В СССР «Погружение во тьму» напечатали только в 1989 году. Получая за свою книгу в 1991 году первую Госпремию России из рук президента РФ Бориса Ельцина, Волков сказал ему: «Борис Николаевич, вы же Ипатьевский дом в Екатеринбурге разрушили, вам его и восстанавливать». Ничего не ответил Борис Николаевич, только похлопал писателя по плечу. Хорошо еще, что не по голове…
Олег Волков был страстным охотником, ружья хранил дома. Однажды перед Олимпиадой-80 к нему пришли из милиции как к неблагонадежному, отсидевшему срок (и не один) в тюрьме. Подумаешь, что он писатель, ну и что? Вдруг пальнет в товарища Брежнева на церемонии открытия? Все возможно. Пришел участковый с понятыми и конфисковал оружие. Лишь после жалобы Союза писателей ружья вернули. «Принесли, да еще расшаркивались. Олег их абсолютно не боялся, говорил, что еще раз им его не заполучить. Но был сильно возмущен, говорил, что КГБ-шная удавка за ним всё тянется»{440}, – рассказывает Маргарита Сергеевна Волкова…
Часто общались по-соседски Булат Окуджава и Анатолий Жигулин, также побывавший на лесоповале. В 1950 году его, студента, приговорили к десяти годам лагерей. Сидел он и на Колыме. Реабилитирован в 1956-м. Большой резонанс в годы перестройки вызвала публикация автобиографической повести Жигулина «Черные камни», над которой автор работал в том числе и в этом доме. 6 августа 1980 года писатель отметил в дневнике: «Неожиданно позвонил Булат. Он вернулся из Коктебеля, хотел узнать новости. А какие я знаю новости?.. Булат переживает смерть В. Высоцкого». А вот запись от 21 сентября 1980 года: «Звонил Булат. Хочет, чтобы я дал ему текст стихотворения “Из больничной тетради”. Буду, – говорит, – пропагандировать. Очень ему понравилось стихотворение»{441}.
А 10 апреля 1981 года Булат Шалвович пригласил соседа зайти за билетами на свой творческий вечер, подарив в итоге и книгу с пластинкой. Говорили они в тот день о Науме Коржавине, само собой, не по телефону. Коржавин к тому времени уже жил в Америке. 25 сентября 1983 года Окуджава предложил Жигулину помощь – дал почитать запрещенную литературу. Анатолий Владимирович задумал стихи о Гражданской войне, эти книги послужили хорошим подспорьем ему: «Здесь мемуары Родзянко, Милюкова… всех не перечесть… И, конечно, их можно почитать лишь в Ленинке или в Гос. исторической библиотеке в закрытых фондах»{442} – из дневника от 25 сентября 1983 года. Надо ли говорить о том, что сам факт передачи друг другу антисоветской литературы демонстрировал полное доверие и единомыслие соседей-писателей.
Вадим Крохин также жил в этом доме. В своих еще неопубликованных мемуарах он вспоминает, как Булат Окуджава или его жена Ольга «звонили и приглашали зайти в гости. Чаще всего это случалось, когда к ним приходили другие гости – друзья, приезжие знаменитости, или просто так… на Новый год… Я преклонялся перед отчужденным талантом Булата Шалвовича и ценил его доверие. Однажды принес я в его дом чучело огромного ворона, сидящего на черепе, и только успел сделать несколько снимков: Булат Шалвович со шпагой – слева – ворон! Как-то раздался телефонный звонок… международный… тревожный… длинный перезвон… Булат положил шпагу и поднял трубку: “Привет, привет, Вася”. Из Парижа звонил Василий Аксёнов. Как я понял – речь шла о “метропольцах”. Длинный был разговор. Опасный, по тем временам, разговор. Не “За Советскую власть” – даже – как раз – наоборот… И прослушивался… и записывался… и анализировался он, конечно же известными под аббревиатурой “КГБ” службами. “Булат Шалвович! – Вас же посадят!!!” – тихо-тихо сказал я… “Друг мой, – прикрыв трубку ладонью, ответил Булат, – для того чтобы в нашей стране кого-то посадить – не требуется вообще никаких поводов”».
В Безбожный переулок переехал и не член Союза писателей Владимир Богомолов. Но каким же образом несговорчивый литератор смог прописаться в столь «враждебных местах»? Сперва жил он неподалеку от Белорусского вокзала. Эдвин Поляновский повествует:
«Крохотная комнатка, кухня – пять метров. Последний этаж, что-то вроде антресолей. Друзья, коллеги брали его за горло:
– Ну напиши ты Промыслову заявление на квартиру.
Промыслов – председатель Мосгорисполкома, личность всемогущественная.
– Ну, напиши, он от твоего романа в восторге.
Промыслов прочитал заявление Богомолова и был сражен:
– И это он такой роман в однокомнатной квартире написал?
Владимир Осипович получил квартиру, в прихожей которой можно было устраивать мотогонки»{443}.
Любопытно, что Владимир Осипович всячески демонстрировал свою независимость и не только от Союза писателей. Лазарь Лазарев, также заходивший в его прежнюю маленькую квартирку на Большой Грузинской, удивлялся: «Там я впервые услышал его “программное” заявление… “Я от них отделился”, – говорил он о властях, о государстве. Плачу взносы в “Красный Крест”, вот и вся моя связь с ними – они мне не нужны. Это по тем временам было вызывающее самоопределение, мало кто мог себе такое позволить, так заявлять о своей автономности, независимости. Это привлекало к нему людей – им восхищались. Хотя со временем он стал любоваться своей независимостью, гордиться ею»{444}. Независимость – это, конечно, хорошо, но жизнь-то продолжается.
А в Безбожном переулке Владимир Осипович Богомолов сперва поселился в доме 14, а затем в доме 6, по соседству с председателем правления Госбанка СССР. Но квартира, по которой можно было кататься на велосипеде, Богомолову пришлась не по нраву, как объяснил он Лазареву: «вид из окна был не тот, мешал ему работать». Ну что же, причина понятная, особенно для советского писателя. И тогда Владимир Осипович получил квартиру в другом доме, тоже хорошем. «Началась эпопея ремонта и приведения квартиры в тот образцовый порядок, который он считал необходимым, единственно возможным. Во все мелочи вникал. Несколько месяцев… одна из комнат в его новой квартире представляла собой ремонтную подсобку. Я тогда говорил ему (он любил слова и фразы-формулы), что главным его словом стало “заподлицо”», – рассказывал Лазарь Лазарев, добавляя: «При входе в этот столь респектабельный дом на него, стараясь отобрать сумку, напал грабитель и нанес ему несколько ран»{445}…
Каждый писатель мог бы написать свою квартирную историю или рассказать о том, как помог другому. Анатолия Алексина как-то утром в половине седьмого утра разбудил телефон, звонил ответственный секретарь одной из газет: «Анатолий Георгиевич, простите, что я спозаранку… Вы понимаете, мой сын Сережа поступает в один технический институт. Но в том институте есть особый факультет, где на одно место десять претендентов. Сережа хочет именно туда. Я прошу… умоляю вас: поговорите с ректором!»{446}
Но при чем здесь писатель Анатолий Алексин? Он ведь не физик, а больше лирик. Звонящий пояснил: «Я уже выяснил: ректор вас любит! Если бы вы сегодня смогли к нему съездить!» Анатолий Георгиевич, судя по всему, отказывать не умел. И в 9.00 он был у ректора – бодрого старичка, членкора Академии наук, известного ученого. Алексин в глаза не видел этого самородка Сережу, но рекомендовал его за «страстное призвание и недюжинные способности», попросив «приглядеться повнимательнее». Ректор смотрел «все понимающими» глазами, обнадежив: «Пригляжусь», – и записал в календаре фамилию абитуриента.
Только Алексин за дверь, как ректор и говорит: «А кстати… Знаете, у меня есть любимый племянник… Сочиняет стихи… И представьте себе, послал он в журнал подборку самых лучших своих стихотворений, а оттуда – ни звука. Ну, ни гугу… Вот если бы вы…» Ну что делать? И Алексин садится в машину и едет в редакцию того самого журнала, где пылится рукопись нового Александра Сергеевича или Михаила Юрьевича. На месте оказался заместитель заведующего отделом поэзии. Он вошел в положение, пообещав опубликовать два-три стишка. Остальные были слабоваты, не достойны, так сказать, высокого уровня всесоюзного журнала.
Только Алексин за дверь, как слышит: «А кстати… У меня к вам огромная просьба! Личного характера… Я давно толкусь в очереди на квартиру. И вот, наконец, предложили… Но на первом этаже. Почему?! Я столько лет состою в Союзе писателей. Много книг. И тут вот ишачу, в редакции. Отбиваюсь от графоманов. Это же “вредное производство”! К тому же я – инвалид». Анатолий Георгиевич вновь садится в те же самые «Жигули», за рулем которых сидит папаша Сережи-абитуриента, о коем все уже забыли, и едет в Союз писателей. Ехать надо сейчас, ибо «завтра может быть уже поздно… Вас послала сама судьба!».
И вот судьба в виде Анатолия Алексина достигла Союза писателей: «Управляющим делами в ту пору – правда, очень недолго – был лихой, изрядно выпивавший кутила немолодого возраста, который со всеми держался запанибрата. Полушепотом всем сообщал, что он генерал в отставке». И со всеми на «ты». Прямо как Михаил Сергеевич или Виктор Степанович. Алексин не называет фамилии чиновника-выпивохи. А разве это имеет значение? Дело-то в системе. Короче говоря, с трудом отказавшись от коньяка, который был немедля извлечен из несгораемого сейфа, Анатолий Георгиевич сумел внушить хозяину кабинета, что от него хотят. Постепенно оборона пала: «Подумаешь, инвалид! А кто нынче не инвалид? Я, что ли, здоров?.. Кто-то же должен и на первом этаже жить!.. Придется пойти навстречу». В итоге подобревший бюрократ набрал телефонный номер и распорядился: «Там у нас что-то есть в заначке на третьем этаже… Перебросим туда с первого!»
Только Алексин за дверь, как слышит: «А кстати! Моя дочь учится в музыкальной школе… Я давно хотел к тебе обратиться. Директор школы сказала, что если б ты провел читательскую конференцию, она бы пригласила районное начальство, – и им бы… произвели капитальный ремонт». Алекси