Как мы уже поняли, отношения между пациентами и врачами были здесь особыми. Врачи не только лечили, но и порой любили прикрепленных писателей. 13 сентября 1968 года Юрий Нагибин записал в дневнике: «В поликлинике Литфонда почти со дня основания работала старшей медицинской сестрой О. А. Га-на. Она была стройной, с прекрасными ногами, которые при ходьбе ставила по-балетному – носки врозь… Держалась она прямо и строго, как классная дама, вся ее повадка, исполненная достоинства, исключала малейшую фамильярность… Поэтому я был несказанно удивлен, когда на другой день после гибели Урбанского она позвонила мне по телефону и, рыдая, обвинила в его смерти. Ей хотелось знать подробности. Я сказал, что готов сообщить ей всё, что знаю. Она пришла на поминки не одна… Я не сразу заметил, что она вдрызг пьяна. Мой жалкий лепет о причинах гибели Урбанского она не захотела слушать. “Погубить Женю… такого замечательного, красивого, доброго парня!..” И она рыдала все безутешнее, а затем впилась мне зубами в голую по локоть руку и выхватила кусок мяса. Я с трудом скрутил ее и уложил на кровать. Все еще рыдая и выхлопывая изо рта розовые от моей крови пузыри, она предложила мне себя, назвав все своими именами поистине с библейской простотой. Ее ничуть не смущало, что за дверью шли поминки»{180}.
Ну а что здесь такого? Живое – к живым, мертвое – к мертвым. Нагибину давно нужно было бы привыкнуть к странным порядкам, заведенным еще в старом в ЦДЛ: утром в Дубовом зале ресторана выставляли гроб с покойником, а вечером там же звенели вилками и чокались бокалами.
А старшая медсестра потом еще не раз привечала Юрия Марковича, так, когда он брал медицинскую справку для поездки в Судан, она вдруг попросила у него привезти в качестве сувенира маленького крокодильчика. Нагибин исполнил просьбу, насколько это было возможно, купив ей кошелек из крокодиловой кожи.
Каким ярким человеком был Юрий Маркович, сколько деталей писательской повседневности отражено в его дневнике! Правда, не все коллеги были в свое время рады их публикации. В какой бы день ни записал Нагибин свои мысли и все произошедшее с ним, всегда это описано со вкусом, столь ему присущим. Вот и в этой записи полувековой давности много деталей. И про морально-нравственный облик старшей медсестры, и про Судан, в который без справки ни-ни! Куда только не забрасывала судьба советского писателя… И про фильм «Директор», сценарий к которому написал Юрий Маркович. На съемках этой картины трагически погиб замечательный актер Евгений Урбанский.
Юрия Нагибина хотя бы в Судан пускали, а для «невыездного» Александра Володина даже братская ЧССР была закрыта: «Меня пригласили в Чехословакию, звонок Фурцевой. “Ехать не рекомендую. Вам будут задавать провокационные вопросы, вам будет трудно на них отвечать, а если ответите, вам будет трудно возвращаться”». А однажды его по инициативе Эдварда Олби в числе других советских писателей (Евтушенко, Вознесенский, Аксёнов, Некрасов) пригласили в США тамошний Пен-клуб, на полгода – пожить, людей посмотреть, себя показать. И пришло официальное приглашение: «Нас вызвали в иностранную комиссию Союза писателей, объяснили, что Пен-клуб – это враждебная международная организация писателей и каждый из нас должен отказаться от приглашения… А потом мы сами всех вас пошлем. Вежливые письма с отказом кто-то за всех нас написал. Последовало еще одно приглашение – и на него такие же приветливые ответы. Так я никуда и не поехал…»{181} Вероятно, не прошел флюорографию.
А «провокационные» вопросы задавали, да еще какие. Тут не каждый и сообразит, как и чем «парировать». Однажды Виктора Петровича Астафьева отправили в Японию. Всех врачей он успешно прошел, поэтому поездка состоялась. Приезжает он потом в «Молодую гвардию», рассказывает: «Пристал один переводчик Л. Н. Толстого насчет демократии. А я ему: посмотри на карту, – вот какая Япония маленькая, и демократия у вас такая же. А мы – во! И демократия у нас такая. Я вот беспартийный рядовой, а жена – старший сержант и партийная. Вот это у нас в семье демократия»{182}.
Так что уровнем демократии в своей поликлинике писатели в основном были довольны, за редким исключением (я имею в виду «невыездных», конечно). Тот же Владимир Войнович, имевший серьезные претензии к советской власти, тем не менее посчитал нужным заметить: «В поликлинике Литфонда врачи заботились о своих пациентах чуть ли не как о членах политбюро. Для пожилых литераторов прикрепленность к такой поликлинике была, конечно, важной привилегией, а мне, молодому, забота, которая там проявлялась, казалась странной и чрезмерной… Не успели принять в СП, как предложили обойти всех врачей, которые внимательно выслушивали, выстукивали и просвечивали»{183}.
И ведь просветили. Выяснилось, что давление у Владимира Николаевича «очень хорошее, лучше нормального». Во время первой же диспансеризации доктор по фамилии Райский сказал ему: «Это значит, что оно у вас немного понижено. Это просто замечательно. Значит, в пожилом возрасте давление будет не слишком повышенным. Вы умеренный гипотоник. Я, между прочим, тоже. Значит, мы с вами будем долго жить». Когда через неделю Войнович вновь пришел на прием к доктору, то услышал в регистратуре: «Доктор Райский позавчера умер». Так и стал Владимир Николаевич жить за двоих, за себя и того врача из поликлиники. Вот читаешь это и думаешь: а не поторопился ли Войнович, призывая к слому всей советской системы? Хотя бы поликлинику писателям оставили – и гипотоникам, и гипертоникам.
А вот Эммануила Генриховича Казакевича спасти от смертельной болезни не смогли ни врачи литфондовской поликлиники, ни так называемый качугинский метод. В 1962 году казалось, что все московские литераторы были озабочены одним: как помочь Казакевичу. Официальная медицина была бессильна – болезнь зашла слишком далеко, достигнув критической стадии. И тогда группа известных советских писателей обратилась с письмом в газеты с призывом обратить внимание на медицину нетрадиционную, в частности, метод химика Анатолия Качугина, сочетающий применение медикаментов на базе кадмия и специальную диету. В Советском Союзе очень быстро увлекались новыми идеями: то в гриб какой-то поверят (из стеклянной банки), то в мифическое мумие, то в чудодейственный янтарь. Апофеозом стал культ экстрасенсов. Ну не верил народ в диспансеризацию!
Так и писатели не надеялись на официальную медицину, призывая на помощь нетрадиционные методы лечения. Каждый из них в силу своего влияния делал все, что мог, лишь бы разрешили. Александр Твардовский пошел даже на прием к министру здравоохранения – только в его власти было разрешение применять к больному тот самый качугинский метод. В итоге медицинское начальство смилостивилось: «Будем смотреть сквозь пальцы. Говоря по-мужски, пойдем на это, в сущности, преступное попустительство – только не в стенах больницы»{184}.
И Казакевича перевезли из больницы на квартиру в Лаврушинский переулок, чтобы лечить его дома. Случай был беспрецедентный. Это сегодня одним из выходов в безнадежной ситуации считается лечение за границей: лишь бы деньги были! А тогда кто бы выпустил тяжелобольного писателя из страны? Юлий Крелин пришел в Лаврушинский как врач:
«Казакевич в то время пика “оттепели” был лидером группы писателей, собравшихся вокруг альманаха “Литературная Москва”. Так что я, согласившись присутствовать при лечении качугинским методом, попал в самый центр либерального крыла писательского мира… На дверях квартиры записка: “Не стучать, не звонить. Открыто”. И баллон от кислорода стоит на площадке. В квартире полно людей. Комната с больным Казакевичем закрыта… Это все же скорее был штаб, чем квартира тяжелобольного. Люди входили, уходили, чего-то приносили, беспрерывно кто-то говорил по телефону в дальней от больного комнате. Время от времени то по одному, то группками оказывались на кухне, где засовывали в рот какой-нибудь бутерброд, выпивали чашку-другую кофе или чаю, а то и просто стакан боржоми. Боржоми тоже тогда была проблема, но на то он и штаб, чтоб были всякие экспедиторы, курьеры, доставалы. Если чего-то все же не находили, звонили в ЦК куратору их, по тем временам либералу, Черноуцану[10]. А в ЦК все могли достать, всему помочь. По их велению ГАИ даже повесила знак, воспрещающий остановку машин у дома, чтоб не тревожить больного. В общем, Смольный в часы переворота»{185}. Однако чуда не произошло, состояние Эммануила Генриховича ухудшалось.
О чем думал в последние дни своей жизни Казакевич? О главном труде своей жизни: «Это будет шеститомная эпопея о нашей жизни, от коллективизации до наших дней… Там будет всё – и террор, и война, и все наши беды вперемежку с редкими радостями». Казакевича вновь увезли в больницу, прооперировали. Он был обречен. Попросил позвать его секретаря: «Мне нужно ей кое-что продиктовать. Надо торопиться». Сказал Твардовскому, приехавшему навестить его в больнице: «Я же никогда не видел работу хирургов обычной больницы. Те-то операции были в Кремлевке. Это поразительно! Я выйду из больницы и обязательно напишу повесть о них. Ты же меня знаешь, если говорю, значит, напишу обязательно. Я слов на ветер не бросаю», – вспоминал Юлий Крелин{186}.
Эммануил Казакевич не написал задуманной им эпопеи, а главным трудом его жизни (как показало время) стала повесть «Звезда», которую активно читают, экранизируют и по сей день. Это одно из лучших произведений о Великой Отечественной войне, написанное ее непосредственным участником. Казакевич отличался от многих коллег не только очевидным литературным талантом, но еще и завидным чувством юмора, сочиняя иронические памфлеты на некоторых наиболее отпетых «классиков соцреализма».