр Володин: «В этих песнях звучала невероятная его душа. И тем самым он пронзал души многих и многих, – и нонконформистов, и коммунистов, мещан и поэтов, даже номенклатурных миллионеров… Чем пронзал? Болью своей души и в то же время – ощущением счастья единственной жизни, подаренной нам. Почти каждого в самой глубине души эти чувства нет-нет, а посещают. Своим существованием он объединил, сроднил друг с другом самых разных людей, то есть сделал то, чего никак не могут нынешние президенты»{68}.
«В Дубулты приехал Булат Окуджава, – записал в дневнике 21 декабря 1971 года Марк Поповский, – человек, которого я давно и безотчетно люблю, хотя мы с ним никакие не друзья, и даже не товарищи, просто знакомые. Он мил мне двумя своими чертами: независимостью и скромностью. Независимость его чувствуется во всем, начиная от стихов и романов до манеры сидеть, ходить, беседовать с людьми. Он остается независимым без шума, крика, позы, несмотря на огромную популярность. Великая сила должна быть в человеке, сила самоуважения, чтобы не поддаться разлагающему влиянию всеобщей любви и всеобщего преклонения. Я боюсь проявить свое чувство к нему»{69}.
Неписаный закон писательской повседневности гласил: закончил повесть или роман – обязательно надо это дело обмыть. Когда Владимир Максимов поставил точку в своем романе «Карантин», то принес Крелину последнюю страницу, «где было написано животворное слово “конец”, – и через два часа вошел в запой». А страницы Максимов показывал Крелину не для проверки и не в доказательство собственной работоспособности – «Карантин» был явно не предназначен для публикации в советских издательствах, как и другие его сочинения.
Крелин вспоминает, что Максимов «был в постоянном напряжении – лихорадочно дописывал свой роман, беспрестанно оглядываясь невесть на что и на кого. К концу нашего пребывания по телефону от Булата Окуджавы он узнал, что в Мюнхене, в “тамиздате”, вышла его книга “Семь дней творения”. Володя задергался, ожидая, не без основания, что теперь его посадят. Каждую написанную страницу он приносил ко мне в комнату, чтобы при обыске у него ничего не нашли. Наивно, конечно… Конец романа Володя скомкал, торопясь обогнать КГБ». Предчувствие его не обмануло.
Произведения Владимира Максимова можно отнести к так называемой лагерной прозе, посвященной такому важному аспекту советской повседневной жизни, как тюрьмы и лагеря. Авторами лагерной прозы считаются не только отсидевшие писатели, но и их молодые коллеги, кого сия участь миновала: Александр Солженицын («Один день Ивана Денисовича», 1962), Юрий Домбровский («Факультет ненужных вещей», 1978, Париж), Варлам Шаламов («Колымские рассказы», 1966, Нью-Йорк), Анатолий Жигулин («Черные камни», 1988), Олег Волков («Погружение во тьму», 1987, Париж), Леонид Бородин («Полюс верности», 1978, Франкфурт-на-Майне), Сергей Довлатов («Зона. Записки надзирателя», 1982, США), Георгий Владимов («Верный Руслан», 1977, Франкфурт-на-Майне) и другие. Созданные в рамках этого направления произведения чрезвычайно разнообразны по жанрам – это и романы, и повести, и документальные книги, и дневники, и мемуары. Мы не погрешим против истины, если скажем, что ни в одной другой стране мира литературное творчество писателей – бывших «зэков» (как и сама лагерная тема) не получило такого воплощения, как в СССР. По этим книгам следует изучать историю страны, недаром они включены ныне в школьную программу.
Владимир Максимов, с юности познавший, что такое ГУЛАГ, не был наивен: вскоре, в 1973 году, его исключили из Союза писателей за написание «самиздатовских романов», отправив вместо Дома творчества в «желтый дом», то есть в психбольницу[8]. В 1974 году он покинул СССР, а в 1975-м был лишен советского гражданства. В эмиграции писатель создал и возглавил журнал «Континент». А Юлий Крелин, который, собственно, и приехал впервые в Дубулты именно с Максимовым, продолжал бывать в Доме творчества, под крышей которого всё строчили и строчили свои романы-повести советские литераторы. Учитывая, что с каждым годом поток устремившихся на Запад их коллег все возрастал, оставшиеся словно решили компенсировать освободившиеся в литературе места и работали с еще большей интенсивностью. Так сказать, взяли на себя повышенные соцобязательства.