Одним из рекомендованных Камянову «проверенных» скульпторов оказался Вячеслав Клыков, автор весьма приметной мемориальной доски Василию Шукшину, установленной на доме 5 по улице Бочкова. Отношения с Клыковым сложились самые рабочие: «Этот симпатичный молодой худощавый парень мне сразу понравился, и мы быстро договорились. Посмотрев его работы, я сразу понял, что это скульптор милостью Божьей. Время от времени я заходил к Славе с бутылкой водки – он тоже был из тех, кто стакан мимо рта не пронесет. На деньги, полученные мной тогда от Славы Клыкова, я купил подержанную машинку “Колибри”, привез ее с собой в Израиль, и она честно служила мне до первого моего компьютера». Судя по тому, как быстро Борис Камянов выехал в эмиграцию уже в следующем, 1976 году, процент от скульпторов он получал солидный. А его коллега Лев Качер в 1991-м написал мемуары «Спецпохороны в полночь. Записки печальных дел мастера», где рассказал, как исполнялась последняя воля Константина Симонова – развеять его прах под Могилевом.
Что же до Ротницкого, то память об Арии Давыдовиче очень чтят в его родной Тульской области. Не проходит того или иного юбилея без того, чтобы местная пресса не вспомнила о его добрых делах. Например, лет десять назад вышла статья с таким названием: «Жизнь в служении людям»{235}. А рядом – фото неунывающего Ротницкого, с бородой, но, конечно, не такой большой, как у Льва Толстого. А что, ведь и правда – работал-то Арий Давыдович для людей, то есть для писателей, один из которых как-то пошутил на его юбилее: «Мы все – Арийцы!»…
Глава пятая«Десять дней, которые потрясли “Детский мир”». Писательские съезды
Знают в школах все ребята,
Что в столице в феврале
Собирался Двадцать пятый
Наш партийный съезд в Кремле.
Вениамин Каверин против «окололитературы» – Анна Ахматова как Пиковая дама – Наблюдения Евгения Шварца – Алексей Сурков на трибуне – Ольга Форш похожа на Фадеева? – Перекуры – «Второй съезд: кто кого съест» – «Чей хлеб вы едите, товарищ Эренбург?» – Съезд проходит «шолоховато» – Фёдор Гладков со щитом – «Литературная Москва» – Корней Чуковский в обмороке – Паустовскому не дали слова – Виктор Астафьев в буфете – Водки нет! – Григорий Бакланов и милиционер – Отмените цензуру! – Даниэль и Синявский – Анатолию Жигулину угрожают – Сомнения Александра Твардовского – Павел Антокольский разочарован – Писатели опять голодные! – Талоны на галстук и мыло – «Маркову стало погано» – За что сгоняют с трибуны
Мариэтта Сергеевна Шагинян очень расстраивалась, что в 1981 году ее не пригласили на XXVI съезд КПСС. «Мне 92 года, – сетовала она Зое Яхонтовой, – скоро будет 93, я до сих пор живу своим трудом, столько сделала для партии, а обо мне забыли»{236}. То ли члены политбюро (почти сверстники!) обоснованно беспокоились о ее здоровье, то ли боялись, что в очередной раз, пробравшись на трибуну, она задаст неудобный вопрос, в частности, о перспективах продовольственной программы. Ведь столько лет прошло, а в Ереване опять мясо куда-то подевалось…
В советское время одной из действенных мер воспитания населения было проведение всякого рода съездов, слетов, собраний и пленумов. Так же как родители назидательно учат уму-разуму любимое чадо, так и советская власть «строила» ту часть своего собственного народа, которая не верила, что «у нас управдом – друг человека». Чтобы не говорили и не делали лишнего, вели себя как следует, читали то, что дают, и не смотрели на тлетворный Запад, откуда якобы постоянно исходит угроза провокаций и всяких гадостей. Потому так важна была разъяснительная работа с населением, чтобы, как писал поэт Соев из «Покровских ворот», «барометр у всех советских людей показывал “ясно”».
Алексей Кондратович (заместитель Твардовского в «Новом мире») в этой связи отметил в дневнике 24 марта 1970 года: «Сегодня открылся Российский съезд писателей – мероприятие парадное, как все наши съезды и даже многие совещания. Нигде в мире не бывает столько съездов и совещаний, как у нас, – и так тянется уже шестой десяток лет. И давно все это формальность, впрочем, довольно дорогая»{237}. А дорогая по той причине, что всех иногородних делегатов, коих обычно набиралось несколько сотен, требовалось за государственный счет доставить в Москву, разместить в гостиницах, накормить, обеспечить им культурную программу (Большой театр и Третьяковка) и, наконец, отправить восвояси, снабдив сувенирами и дефицитом.
Главным в стране был съезд Коммунистической партии СССР, от которого распространялись, если можно так выразиться, мощные рентгеновские лучи, просвечивающие все советское общество. Начиная с 1961 года съезды КПСС проводились каждые пять лет, их решения объявлялись постулатами, которые надо было претворять в жизнь. В СССР везде, где ни попадя, – на фасадах домов, в красных уголках заводов, фабрик и жэков висел один и тот же лозунг: «Решения съезда КПСС – в жизнь!» Менялся только порядковый номер съезда. В частности, на XX съезде КПСС было решено, что «искусство и литература Советского Союза могут и должны добиваться того, чтобы стать первыми в мире не только по богатству содержания, но и по художественной силе и мастерству»[12]. В принципе, ничего плохого в поставленной цели нет, другой вопрос – насколько она была реальной в сложившейся обстановке. Так же как и перспектива построения коммунизма…
Мучили бестолковыми, пресными собраниями и писателей, которые порой находили в себе силы отбиваться. «Кончилось лето и из Союза и ЦДЛ посыпались повестки и приглашения. Сегодня приглашают на собрание секции драматургов с повесткой дня “Драматурги столицы навстречу XXV съезду партии” с примечанием “Ваше присутствие обязательно” и с просьбой сообщить по телефону, если я не смогу быть. Еще там будет выбор делегатов на московскую писательскую конференцию. Всю жизнь мечтал», – записал в дневнике 25 сентября 1975 года Александр Гладков{238}. И когда только они время находили сочинять, ведь не все воспринимали участие в заседаниях как неизбежную и мешающую творческому процессу повинность (даже оброк!), для некоторых это было огромной честью, особенно если выбирали в президиум. Не добившись успеха в литературе, такие писатели устремлялись к номенклатурным высотам, а мест там было мало.
Вслед за главными партийными сборищами проводились съезды масштабом поменьше: съезды колхозников, художников, кинематографистов, учителей, профсоюзов, композиторов, наконец, писателей. Кстати, Третий Всесоюзный съезд колхозников состоялся в ноябре 1969 года, его окончание ознаменовалось набегом участников на московские магазины – ЦУМ, ГУМ и «Детский мир». В условиях товарного дефицита в СССР приехавшие в Москву с разных концов страны работники сельского хозяйства не смогли себе отказать в редкой возможности хоть что-нибудь «оторвать» для себя и оставшихся в деревнях нуждающихся родственников. Если кто забыл, то я напомню, что решение о выдаче паспортов большинству советских колхозников было принято лишь в 1974 году, а таковых насчитывалось более 62 миллионов человек. Они были ограничены в правах по сравнению с другими гражданами, что дало основание ряду историков проводить параллели с крепостным правом. Без паспорта колхозник не мог не то что выехать за границу, но и устроиться на работу в городе (кстати, биографы-земляки Василия Шукшина по сию пору не могут понять – как простой алтайский паренек вырвался после войны из своего колхоза и получил вожделенный паспорт). Вот почему Третий съезд колхозников остался в советском бытовом фольклоре весьма остроумной фразой – «Десять дней, которые потрясли “Детский мир”».
Советские писатели (особенно так называемые деревенщики), многие из которых были самого что ни на есть крестьянского происхождения, хорошо знали, как тяжело народу в деревне, но лишь немногие из них отваживались писать правду. И на своих съездах они об этом не говорили (а если и разговорились, то ближе к перестройке). Они бы сказали, если бы их пустили на трибуну. Оставалось лишь возмущаться в дневниках и письмах: «Людям жрать нечего, они, крестьяне наши, пребывают в равнодушии и запустении… Недавно был бригадир из нашего села и сообщил, что в клубе при демонстрации фильма “Председатель” к концу сеанса осталось два человека. Люди плюясь уходили из клуба и говорили, что им всё это и у себя видеть надоело, а тут еще в кино показывают…»{239} – рассказывал Виктор Астафьев 29 марта 1965 года.
Тогда о чем же велась речь на писательских съездах? «Красной нитью сквозь все речи ораторов проходит мысль о благотворном значении могучей жизнеутверждающей силы литературы социалистического реализма, о патриотическом долге писателя, как верного помощника Коммунистической партии в ее гигантской работе на благо трудящихся, на благо человечества» – из статьи газеты «Правда» о Третьем Всесоюзном съезде советских писателей от 19 мая 1959 года.
А Второй съезд «помощников партии» (то есть советских писателей), ознаменовавший робкое начало оттепели, открылся 15 декабря 1954 года в Большом Кремлевском дворце и продолжался более десяти дней. Участником его был и Юрий Нагибин: «Позорный дурман грошового тщеславия. Сам себе гадок. Даже писать трудно о той дряни, какую всколыхнул во мне этот несчастный писательский съезд. Как в бреду, как в полпьяна – две недели жизни. Выбрали – не выбрали, назвали – не назвали, упомянули – не упомянули, назначили – не назначили. Я, кажется, никогда не доходил до такой самозабвенной ничтожности. И само действо съезда, от которого хочется отмыться. Ужасающая ложь почти тысячи человек, которые вовсе не сговаривались между собой. Благородная седина, устало-бурый лик, грудной голос и низкая (за такое секут публично) ложь Федина. А серебряно-седой, чуть гипертонизированный, ровно румяный Фадеев – и ложь, утратившая у него даже способность самообновления; страшный петрушка Шолохов, гангстер Симонов и бледно-потный уголовник Грибачёв. Вот уж вспомнишь гоголевское: ни одного лица, кругом какие-то страшные свиные рыла. Бурлящий гам булавочных тщеславий»