Павел Филиппович Нилин словно компенсировал отсутствие Солженицына: «Нилин говорил: мы еще сейчас до конца не понимаем, кого потеряли. Должно пройти какое-то время, чтобы те, кого пока так мало в нашей стране, те, кто составляет ничтожно тонкий слой народа, – интеллигенция – поняли, кого оставили они на Переделкинском погосте в этот хмурый октябрьский день. Нилин хотел сказать еще что-то, но вдруг осекся, всхлипнул и, махнув рукой, сошел с трибуны»{216}.Юлиан Григорьевич Оксман записал процитированные строки по горячим следам – 31 октября 1969 года, в день прощания с Корнеем Ивановичем: «Умер последний человек, которого еще сколько-нибудь стеснялись». Многое о Корнее Ивановиче могли бы сказать и те, кому не дали слова в тот день, люди, которым старый писатель был близок – прозаики Любовь Кабо и Ольга Чайковская, литературовед Эмма Герштейн и многие другие.
Спонтанная речь Павла Нилина на похоронах Чуковского произвела большое впечатление на присутствовавших, оставшись не только в памяти (но и на пленке!) как один из ярких эпизодов печальной церемонии, о чем через много лет написал сын писателя Александр Нилин: «Выступай он на общественном поле почаще, новых литературных успехов (с ожидаемой от него смелостью) могло и не потребоваться»{217}. Превращение похоронной церемонии в событие большого общественного значения, выражающее точку зрения несогласной с властью интеллигенции, это явление даже не советское, а глубоко российское, когда прощание с тем или иным писателем также требовало усиленного надзора полиции, будь то Николай Гоголь или Лев Толстой.
Юлиан Оксман не случайно проводит параллель между Чуковским и Пастернаком. Бориса Леонидовича «казенные люди» также спешили побыстрее зарыть, будто выполняя некие соцобязательства. Они не стеснялись делать это лично. В частности, директор Литфонда Елинсон «выхватил тогда лопату у слишком медлительного могильщика и сам начал забрасывать гроб землей». Аналогичная обстановка сложилась и на прощании с другими советскими писателями: «На похоронах Эренбурга выдавались пропуска для “узкого круга”, в результате большинство друзей покойного не попали на Новодевичье кладбище, где Б. Слуцкому из-за спешки отказали в праве произнести прощальную речь; в минувшем июле, когда хоронили Паустовского, снова не получили слова его близкие и друзья – надо было торопиться в Тарусу, зато потом, на шоссе Москва – Таруса, те же “торопильщики” на полчаса остановили похоронный кортеж, чтобы помешать молодежи добраться до могилы К. Г. Тот же провокационный трюк повторился у гроба Анны Андреевны Ахматовой. Сначала людей заставили больше часа толочься в полной неизвестности возле морга больницы им. Склифосовского. Потом вдруг – скорее, скорее! – десятиминутное прощание под непрерывное понукание милицейского и литфондовского начальства»{218}. О похоронах Ахматовой Чуковский тогда написал в дневнике: «Наши слабоумные устроили тайный вынос тела».
Приезда Солженицына боялись зря. Александр Исаевич прислал из Рязани письмо с оказией, объясняя свое отсутствие на похоронах. Он, конечно, не мог не приехать, ибо Корней Иванович в свое время гостеприимно приютил его у себя в Переделкине (в музее ныне можно осмотреть обстановку комнаты, где обитал автор «Архипелага ГУЛаг»). Как тепло выразился Солженицын, «он так был добр ко мне». Александр Исаевич предполагал, что это будет человеческое прощание, «вроде похорон Пастернака: соберутся друзья и почитатели на даче и вокруг и отнесут на переделкинское кладбище». К тому же Чуковский сам показывал своему гостю то место на кладбище, где он хотел бы покоиться.
Но когда Солженицын узнал, что предстоит долгий казенный обряд в ЦДЛ, то в нем все будто оборвалось: «Я представил себе этих официальных ораторов, Суркова или Маркова или даже хуже – и почувствовал, что нет моих сил там присутствовать, что просто страшно умирать неопальным». Напоследок Александр Исаевич извинился: «Простите же мой неприезд! Хочу надеяться, что и Корней Иванович со своим острым чувством красивого и безобразного меня бы тоже простил…»{219} Не прошло и недели после кончины Чуковского, как Солженицына исключили из Союза писателей СССР. Это произошло 4 ноября 1969 года. Это можно считать совпадением, но нельзя не согласиться с Оксманом: после ухода Чуковского стесняться было уже некого…
У Евгения Сидорова остались свои воспоминания: «На Эренбурга собралась вся интеллигентная Москва. Шкловский был похоронен скромно, без излишеств. Сам Виктор Борисович всегда ходил прощаться с товарищами своей молодости. Он обычно плакал у гроба, и я хорошо помню его выкрик и слезы: “Прощай, Костя!”, когда хоронили Паустовского»{220}.
Кто бы ни умирал в Союзе писателей – удачливый драматург (строчащий пьесы на ленинскую тему), детский поэт или автор так называемых производственных романов – о них было кому позаботиться. И в этом также ощущается определенное преимущество членства в творческом союзе. Говоря сегодняшним языком, члены Союза писателей имели право на социальный пакет, включавший компенсацию расходов на погребение. Это сегодня человек еще только «скорую помощь» вызывает, а ему уже похоронный агент звонит. А в те времена порядки были другие. В Союзе писателей очень долго заботу об усопших осуществлял один и тот же человек – Арий Давыдович Ротницкий. Он родился в 1885 году, а ушел из жизни в 1982-м. Прожил почти сто лет, похоронив и пережив подавляющее число советских литераторов.
Про Ария Давыдовича можно сказать, что писателей он видел в гробу. Ему даже записные остряки совет давали: мол, пора, пора вам, дорогой, засесть за мемуары с таким же названием. Но Арий Давыдович изящно парировал: «Сесть мы всегда успеем!»
Без него писатели не могли обойтись уже после окончания своей повседневной жизни. От Ротницкого зависело, по какому разряду похоронят писателя: как «выдающегося», то есть на Новодевичьем (тогда оно еще не было так заселено, как нынче, когда каждые два квадратных метра на вес золота), или «видного», значит, на Ваганьковском или Кунцевском, а то и вовсе на Пятницком. В каком зале ЦДЛ будет прощание, с прессой или нет, сколько венков и автобусов, уровень поминок, надгробие и т. д. С Арием Давыдовичем все старались дружить – пригодится! И потому ни у кого не нашлось смелости спросить его в лоб: правда ли, что он участвовал в похоронах Льва Толстого в Ясной Поляне? Еще обидится!
А ведь он бывал в Ясной Поляне и не как турист, а в гостях у живого Льва Николаевича, о чем написал воспоминания. В 1907 году Ротницкий привез на экскурсию в усадьбу Толстого 800 тульских детишек, которые с удовольствием отдыхали, пили чай, а Лев Николаевич «сам завязывал им бантики, показывал им разные гимнастические упражнения, проделав их с детьми сам, и всё время дружелюбно и с любовью разговаривал»{221}. В истории тульской земли он остался как видный педагог, организатор создания детской библиотеки, детских садов и летних лагерей и клубов. В общем, золотой человек. Большой опыт общения с ребятишками, очевидно, помог ему почти полвека управляться с писателями, которые тоже нередко ведут себя как дети.
Но хоронить литераторов он стал не сразу – поначалу они были еще слишком молоды. На Первом съезде советских писателей в 1934 году Ротницкий следил, «чтобы все, что отпускалось писателям, попадало в котел, и чтоб их кормили хорошо, чтобы считались с их вкусами, чтобы выполняли их заказы, чтобы не кормили посторонних»{222}. Это правильно – посторонних всегда хватает, и откуда они только берутся! Благодарность писательской общественности оказалась настолько широкой, что едва поместилась в два альбома с автографами участников съезда, хранящимися ныне в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ). А сам Арий Давыдович также удостоился официальной благодарности от Союза писателей от 3 сентября 1934 года за «образцовую отличную работу на съезде писателей по питанию делегатов». Ему также выдали путевку в дом отдыха и «лимит на 300 рублей»{223}.
Арий Давыдович получал истинное удовольствие от своей профессии. Жалея, что ему не пришлось хоронить Александра Сергеевича Пушкина, он приложил все силы, чтобы в 1963 году перезахоронить его сына Александра Александровича{224}. Кроме того, Ротницкий составил подробный реестр с указанием могил и кладбищ, где покоились писатели. Многие из них могли бы добрым словом вспомнить Ария Давыдовича, да вот незадача: специфика его работы была такова, что услышать благодарность было уже не от кого, разве что от «родных и близких». Хотя его «клиенты» могли прийти к нему и во сне, как в знаменитой пушкинской повести.
Вероятно, он был счастливым человеком – утром спешил на любимую работу, вечером легкой походкой шел домой. Не знаем только, успевал ли он при этом перевыполнять план и участвовать в социалистическом соревновании с другими союзами – художников, композиторов, архитекторов.
23 ноября 1974 года Александр Гладков отметил в дневнике, как встретил в Книжной лавке писателя на Кузнецкому Мосту «славного старикана» Ария Давыдовича: «Ему очень много лет, и он плохо слышит… Когда умер отец, я попросил его помочь мне организовать похороны. В Литфонде это было его специальностью (наряду с подпиской на газеты). Он все очень хорошо организовал, приехал сам в крематорий, нес с другими гроб от автобуса в зал крематория и когда родные прощались с умершим, вытер со щеки несколько слезинок»{225}