Стукачей хватало и среди писателей, причем всегда. Но называлось это по-другому: сотрудничество. Критик Евгений Сидоров в своих «Записках из-под полы» рассказывает: «Когда некто Зубков, офицер Госбезопасности, которого я неоднократно видел в ЦДЛ, вдруг появился в моей квартире на Суворовском и стал предлагать сотрудничество, я отговорился тем, что работаю в Академии общественных наук при ЦК КПСС, и этого вполне достаточно. На прощание гость сказал: “Напрасно вы отказались помогать нам, вы даже не представляете, какие авторитетные люди в московской писательской организации охотно работают с нами”»{139}.
Исключенные из Союза писателей, кстати говоря, могли пользоваться поликлиникой. Известна шутка Александра Галича: «Александр Галич, член поликлиники Литфонда». С Александром Аркадьевичем вообще произошла любопытная история. Первоначально его, пережившего три инфаркта, хотели «открепить» от поликлиники Литфонда. 7 марта 1972 года Александр Гладков отметил в своем дневнике: «К. Ваншенкин, являющийся членом Совета Литфонда, подтвердил, что Галич исключен и из Литфонда, но что это не обсуждалось, а сделано механически – так полагается. Я напомнил о Пастернаке. Он говорит, что тогда вот было решение сделать для Б. Л. исключение из правил и оставить его в Литфонде»{140}.
Эта позорная формулировка – «член Литфонда Пастернак» вызвала бурю негодования у тех, кто прочитал официальное сообщение о смерти поэта в советских газетах. Возмущался Самуил Маршак: «Я взял газету, в которой что-то было завернуто, и вдруг читаю: “член Литфонда – Пастернак”. Мерзавцы! Мстительные мерзавцы! Меня как кнутом по лицу». Эти слова приводит в своем дневнике Лидия Чуковская, которая 1 июня 1960 года также отметила: «В “Литературе и жизни” объявление: “Литфонд с глубоким прискорбием сообщает о смерти члена Литфонда, Бориса Леонидовича Пастернака”. Не велика честь принадлежать к ихнему – и моему – Союзу. И сейчас, когда Пастернака уже нет, не все ли равно: член ли он Союза или всего лишь Литфонда? Но ведь это нарочно придумано в оскорбление почившему! в уничижение славы России! Могли же они просто написать: извещаем о смерти Бориса Пастернака»{141}.
Издававшуюся в 1958–1962 годах газету «Литература и жизнь» писатели в шутку прозвали «Лижи», вероятно, за подхалимский стиль публикаций. Это был орган правления Союза писателей РСФСР. С 1963 года ее сменил еженедельник «Литературная Россия». Остроумие советских писателей этим не ограничивалось, например, скучноватую газету «Советская культура» называли «Даниловским кладбищем» по фамилии его главного редактора Николая Николаевича Данилова (кстати, ранее трудившегося редактором в уже знакомом нам журнале «Блокнот агитатора»).
На счастье Александра Галича в поликлинике работала его многолетняя поклонница – Ирина Филипповна Балычева. Его биограф Валерий Лебедев рассказывает, что она специально устроилась в поликлинику, став лечащим врачом своего кумира. Сам Бог послал ее Галичу, когда потребовалась справка о состоянии его здоровья для назначения пенсии по инвалидности. Из ВТЭКа (комиссии, выдающей заключение об инвалидности) позвонили в поликлинику: не выдавать! Находчивая Ирина Балычева сообразила: «А если я уже выписала эту справку вчера и сказала об этом Галичу?»{142} И справка была выписана и драматург Александр Галич («Верные друзья», «Вас вызывает Таймыр») смог получать пенсию в 54 рубля как инвалид второй группы. А поликлиника Литфонда находилась на первом этаже того дома, где жил Галич.
А когда его все же исключили из литфондовской поликлиники, ее доктора продолжали навещать Александра Аркадьевича. «Когда я был у него, там как раз приходили врачи из поликлиники, но он уже был откреплен, то есть они это делали на свой страх и риск. Многие не рисковали приходить и оказывать помощь. А он был сердечник, у него была масса всяких болячек»{143}, – вспоминал Александр Мирзаян.
А некоторых хотели исключить, да передумали. Лев Копелев в июне 1968 года встретил у поликлиники писателя В., услышав от него: «Можешь написать своему Бёллю очень большое спасибо. В Президиуме [Союза писателей] уже было решено тебя исключить, заодно уже и из Литфонда. Но Бёлль там целую адвокатскую речь закатил… По радио, в газетах шухер поднял. А мы с ним ссориться не хотим. Так что ограничились строгачом. Можешь просить путевку в Дом творчества»{144}.
Неудивительно, что были и такие писатели, что впоследствии все же жалели, что остались без поликлиники. В частности, Владимир Корнилов, исключенный из Союза писателей в 1977 году. На Запад он не уехал, зато начал там публиковаться. А в 1975-м его приняли в члены французского Пен-клуба по рекомендации Генриха Бёлля. В СССР Корнилова перестали издавать, а уже напечатанные книги изъяли из книжных магазинов и библиотек. Критик Лев Левицкий вспоминал: «Корнилов на рубеже восьмидесятых жалел, что он пошел по откровенно диссидентскому пути. Считая, что без большого позора можно было просуществовать, не отправляя своих вещей в заграничные органы печати, а публикуясь, понятно, не без потерь, у себя дома. Он вздыхал, что отлучён от литфондовской поликлиники и не получает денежек по больничному»{145}. Но, судя по тому, что в перестройку Владимира Корнилова восстановили в Союзе писателей, к поликлинике его вновь прикрепили.
Впрочем, в своем бюрократическом рвении члены правления Литфонда не щадили никого, даже ветеранов войны. В 1980 году поэты Инна Лиснянская и Семён Липкин покинули Союз писателей в знак протеста против гонений на альманах «Метрополь» и его участников, за что в язвительных писательских кругах получили прозвище «Влипкины», ибо оказались почти в гордом одиночестве. Как выразилась Инна Львовна, «с олимпийского года мы с Липкиным по весну 86-го, а я по весну 88-го, как честные олимпийцы, добровольно из-за “метропольского” дела жили-были вне союза писателей»{146}.
Они сразу же лишились и медицинской помощи от Литфонда: «Нас и из писательской поликлиники выкинули, даже Липкина, не подействовал закон: участников войны, когда они увольняются с работы, от ведомственных лечебных заведений не откреплять»{147}. Семён Липкин был полноправным участником Великой Отечественной войны, а еще многогранным переводчиком. Он перевел на русский язык столько произведений восточных и кавказских авторов, что из них вышла бы приличная библиотека.
Анатолий Жигулин переживал за исключенного Александра Исаевича Солженицына, записав в дневнике 12 ноября 1969 года: «Мерзавцы! Солженицына давно уже не печатают, но исключение из СП – все равно – жестокий, злобный бесчеловечный акт. Было бы абсурдным делом пытаться уничтожить Солженицына-писателя – он всемирно известен, его не уничтожить. Но они хотят физически уничтожить Солженицына-человека. Теперь он – не член Союза. Теперь, если он не поступит на работу, его могут выслать в дальние края как тунеядца. На это у них хватит совести. И был уже подобный случай с одним ленинградским писателем. (Скорее всего, речь идет об Иосифе Бродском. – А. В.) Теперь Солженицын лишен возможности обращаться в СП, лишен права на пенсию и т. п. Они хотят стереть его окончательно в порошок. Его теперь и в ЦДЛ могут не пустить… лечить не будут в поликлинике Литфонда, больничные листы не будут оплачивать. Ужасный акт! Великого писателя исключили из Союза писателей СССР! Людоеды! Все равно Солженицын переживет своих гонителей!»{148} Советская пенсия Александру Солженицыну и не понадобилась. Действительно, зачем нобелевскому лауреату еще какая-то пенсия?
А больничные «гонорары» были хорошими. Иной поэт столько за строчку не получал, сколько могли заплатить за день хворающему члену Союза писателей. Болели они по-разному. Евгений Рейн жаловался на маниакально-депрессивный психоз: «Особенно тяжелы депрессии, когда белый свет предельно черен и не мил, когда жизнь отвратительна, бессмысленна, убога и отталкивающа. Рука бессильна поднять телефонную трубку, одеться и выйти на улицу – величайшая проблема. А жить надо (или не надо – это тоже вопрос), а если надо, то изволь добывать хлеб насущный. И тут я открыл для себя психоневрологический диспансер. Это был мир убогий, но довольно приветливый. Во время первого своего визита я стал что-то рассказывать о своих проблемах, меня оборвали на полуслове и выписали бюллетень»{149}.
Обращают на себя внимание доверчивость докторов и честность пациента. Даже не стали слушать до конца – а все потому, что диагноз был ясен. Вероятно, люди попались опытные: раз писатель (к тому же поэт), значит, с небольшим приветом. Или – с большим, но на ноги поставим. В любом случае. И взял Евгений Борисович бюллетень и пошел с ним по месту, так сказать, службы. А там тоже люди понятливые: «По этой справке Литфонд платил мне десять рублей в день. А это в семидесятые годы было вполне достаточным для сносной жизни. Более того, существовали еще бесплатные обеды и какие-то стационары, где читали газеты, слушали музыку и проводили просветительные беседы. Но в стационаре я не появлялся, так же как категорически отказался от всяких предложений о больнице. Но вот обедать на улицу Чехова захаживал. И это были вполне приличные обеды с борщом, котлетами и компотом, получше тех комплексных, что предлагали за рубль двадцать в Доме литераторов»{150}.
На десятку в магазине можно было купить три бутылки водки, посидеть в ресторане. И вообще это были ощутимые деньги, особенно если получать их ежедневно: в месяц набегало 240 рублей. Это зарплата заведующего лабораторией в советском НИИ, не имевшего ученой степени. Но там-то надо ходить на работу, а тут – читай себе газеты (в ту эпоху они были на редкость успокаивающими, как валерьянка), слушай Бетховена, да еще и стихи сочиняй, если в голову лезут в таком состоянии. А когда через месяц доктор сказала Рейну, что больше не имеет права продлевать его бюллетень и что это может сделать только главврач городского диспансера, поэта повезли туда, причем за счет заведения. И уже там добрые психиатры выдали больничный лист еще на месяц. И его опять оплатил Литфонд. Неудивительно, что при такой неустанной заботе депрессия поэта постепенно сменилась оптимизмом.