Богомолову впору было вручать орден не Трудового Красного Знамени, а Боевого – за его сражения с цензурой, увенчавшиеся впервые, быть может, за всю историю советской литературы победой автора. Владимир Осипович стоял насмерть: не уберу ни одной запятой! Старожилы «Молодой гвардии» назвали этот уникальный случай «битвой титанов». Богомолов сам ездил во все инстанции, не дав исправить в романе «В августе сорок четвертого» ни слова. Пять лет редакция ждала от автора окончания работы нал рукописью. Наконец в сентябре 1973 года терпение лопнуло, но выяснилось, что уже восемь месяцев роман «вылеживается». Трудным был поиск названия. Зоя Яхонтова вспоминала, что сперва придумали «Возьми из всех», затем «В августе сорок четвертого». А сегодня роман издается под своим последним именем – «Момент истины»…
Правда, когда роман еще печатался в «Новом мире», у коллег Богомолова он вызвал противоречивую реакцию. «Я прочитал роман без восторга. Неплохо написанный, со множеством специфических деталей, он, однако, заключал в себе едва припрятанную апологетику определенных органов. Правда, я не стал говорить автору всего, что думал о романе, сказал лишь, что, по-моему, его “Зося” лучше. Но автор был человеком догадливым и что-то в моих словах почувствовал. [Алесь] Адамович же с его нетерпимостью ко всякого рода литературным хитростям, чем бы они ни маскировались, прямо сказал Богомолову, что его роман – тот же “Щит и меч” Кожевникова, разве что лучше написан. Богомолов обиделся, обругал Адамовича и порвал с ним отношения. Мои отношения с Владимиром еще сохранялись какое-то время, но становились всё более натянутыми», – свидетельствовал Василь Быков.
Огромный успех романа, к удивлению Лазаря Лазарева, повлиял на Владимира Богомолова, который «направо и налево охотно, с удовольствием рассказывал, как ему звонили или приезжали порученцы от Андропова и министра обороны с просьбой сделать дарственную надпись на книге для шефов. <…> Володя не понимал, что подобного рода приятные мелодии надо пропускать мимо ушей. Не чувствовал, что его рассказы о внимании к нему власть имущих не возвышают, а унижают его достоинство – такова коварная сила медных труб… Однажды рассказал мне, что его пригласили высокие чины Комитета и уговаривали написать книгу о современных розыскниках, суля поддержку, всякие блага, златые горы и реки, полные вина. “На столе стояли три вазы с конфетами. Все конфеты были разными”. Деталь эта меня удивила: “Зачем?” – спросил я. “Чтобы отвлечь меня, чтобы у меня не было сосредоточенного внимания”, – вполне серьезно ответил Володя»{429}…
Мариэтта Шагинян Владимира Богомолова поддерживала, о чем вспоминала Зоя Яхонтова:
«– Это тот, который не вступает в СП? Я его за это уважаю, в этот… бедлам, но есть какое-то другое слово…
– Барсук, – услужливо подсказала я.
– Да, да, именно. Я ведь тоже долго не вступала в СП, меня упрашивали, а я ломалась…»
Что касается наград Шагинян, то она была обладательницей почти всех разновидностей советских орденов и медалей, вручаемых писателям. Но была и еще одна награда – необычная – персональная планета, названная в 1980 году ее именем. «Моя планета меня ждет… Теперь мне нужны 60 процентов гонорара за “Мысливечка” (книга Шагинян. – А. В.), чтобы я могла подготовиться к полету…» – заявила она{430}.
Ленинскую премию Шагинян получила в 1972 году за тетралогию «Семья Ульяновых» (наш ответ вагнеровскому «Кольцу нибелунга»). Но до конца не верила в свое лауреатство. Не дожидаясь решения Комитета по Ленинским премиям, благодарная Мариэтта Сергеевна созвала на банкет в ресторан «Арарат» чуть ли не всю редакцию «Молодой гвардии» – корректоров, художников, редакторов. Домашняя обстановка того вечера осталась в памяти его участников: «Мариэтта Сергеевна прямо-таки излучала радушие, была очень оживлена, никого не обошла своим вниманием. Запретила произносить тосты о себе». Ее вдруг потянуло на откровенность: «Я перечитала все свои книги и пришла к выводу, что пишу плохо, читать меня скучно…» Судя по этим словам, Шагинян была требовательна прежде всего к самой себе, но не только. В другой раз она поставила диагноз всему общественному строю: «Наш социализм похож на железнодорожную колею, зарастающую травой»{431}.
Обмывание орденов и премий олицетворяло собой заключительный этап наградного процесса. Каждый делал это в меру имевшихся возможностей. «Веселых ребят», то есть «Знак Почета», можно было обмыть и в узком семейном кругу, а «Государыню» – в ресторане, как правило, в ЦДЛ. Однако Самуил Маршак, получив Ленинскую премию в мае 1963 года, решил отметить это событие скромно, устроив что-то вроде дружеского ужина на квартире. «Я сидел на диване между Твардовским и Б. Ливановым. Все было недурно, Маршак был слаб, но мил. Несколько больше, чем нужно, шумел Ливанов: кричал, актерствовал, лез целоваться. “Как ты думаешь, когда умру, мне рукомойник поставят?” (то бишь мемориальную доску)»{432}, – записал 14 мая 1963 года Владимир Лакшин. Вот и настала пора поговорить о жилищных условиях советских писателей – все ли из них имели квартиры, размеры которых позволяли устраивать званые обеды?
Глава седьмая«Им книги строить и жить помогали…»: Скромный быт советских писателей
Если так дело пойдет, то можно дожить до того, что и правду говорить и писать станут?.. Даже страшно представить себе это!
«…и Мирзо Турсун-заде» – «Хоромы» Бориса Можаева – Писательская кухня – 20 лишних метров для литератора – «В Безбожном переулке хиреет мой талант» – Олег Волков и «Погружение во тьму» – Соседи: Окуджава и Жигулин – Анатолий Алексин и «круговая» помощь – Прописка Василия Шукшина – Упрямство Анатолия Рыбакова – «Я из тебя человека сделаю!» – Квартира для Игоря Золотусского – Кооперативы для литераторов – «Писательский недоскреб» на канале Грибоедова – А в Киеве дядька… – Гимнастические кольца Даниила Гранина – Виктор Конецкий на Широкой улице – Телефон Валентина Берестова – Оксфордская мантия – Владимир Адмони-Красный
Как-то Даниил Гранин пришел на Старую площадь, на прием к одному влиятельному чиновнику – просить разрешение на создание нового литературного журнала. Встретили его гостеприимно, чайку предложили, бутербродик принесли. И только Гранин начинает объяснять суть дела, как партиец предлагает ему… музыку послушать, «запись какой-то сонаты, песни, сочиненной молодым композитором». И полилась мелодия. Чиновник глаза закрыл (словно в консерватории), сидит, наслаждается. А затем спрашивает: как, мол, музыка понравилась? Еще бы! Как такое может не понравиться! «Но я вот по какому вопросу…» А тут и время закончилось. Всё. Там же в приемной люди ждут. Они ведь тоже с просьбами. И уходит Гранин, специально приехавший из Ленинграда, ни с чем. Только с впечатлениями от свежей музыки. И такое повторялось не раз. А чиновника этого потом на «Культуру» бросили, в прямом смысле, – назначили главным редактором газеты.
Хорошо еще, если возвращаться надо в Ленинград, ведь советские писатели проживали и в более отдаленных городах Советского Союза. В 1970-е годы в Вологде жили Виктор Астафьев и Василий Белов, в Иркутске – Валентин Распутин, в Риге – Валентин Пикуль, в Вильнюсе – Эдуардас Межелайтис, в Тбилиси – Нодар Думбадзе, в Гродно – Василь Быков, в Киеве – Олесь Гончар, а во Фрунзе (ныне Бишкек) – Чингиз Айтматов. Михаил Шолохов по-прежнему жил на Дону, в своей станице Вёшенской. Да, едва не забыли про Мирзо Турсун-заде («Я встретил девушку, полумесяцем бровь») – он был прописан в Душанбе.
И всё же, перелистывая толстенный справочник с адресами советских писателей, приходишь к выводу, что подавляющая их часть стремилась поселиться поближе к центру, в столицах союзных республик, а лучше всего – в Москве или Ленинграде. В результате такого понятного стремления нехватка жилья для литераторов стала хронической проблемой. Их было много, и в основном они были людьми семейными (и не раз!) и далеко не бездетными. Для них строили и строили, а квартир все равно не хватало, что отражало общую ситуацию в стране, когда в очереди на получение жилья (тогда существовало такое понятие!) стояли порой десятилетиями. Подрастали новые поколения, рождались дети, папы и мамы становились дедушками и бабушками, а условия жизни не менялись. Жилой площади катастрофически не хватало – ее занимали не только диваны и детские кроватки, но и книжные шкафы – ведь граждане очень любили читать. К тому же ни о какой ипотеке, позволяющей купить квартиру в частную собственность, тогда и речи быть не могло.
Александр Солженицын вспоминает о своем посещении квартиры Бориса Можаева и его жены в Рязани в 1962 году: «Трехкомнатная квартира вся пуста, свежепокрашена, как ее закончили, и почти никакой мебели и признака постоянного жилья. Борис Андреевич и Мильда Эмильевна объяснили, что кое-как ютятся в Москве на разных квартирах, не могут получить общей. (Еще спустя время рассказал Б. А., что секретарь рязанского обкома Гришин, желая удержать в области такого писателя, первоклассного знатока сельского хозяйства, дал ему эту квартиру.) Но жить в Рязани им долго не пришлось. Удался Можаевым в Москве какой-то головоломный квартирный обмен, поселились они в малоустроенном старом доме на Балчуге. Был я раза два у них там в мои короткие навещанья Москвы»{433}. Рязань – не Москва, но объединяло эти несоразмерные города и то, что вопрос о квартире писателю мог решить фактический глава города – первый секретарь горкома или обкома. Так было заведено. Можаев еще долго мог бы стоять «на очереди», если бы ему в виде исключения не дали квартиру.