Драматурги приезжали в Дубулты не реже представителей других литературных жанров, в том числе и на семинары, когда старшие коллеги делились опытом с молодыми. Полвека тому назад весной в Доме творчества оказались набирающий популярность Александр Вампилов и маститый Александр Штейн, последний вспоминал: «Обучаем молодых нашему ремеслу. Или делаем вид, что обучаем, ибо обучить ему все равно что извлечь из алхимической средневековой реторты чистое золото… Вышел с одним из молодых, Александром Вампиловым, на балкон последнего, девятого этажа нового писательского дома. Кормим чаек хлебными крошками. Слева река Лиелупе, за нею дальние и геометрически аккуратные зеленые луга, пасутся чинные, равнодушные коровы, и это все походило бы на фламандские пасторали, не мешай “Метеор” на подводных крыльях, промчавшийся по Лиелупе»{115}.
Тот день на семинаре был «вампиловским» – читали вслух «Провинциальные анекдоты», к удовольствию всех его коллег. А истинное признание творчество Александра Вампилова обретет уже после его нелепой гибели на Байкале, случится это всего лишь через год после того кормления чаек в Дубулты. Его совершенно несоветские пьесы (так не похожие на всякого рода «Заседания парткома» и «Сталеваров»), лишенные идеологического подтекста – «Утиная охота», «Прощание в июне», «Старший сын», «Прошлым летом в Чулимске», будут поставлены в столичных театрах и экранизированы. Но автор этого успеха не увидит.
Еще одна яркая достопримечательность Дома творчества – «вечная» Мариэтта Сергеевна Шагинян. Это была удивительная женщина, с неиссякающим вдохновением в душе и слуховым аппаратом в ушах. Ее можно назвать легендой Союза писателей. Она прожила 93 года, уйдя в мир иной в один год вместе с Брежневым. Одна из немногих женщин-писателей, удостоенных «Гертруды» – звания Героя Социалистического Труда (в 1976 году). Учитывая заслуги Шагинян, можно сделать вывод, на каком этаже она жила.
Подавая пример гораздо более молодым коллегам, уже старенькая Мариэтта Сергеевна ходила на рынок в Майори пешком, хотя потребуй она от директора – и он наверняка подвез бы ее туда на служебной машине. Разве можно было отказать столь заслуженному человеку! Шагинян очень любила местную чернику. Она здесь какая-то особенно вкусная и сладкая (и сегодня растет в Дзинтари чуть ли не под каждой сосной).
Мариэтта Сергеевна была очень бодрой, несмотря на возраст, она много работала не только вилкой и ложкой за обеденным столом, но и за столом письменным, постоянно курсируя между самыми разными домами творчества писателей. Надежда Кожевникова запомнила ее уже в Коктебеле, собирающей разноцветные камешки: «Лишь солнце всходило, а вдоль кромки моря уже ползла глухая с молодости, а с возрастом к тому же и подслеповатая, могучая старуха Мариэтта Шагинян: у нее, говорили, фантастическая коллекция»{116}.
У Шагинян было преимущество над другими писателями-старичками (которым, как известно, «везде у нас почет»). Сидя в столовой за обедом и слушая собеседника и вдруг потеряв к нему интерес, она вынимала из ушей слуховой аппарат со словами: «Я вас отключаю!» Но однажды она не пришла на завтрак. Ее тарелка с любимой манной кашкой осталась нетронутой. «Наверное, опять по ягоды пошла!» – подумали соседи по столу. Но и за обедом место Мариэтты Сергеевны оказалось пустым. Тут и забеспокоились. Мало ли что… Поднялись к ней на этаж: «Долго стучали в номер, но поэтесса (а точнее прозаик. – А. В.) не отзывалась. Приняли решение ломать дверь. Классики были в теле, хлипкую дверь выломали легко и увидели работающую за столом Шагинян. Рядом на столе лежал выключенный слуховой аппарат. Она подняла на раздухаренных мужиков глаза и сказала: “Думали, я сдохла? Даже и не надейтесь! Мой номер никому не достанется! Вон отсюда!”»{117}. Так рассказывает Екатерина Рождественская. Это похоже на байку – еще один распространенный в Дубулты литературный жанр. По количеству баек, сочиненных про Мариэтту Сергеевну, с ней может сравниться разве что Михаил Аркадьевич Светлов.
Да и вряд ли кто-либо мечтал занять номер Мариэтты Сергеевны – в Доме творчества ее искренно уважали. Денис Драгунский свидетельствует, как стояла очередь в кинозал и «кто-то захотел пропустить вперед без очереди престарелую Мариэтту Шагинян. Она устроила скандал на весь холл, объясняла, что она, во-первых, в добром здравии, а во-вторых, коммунистка»{118}. Симпатия была взаимной: Дубулты Мариэтта Шагинян любила пуще других домов творчества. «Здесь мне посчастливилось написать две части воспоминаний, – а это огромное событие в жизни писателя, которому “стукнуло” 86 лет, и перо не так-то легко бежит по бумаге. Как и больные, старые ноги, оно имеет тенденцию спотыкаться. А все же пишется и дышится в нашем любимом Доме творчества легче и глубже, чем где бы то ни было», – отметила Мариэтта Сергеевна 20 августа 1974 года в книге отзывов.
Писатели нередко приезжали на Рижское взморье с родными и близкими. Например, Виктор Некрасов брал с собой в Дубулты маму – Зинаиду Николаевну. В архиве Григория Бакланова сохранилось письмо Виктора Платоновича от 4 января 1965 года:
«Сейчас еду с мамой в Дубулты – говорят, там сейчас тихо и можно хорошо поработать. Обнимаю.
Твой В. Некрасов»{119}.
Приезжали и с детьми. Вот почему трудно отрицать ценность воспоминаний Екатерины Рождественской, написанных с точки зрения писательской дочери. То есть это еще одна сторона повседневной жизни. Ведь писатели были люди семейные. Рождественская дополняет уже знакомый нам пейзаж необходимыми и точными деталями: в детском корпусе, куда селили писательских бабушек и детишек, имелось всего одно удобство на весь этаж… А большой фонтан был круглым, с золотыми рыбками и лягушками, потому и назвали – Дом у фонтана. А в Шведском доме перед входом на цементном полу сохранился «отпечаток ножки хозяйской дочки, кому этот коттедж и был в свое время подарен».
Если бабушку с внучкой не селили в Детском корпусе, то тогда – в Доме с привидениями. Чье было привидение – непонятно, быть может, утонувшего критика Писарева. Этот дом «стоял особняком от основной курортной жизни, в самом дальнем углу большого парка с гротами и лишайниками, в тени огромных сосен и объемных густых кустов жасмина». А в 1974 году семью Рождественских и вовсе разлучили: самого Роберта Ивановича как секретаря Союза писателей поселили с женой на девятом, бабушку на втором, а дочь-выпускницу Екатерину – в каморке с окошком на первом этаже Шведского дома.
Дом с привидениями – «деревянный, ободранный, с винтовой лестницей и с широким крыльцом из замшелых камней» и удобствами на этаже – запомнился и Денису Драгунскому, приезжавшему в Дубулты с мамой. А его папа Виктор Юзефович Драгунский – один из самых любимых детских писателей – «уже тогда чувствовал себя неважно. Ему была трудна ночь в поезде, труден был и самолет, хотя лететь было всего час с небольшим. Поэтому он оставался на даче»{120}.
Но дети есть дети. И зря графини Вишни так опасались дурного влияния Чиполлино на графа Вишенку. Вне зависимости от этажа, где жили родители, их дети все равно находили общий язык: «Собираясь в стайки, играли в пинг-понг, теннис и бильярд, если столы не были заняты классиками советской литературы, плавали, ходили смотреть взрослое польское кино, ели мороженое и пили молочные коктейли в баре, шлялись по улице Йомас, отрывались в Луна-парке и были просто по-детски счастливы», – вспоминает Екатерина Рождественская и перечисляет следующие категории, на которые, по ее мнению, делились приезжие: «мудопис, жепис, допис». А вот и расшифровка: «Муж дочери писателя, жена писателя и дочь писателя. Были, конечно, еще и сыписы и тёписы, редко когда маписы»{121}…
Привез свою семью в Дубулты и Виктор Петрович Астафьев, как он выразился, «побаловать». Было это в начале 1960-х годов, в зимнюю пору, когда «принимали писателей с детьми, детей постарше – даже без пап и мам». Противоречивые чувства посетили литератора: «Толпами и в одиночку начали прибывать на отдых утомленные писательские дети. Мои чада, наряженные в Чусовом и на чусовской манер, тут же и померкли, ибо те дети, скорее, главные среди “тех”, меняли костюмы и платья по три раза в день. Никита Михалков, красивый, кругломордый парнишка с лучисто мерцающим блудным взглядом – так и по четыре. Да костюмы-то все по новой моде шиты, все с заграничными нашивками и фасонным покроем. Девчонки вокруг того Никиты вились роем, и он их тоже отмечал. В ту пору мне и в голову не могло прийти, что из этого четырнадцатилетнего баловня и шалопая вскорости получится такой серьезный кинорежиссер и артист»{122}. Неисповедимы пути Господни…
Та поездка запомнилась Виктору Петровичу на всю оставшуюся жизнь. Поселили писательскую семью «в дальнем корпусе, среди сосен и кустов, всех четверых в одной комнате – мы и радехоньки». Правда, света почему-то не было, – но лампочки вскоре выдали, и мастеровитыми астафьевскими руками они были вкручены в люстру. Соседями по домику оказались теща одного московского писателя и «другая» жена известного драматурга.
Приближался новый, 1961 год. Астафьевы решили: «Купим бутылку коньяка, бутылку вина да и придем в столовую, там, в малом зальчике, соберутся все взрослые обитатели Дома творчества, ну, выпьем, поздравим друг друга, поговорим, может, и споем». Но не тут-то было: наивные гости из Пермской области (еще совсем недавно называвшейся Молотовской, к чему пока не привыкли) даже не предполагали, какая подлость их ждет впереди: «Вечером поднарядились мы с женою и пошли в столовую. В зале-столовой стояла нарядная елка для ребятишек, которые собрались в Доме творчества уже давно, и они, кто в парадном, кто еще в будничном, снаряжали елку к празднику, накрывали столы… Лишь в нашем зальчике было спокойно и безлюдно. Мы с женою сели за стол, выставили коньяк и вино и стали дожидаться остальных писателей. Время близится к десяти, переваливает за десять. Ребятишки в большом зале уже танцуют, гремит музыка. А мы все одни. Наконец появилась официантка Анечка, поставила перед нами сосиски с капустой, чай, по кусочку сыра и что-то подзамялась, стала с места на место переставлять посуду и все поглядывала на бутылки, нами выставленные. Я и коньяк-то какой-то дорогой отхватил – гулять так гулять!»