«На VIII съезде ожидались перемены, шло закулисное шептание: “Маркова будем валить…” Однако началось все, как всегда: Марков вышел на трибуну, положил перед собой доклад… И вот он ровным голосом читает скучнейшее это произведение канцелярской мысли, отпечатанное без единой помарки на лучшей финской бумаге.
Но всегда настает момент, которого более всего ждет зал: начинается распределение по рангам, называют имена, книги. И все обращается в слух: “Упомянут? Не упомянут?..” И упомянутые в докладе, оглашенные вскоре выходят, смущая несолидным поведением кремлевскую охрану в дверях: правительство сидит в президиуме, а эти бродят… Помимо сиюминутного удовольствия, эдакого поглаживания по самолюбию, быть упомянутым в докладе означало и нечто более вещественное: переиздание книг, прочие, прочие блага. Упомянут, значит, ты есть – в отличие от тех, кого как бы и нет. И упомянутые ели [в буфете] с аппетитом, принимали поздравления. Ели, хотя и без аппетита, и неупомянутые, презирая упомянутых, всем своим видом давая понять, что им это вовсе и не нужно»{331}.
Вспомним, с чего мы начали эту главу – цитатой из дневника Юрия Нагибина 1954 года про «позорный дурман грошового тщеславия» по поводу «упоминания». За три десятка лет ничего не поменялось. А Сергей Михалков в том же году сочинил очень меткий стишок, попавший в «Чукоккалу»:
Те, кого упомянули, —
Те ушли или уснули,
Те ж, кого тут не назвали, —
Терпеливо преют в зале.
Те, кого докладчик ест, —
В кулуарах кроют съезд.
Этот стишок сочинился сам по себе, на съезде, дойдя до нашего светлого времени как невинная шутка, отразившая, тем не менее, суть противоречивой советской эпохи.
Восьмой съезд писателей СССР не пошел по сценарию майского 1986 года Пятого съезда кинематографистов СССР, на котором были свергнуты корифеи советского кино – Сергей Бондарчук, Станислав Ростоцкий, Лев Кулиджанов. Перестройка в кино наступила раньше, чем в литературе. Возможно, что свою роль сыграл сердечный приступ первого секретаря: «Марков стоял на трибуне… Вдруг на какой-то фразе запнулся. Помолчал. Опять ту же фразу прочитывает заново… Молчание… Снова, как в забытьи, читает он с запинаниями все эту же фразу… И разворачивается, разворачивается боком к залу, взгляд отрешенный, меркнущий»{332}. Его подхватили под руки, увели за кулисы.
Георгия Маркова госпитализировали, но не свалили в том понимании, как этот глагол употребил Григорий Бакланов. Все же что-то в этом было глубоко символическое, ведь съезд оказался последним в истории Союза писателей СССР. «Он проходил парадно, – свидетельствует Бакланов, – все политбюро во главе с Горбачёвым сидело в президиуме, мог ли кто думать в эту пору, что это – последний съезд? В величайшем по военной мощи государстве, огражденном ракетами, флотами воздушными, подводными, надводными, в величественном этом здании каждый камешек был камнем краеугольным, тронь, шевельни – и все здание посыплется. Знали об этом отцы перестройки, ведали? Или неведение давало решимость?»{333} Писатель образно выразил мысли, волновавшие в тот год многих.
В итоге, как известно, здание совсем развалилось, а камни разбросало по разным концам одной шестой части суши. Здесь нельзя не вспомнить слова еще одного яркого представителя фронтового поколения – Юрия Бондарева о том, что перестройка напоминает ему взлетевший самолет, не знающий куда приземлиться. Он говорил об этом на XIX Всесоюзной партийной конференции в июне 1988 года.
«Прошел съезд писателей, – записал 8 июля 1986 года Сергей Есин, – который принес много разочарований. В выступлениях отчетливо читались собственные обиды, нежели стремление ратовать за общее дело… Все было бы нормально, если бы разговоры подкреплялись литературой»{334}. В 1954 году Евгений Шварц сделал вывод о делегатах Второго съезда: «Слишком много обиженных». Спустя 32 года теперь уже Сергей Есин пишет про «собственные обиды» делегатов, преобладающие над всеми остальными проблемами. Наверное, это логично для творческих людей. И неистребимо.
В день, когда Есин писал эти строки, он встретил на почте Бакланова (они жили по соседству, в районе Ломоносовского проспекта). Григорий Яковлевич рассказал ему подробности того, «как Г. Марков еще на пять лет остался Марковым». Оказывается, что все решил член Политбюро ЦК КПСС Егор Кузьмич Лигачёв – земляк Георгия Мокеевича (который «полон сил, и он повесится, если не будет выбран»{335}). В итоге первым секретарем Союза писателей избрали Владимира Карпова, подхватившего из ослабевших рук бывшего начальника едва не упавшее «знамя», то есть доклад, который он и дочитал. А Марков до 1989 года оставался председателем правления. А в своем дневнике Олесь Гончар записал эпиграмму, сочиненную на главного писателя после основного доклада на одном из съездов:
Почуявшие ветры перемен поэты и прозаики забузили еще годом ранее, на Шестом съезде писателей РСФСР, в декабре 1985 года. Произошедшее на нем было, с одной стороны, внове, с другой – явилось закономерностью накопившегося недовольства и раздражения: «Впервые в присутствии сидевшего в президиуме правительства писатели вели себя свободно, демонстративно выходили из зала во время заседания, подавали реплики, перебивали выступающих, топали ногами, “захлопали” Михаила Алексеева, Егора Исаева и других официальных ораторов», – свидетельствовал Анатолий Рыбаков{337}.
Писатель в это время пытался пробить публикацию своего романа «Дети Арбата», еще 29 октября 1985 года он обратился с письмом к секретарю ЦК КПСС Александру Яковлеву, в котором сообщал: «Я хочу, чтобы роман был опубликован прежде всего в моей стране». Однако Яковлев от решения вопроса отстранился. Ситуация со стороны напоминала 1967 год, когда Солженицын безрезультатно требовал издания своих произведений. Не помог Рыбакову и съезд писателей РСФСР, на котором Евгений Евтушенко хотел с трибуны призвать к изданию «Детей Арбата». С ним провел соответствующую беседу министр культуры Пётр Демичев. Общее впечатление от съезда Рыбаков сформулировал следующим образом: «Паноптикум. Софронов вдруг запел на трибуне. А в остальном обычная говорильня».
На этом съезде отсутствовали самые разные писатели, например Владимир Дудинцев, его не облагодетельствовали даже пригласительным билетом. Но вряд ли он сильно расстроился, – что там можно было услышать? Не позвали на Шестой съезд писателей РСФСР и Владимира Бушина. Снова не выбрали, что его сильно задело. Оно и понятно: делегатам съезда выдавали талоны на отоваривание дефицитом, как это бывало и раньше. «Дают какие-то талоны на покупку разных вещей. Талоны разные, есть какой-то сувенирный отдел, есть попроще… Можно быть уверенным, что съезд пройдет на высоком идейном уровне»{338}, – записал он 8 декабря 1980 года, еще во время предыдущего, Пятого съезда.
А вот Фёдору Абрамову и Игорю Дедкову талоны вручили: «Делегатам съезда и гостям выдали талоны в “сувенирный киоск” при гостинице “Россия”. Я бы туда не пошел, да показал дома тот пропуск-талон, и все единодушно решили, что идти непременно нужно и следует брать с собой больше денег. Пришлось пойти, стоять в очереди вместе с Абрамовым, проходить тройной (!) контроль (всюду дюжие молодцы), болтаться в подвальном помещении гостиницы от парфюмерного киоска к книжному, от книжного – туда, где продают рубашки, японские зонты, дамские сумки, лезвия, платки, магнитофоны и т. д. Купил всякой ерунды – всем в подарок. Унизительное, однако, занятие. При входе в последние двери тот пропуск отобрали и порвали, чтобы, не дай Бог, по второму разу не пошли… А сколько народу сбежалось – едва ли не весь аппарат большого и малого Союзов»{339}. Куда же без аппарата…
Не менее яркие впечатления остались у Игоря Дедкова от приема в Кремле, не повезло ему – опоздав на пять минут, он оказался в самом конце очереди: «Устремились и мы в хвосте толпы, встревоженно вслушиваясь в мгновенно возникший и нарастающий звяк ложек, вилок, ножей, тарелок, рюмок… Тут были знатоки приемов, и не случись на нашем пути Володя Личутин, не знаю, где бы мы и пристали, потому что, казалось, ни к какому столу уже было не приступиться. А Володя, сам приставший к торцу вместе с Дмитрием Балашовым, на уголке стола сам державшийся, нас окликнул, и мы втроем у того же уголка обосновались. И налито нам слегка было, и копченой колбасы отыскано…» А писательское начальство вновь пировало отдельно, укрывшись за плотным занавесом у сцены, откуда доносились отдельные звуки: «Помню лишь голос зычный и молодецкий Егора Исаева; уж очень этот голос мне успел надоесть своей настырностью и приторностью»{340}.
А к Владимиру Бушину, оставшемуся без талонов, все же пришло полное удовлетворение. Он был отмщен: коллеги, вернувшиеся со съезда, рассказали ему о том, как «захлопали» ораторов – литературных генералов. «Ах, как хорошо! Когда в Кремлевском Дворце в присутствии членов политбюро сгоняют с трибуны увенчанных героев, то это что-нибудь да значит»{341}, – отметил он в дневнике 11 декабря 1985 года. Уж не знаю – хорошо это или нет, когда сгоняют с трибуны. Новая эпоха потребовала и новых героев…