– Какие же ошибки?
– Ну, какие там есть.
– Какие же?
– Да все равно какие. Признай…»{256}
Делегаты с трудом внимали докладчику, размахивающему на трибуне кулаками (то ли на писателей, то ли на опостылевший ему доклад). Евгений Шварц закемарил: «Я, утомленный всеми происшествиями дня, стал постепенно засыпать под монотонные вопли помахивающего кулаками Суркова. И оглянувшись, увидел, что я не одинок… Вот у самого докладчика язык стал отказывать»{257}. Речь Суркова так «въелась» в атмосферу съезда, что ее еще долго вспоминали. Через два года Лидия Чуковская была свидетельницей уморительной сцены, как сатирик Виктор Ардов изображал выступление Суркова на съезде: «Я каталась со смеху; обоймы имен, причем каждая кончается рефреном: “И Мирзо Турсун-Задэ”»{258}. Этот рефрен в шутку повторяли многие…
А Маргарита Алигер 17 декабря 1954 года сочинила такой стишок, оставшийся в «Чукоккале»:
На Втором, на Всесоюзном съезде
С Верой Инбер мы сидели вместе.
И доклад Суркова полной мерой
Мы хлебнули вместе с Инбер Верой.
Спать хотели, пить хотели вместе
На Втором на Всесоюзном съезде.
И в альбом Чуковскому Корнею
Написали это вместе с нею…
Алексей Сурков (за три часа!) сыпал цифрами словно на заседании Госплана. Общее количество членов Союза писателей СССР с 1934 года выросло почти в два с половиной раза, достигнув 3695 человек. В то же время объем произведенной советскими писателями продукции оставлял желать лучшего – темпы его прироста значительно отставали от довоенных. Число новых произведений, выпущенных членами Союза писателей, едва превысило 4,5 тысячи, что всего лишь в полтора раза превышало объем 1934 года{259}. Отсюда следовал вывод: советские писатели работают недостаточно продуктивно, в отличие, например, от строителей и металлургов, постоянно перевыполняющих производственный план. Вот у кого надо поучиться писателям – у своего народа, у тех же шахтеров, что зимой уже в более поздние годы будут отдыхать в Дубулты. Обмен опытом еще никому не вредил[13].
Среди лучших произведений, созданных за отчетный период, на съезде были названы «Жизнь Клима Самгина», «Тихий Дон», «Хождение по мукам», «Петр Первый» и другие романы советских классиков старшего поколения. Примечательно, что «экономический» подход к оценке творческого уровня литературных произведений был распространен довольно широко. Так, во время не менее скучного предсъездовского собрания в Таврическом дворце в Ленинграде 6–7 декабря 1954 года среди делегатов царило схожее настроение. Доклад читал Всеволод Кочетов. «Просидела три часа, уши завяли. Кочетов, автор “Журбиных”, читал доклад два часа, я запомнила крылатые слова: “Говорят, хорошая книга равна выигранному сражению. В Ленинграде триста литераторов. Сколько же у нас будет выигранных сражений!.. О высоких качествах нашей литературы свидетельствуют многочисленные сталинские премии”», – отметила Любовь Шапорина в уже цитировавшемся ранее дневнике. О том, как борьба за качество литературы переросла в гонку за премии, мы поговорим отдельно.
Свои доклады озвучили азербайджанский поэт Самед Вургун («Советская поэзия»), киевлянин Александр Корнейчук («Советская драматургия») и другие. Общий вывод заключался в том, что надо и дальше творить в том же духе, совершенствуя и «обогащая» метод социалистического реализма. Новая политическая конъюнктура, заключавшаяся в том, что восхваление Сталина постепенно уступало место его разоблачению, требовала от писателей прекратить создание бесконфликтных произведений – это когда в романе есть два персонажа: очень хороший (секретарь райкома) и просто хороший (председатель колхоза). Формирование культа личности, в котором писатели принимали непосредственное участие, теперь в очень завуалированной форме объявлялось «приукрашиванием действительности», с которым нужно было бороться, причем с той же силой. Литераторы должны были умудриться увидеть «подлинную правду жизни в условиях развертывающейся борьбы между лагерем империализма и лагерем социализма и демократии», что следовало из приветствия ЦК КПСС съезду писателей. Внешняя угроза всегда очень удобна для нагнетания истерии, а если этой угрозы нет, ее можно выдумать.
Обстановка, в общем, типичная для любого советского съезда: скука и тоска, а ведь речь идет о собрании самых передовых советских писателей. «Два дня выбыло из строя. Пустопорожний президиум перед пустопорожним съездом», – отметил еще 4 декабря 1954 года Александр Твардовский, будто в воду глядел{260}. Таким же мог быть разговор и на съезде колхозников или шахтеров. Но шахтеры вряд ли отважились «прикладывать» с трибуны своих коллег, как это было принято у писателей. Например, Сурков, «обратившись к Маршаку и Михалкову, сидящим в президиуме, воскликнул, грозя пальцем: “А вас, товарищи, я обвиняю в том, что вы перестали писать сатиры для детей!”» – свидетельствует Шварц, запомнивший ироническую реакцию Чуковского, который, «услышав это, сделал томное лицо, закивал головой и продекламировал подчеркнуто грустно: “Да, да, да, это национальное бедствие!”»{261}, то ли в шутку, то ли всерьез.
«Съезд, дорогой и громоздкий, мог быть организован хитрее и искуснее. Слишком много обиженных…» – отметил Евгений Шварц. И решил, не тратя время попусту, не просиживать штаны на заседаниях, а гулять по Москве. Кстати, Шварцу тоже досталось, от докладчика Бориса Полевого. Это был «удар под дых» за формализм, в котором обвиняли драматурга. И Евгению Львовичу стало невмоготу: «И без того тяжелый, многопудовый съезд наш в жарком Колонном зале стал трудно переносим. А тут еще прибавилась и тяжесть на душе…»{262} Тяжесть усугубилась горем – скоропостижно в 57 лет скончался прозаик и драматург Михаил Эммануилович Козаков (отец актера Михаила Козакова). На съезд он так и не попал, – ему стало плохо на улице. Козакова похоронили на Немецком кладбище. Зловредная вражеская пропаганда получила в руки лишний козырь: съезд еще не кончился, а его участники уже уходят из жизни!
В это трудно сегодня поверить, но Козаков умер от того, что не получил билета на съезд. 23 января 1955 года Юрий Олеша вспоминал в дневнике, что тот, не услышав своего имени в списке делегатов, заплакал. Критик Юзеф Ильич Юзовский присутствовал при этом, уточняя: «Слезы у него просто брызнули!» А гостевые билеты на съезд выдавали в ЦДЛ накануне его открытия. И Козаков «высказывал тревогу, дадут ли ему гостевой билет… Вот таким я видел его в тот вечер, когда у него случился инфаркт. К сердцу, напрягшемуся для борьбы, и без того раскаленному в долгой борьбе за жизнь, он подпустил слишком близко – да просто приложил к нему! – горячительные образы Шолохова, билетов, которые могут дать, могут не дать, – и оно разорвалось. Боже мой, зачем это? Неужели важно, что сказал Шолохов, неужели важно присутствовать на съезде, быть выбранным на него или невыбранным? Неужели отношение горсточки самых обыкновенных, но только умеющих играть в карты людей – отношение к тебе Симонова или Суркова – можно так близко принимать к сердцу? К вечному сердцу, пришедшему к тебе в грудь на той лестнице – на звезде! – где первая ступенька бог знает где, а последняя – это твоя мать?»{263} – писал Юрий Олеша.
Из доклада Алексея Суркова тем не менее узнали и кое-что интересное. В частности, о том, что жив-здоров писатель-эмигрант Борис Константинович Зайцев, выступивший на радиостанции «Свободная Европа» – так в 1954 году называлось радио «Свобода»: «Враги нашей родины и нашей литературы не дремлют. По случаю нашего съезда из мусорной корзины истории был вытащен белый эмигрант Борис Зайцев, исторгнувший в бессильной злобе в свой белогвардейский микрофон словесную отраву»{264}. То ли Алексей Александрович сам регулярно слушал «вражеские голоса», то ли нашлись другие люди, повыше, кто рецензировал его отчетный доклад, но так впервые «вражеский голос» угодил в официальный советский бюрократический оборот. Думается, что среди делегатов были и те, кто сам накануне послушал Зайцева, мысленно с ним согласившись, так и другие, кто после съезда побежал покупать радиоприемник, надеясь хоть из него узнать альтернативную точку зрения на происходящие в СССР события.
15 декабря 1954 года Корней Чуковский, вернувшись со съезда, записал: «Впечатление – ужасное. Это не литературный съезд, но анти-литературный съезд»{265}. С унынием, навеваемым бесконечными докладами, писатели боролись привычным методом – перекурами. Но в Большом Кремлевском дворце к такому не привыкли, потом, правда, пришлось смириться. Специальные сотрудники – дежурные распорядители – привыкли запускать и выпускать из зала людей после звонка. Но писатели нарушили многолетнюю инструкцию. Теперь все зависело от того, кто на трибуне. «Скучный выступающий – повалили курить, объявлен интересный – обратно. Дежурные сперва грудью вставали, не пускали, но не выдержали, сникли, отступились. Смотрели потрясенно, растерянно, их даже становилось жалко. А зачем открыли заповедные двери для такой несерьезной публики?» – задается вопросом Константин Ваншенкин. Следующие заседания проходили уже в Колонном зале Дома союзов. Там уже чуть повеселее: «Длинные обзорные доклады, отчеты, вспыхивающие сшибки в прениях, бурлящие фойе и буфет, часто меняющаяся стенгазета съезда, возле которой тоже толпы, остроты, обиды, знакомства, встречи, объятия»