{391}, – 15 октября 1980 года. Ну вот, хоть одно доброе слово о председателе комитета! А «Дикий ангел» – это спектакль по пьесе Алексея Коломийца, поставленный Киевским театром имени Ивана Франко, «Разгон» – роман Павла Загребельного. Обращает внимание на себя словосочетание «комитетская кухня», весьма двусмысленное. Вероятно, автор дневника имел в виду столовую, где обслуживали членов комитета. А может, какой-то другой комитет…
Неудивительно, что работа в комитете не только отрывала немало времени и сил, но хорошо оплачивалась. Александр Твардовский рассказывал: «Сижу, свечу глазами в сталинском Комитете по Ленинским премиям. Притом не подумайте, что даром. У них порядок – “пожетонные”. Отсидел заседание – “жетон” – 15 рублей. Реплику в прениях бросил – 20 рублей. А с речью выступил – и того погуще»{392}. Если следовать приведенной Александром Трифоновичем классификации, то наибольшую зарплату за участие в работе комитета получали те, кто не уставал выступать на его заседаниях, то заваливая одного кандидата, то отстаивая другого. В общем, это было выгодное занятие: мало того что сам когда-то получишь премию, так еще и заработаешь.
Повседневная жизнь Комитета по Ленинским и Государственным премиям СССР в области литературы, искусства и архитектуры при Совете министров СССР, просуществовавшего с 1956 по 1992 год, сосредоточена ныне в Российском государственном архиве литературы и искусства{393}. Чего здесь только нет: штатные расписания и сметы расходов комитета, протоколы заседаний, общественного обсуждения произведений, выдвинутых на соискание премий, документы тайного голосования, стенограммы торжественных заседаний, посвященных вручению почетных знаков и дипломов лауреатов, вырезки из газет о работе комитета. Так что организовано все было на серьезном бюрократическом уровне, не подкопаешься. Чрезвычайно интересно сегодня читать личные дела лауреатов, особенно в части обоснования выдвижения на премию или отказов. Сколько там можно встретить пустословия, казенщины, особенно если дело касается награждения всякого рода конъюнктурных и сиюминутных романов и книг. Таких лауреатов тоже хватало. Но были и те, чьи имена и сегодня составляют гордость отечественной литературы.
Не менее любопытно листать личные дела тех, кто не был принят даже к рассмотрению на соискание премий, среди них есть, например, маршал Семён Буденный (за мемуары «Пройденный путь» и пятитомник «Книга о лошади»), писатели Анатолий Калинин и Владимир Тендряков. Но гораздо больше тех, кого к рассмотрению приняли, а премию не дали – это Анна Ахматова, Андрей Битов, Юрий Герман, Иван Ефремов, Римма Казакова, Лев Кассиль, Валентин Катаев, Виль Липатов, Новелла Матвеева, Юрий Нагибин, Константин Паустовский, Валентин Пикуль, Борис Полевой, Илья Сельвинский, Юлиан Семёнов, Александр Солженицын, Владимир Солоухин, Юрий Трифонов и другие. Очень достойный список! Не менее почетный, чем тот, который составили писатели, получившие заветные лауреатские значки.
Здесь грех не вспомнить мудрые слова Анны Ахматовой. Лидия Чуковская вспоминала, как они обсуждали факт того, что «Евгений Винокуров, выдвинутый на Ленинскую премию, по третьему туру не прошел, зато Исаев, бездарь, прошел». И вот что по этому поводу раздраженно сказала Анна Андреевна: «Это совершенно все равно. Ленинские премии, как и все премии на свете, выдаются, бывает, правильно, чаще – неправильно. – И добавила: – Давайте условимся раз навсегда: поэт – это человек, у которого ничего нельзя отнять и которому ничего нельзя дать»{394}. А Булгаков писал, что сами придут и все дадут. Но ведь это о прозаиках…
Для кого-то из писателей было не столь важно, получит он премию или нет, другие же активно занимались «организацией» наград для себя, заискивая перед рецензентами и критиками, выискивая союзников во властных структурах, готовых нажать на соответствующие кнопки или позвонить заинтересованным лицам. У советских чиновников это называлось «спинотехника»: пойти в баню (основное место для «решения вопросов») и попариться с веничком с нужными людьми. Это считалось нормальным делом.
Материальный стимул также оказывал свое влияние, его никак нельзя списывать со счетов: на полученное денежное выражение премии можно было приобрести машину, внести пай в жилищный кооператив. Да мало ли на что можно потратить, – были бы деньги. В конце концов, ведь не все литераторы получали зарплату в редакциях журналов или находились на руководящей работе в Союзе писателей, сулившей приличный оклад. Как иронично высказался в своей поэме «За далью – даль» Александр Твардовский: «А нет – на должность с твердой ставкой в Союз писателей пойду…» Давид Самойлов очень рассчитывал получить Госпремию: «Это бы решило… финансовые проблемы и дало бы возможность года на два-три спокойно работать над прозой, не отвлекаясь на переводы», – рассказывал он Марку Харитонову, который 23 ноября 1987 года записал в дневнике: «Вдруг позвонил Давид Самойлов, позвал приехать. Я купил две бутылки “Напареули”, поехал… Хорошо выпили, Давид стал читать стихи из своей новой книги “Горсть”. Не знаю, какие стихи, но слушать их было счастьем: голос Давида, хмель в голове, присутствие поэзии, прекрасной поверх отдельных стихов или строк…»{395} В те дни Самойлов приехал в Москву «продвигать» издание своего двухтомника, говорил, «что его выдвинули на Госпремию на будущий год, и есть шансы, что дадут». И дали – в 1988-м, за книгу стихов «Голоса за холмами». Хотя еще летом предыдущего года он сомневался: «…Заполнял документы на Госпремию. Бесполезное занятие»{396}, – из дневника от 31 июля 1987 года.
Не менее весомой была и моральная сторона вопроса. Получить Государственную премию было почетно, и хотя сам лауреатский значок весил считаные граммы, но авторитет писателя вырастал несоизмеримо, особенно в борьбе с чиновничьим засильем, что подтверждает Василь Быков: «Премия не столь уж меня обрадовала, хотя, конечно, появилась надежда – может, теперь отцепятся? Разумеется, я не рассчитывал, что уж теперь мне будет разрешено писать всё. И так, как я захочу. Но всё же… Как всегда в таких случаях, премия порадовала друзей, но и прибавила завистников – тоже, кстати, из числа друзей… Тогда же, а может и раньше, отпали некоторые издательские проблемы: в Минске выпустили четырехтомное собрание сочинений, хотя и не включили в него “одиозные” повести “Мертвым не больно” и “Круглянский мост”. Чтобы не слишком фанаберился свежеиспеченный лауреат»{397}. И, конечно, с «Государыней» можно было рассчитывать на более высокий этаж в Доме творчества в Дубулты…
Весной 1969 года в центральных газетах были обнародованы имена очередных претендентов на соискание Государственных премий СССР. Состав подобрался пестрый: Фёдор Абрамов, Виктор Астафьев, а еще Семён Бабаевский, Всеволод Кочетов, Виль Липатов и два поэта. Абрамов в письме одному из адресатов назвал такую компанию «омерзительной», написав, что «надежд на получение премии у меня мало (увы, ее далеко не всегда дают за литературу)». Предчувствие не обмануло, в этот год Абрамов остался без премии. 10 ноября он отметил: «Премию не дали. Это надо было ожидать. Макогоненко по этому поводу мне прочитал целую лекцию. С чего дадут очернителю, автору “Нового мира”? Да ведь это признать правильность линии журнала, оправдать его. А кроме того – не забывай: премии – это бизнес… Я сказал Макогоненко: дескать, речь не обо мне. А вот почему старику Ч. не дали? Почему его-то обошли? Да и разве дело это – не заметить русской литературы за год? Макогоненко засмеялся и посоветовал мне родиться чукчей или киргизом. Только не русским…»{398}
Последнее замечание известного ленинградского литературоведа профессора Григория Макогоненко подтверждает уже ранее констатировавшийся в этой главе прискорбный факт о субъективности при выборе кандидатур премируемых писателей. Особенно дорога здесь его оценка премий как «бизнеса». А раз есть бизнес, значит, имеется и прибыль, и «бизнесмены»-писатели.
Вместо Фёдора Абрамова Госпремию получил украинский поэт Андрей Малышко (видать, спасибо Гончару!). «Схватка на заседании большая, – писал Абрамову Алексей Кондратович. – Итог: шесть на шесть. Не хватило одного голоса для перевеса…» Перевес в пользу Малышко обеспечил работник ЦК КПСС, заваливший Абрамова следующей характеристикой: «У Абрамова тьма в романе такая, что ее можно ножом, как повидло, резать»{399}. Какое образное сравнение! В ЦК тоже творческих людей хватало, готовых намазать это самое «повидло» на черствый хлеб искусства…
Зато через шесть лет, в 1975-м, все прошло без сучка без задоринки, за премию проголосовали единогласно (вероятно, всем более или менее значимым поэтам из Киева ее уже вручили – в тот же год премию получил и Борис Олейник).
24 октября 1975 года Фёдор Александрович отметил:
«…Борьба была великая… Счастлив ли я? Не вышибло ли ум от радости? Нет. Довольно спокойно все принимаю, хотя премия – событие. Ведь это что же? Критическое направление в литературе утверждается. И еще мне приятно: не будет стыда перед земляками. Выводы:
1) Ни малейшего зазнайства. Внимание, максимальное внимание к так называемому рядовому человеку!
2) Всегда быть чистым, всегда оставаться на моральной высоте. Ни единого шага не предпринял я, палец о палец не ударил, чтобы получить премию. Никого не просил, никому не звонил. И так держать впредь».
Все бы так!
Фёдор Абрамов удостоился премии за эпический цикл «Пряслины», включавший романы «Братья и сестры» (1958), «Две зимы и три лета» (1968) и «Пути-перепутья» (1973). Через месяц после получения значка и диплома, 24 ноября 1975 года, он запишет: «Все в один голос: ты теперь независим, теперь ты можешь плевать на всех. Лауреат! А этому лауреату не дали даже слова сказать в связи с присуждением премии. Говори под диктовку чиновников из “Литературки”, и баста»