врале 2019 года, был ветераном этого дома, можно сказать, последним советским писателем. В народной памяти он останется не только как автор популярных романов об ученых, книг о войне, но и как писатель, воплотивший на деле формулу «В России надо жить долго». Надолго запомнится и его речь в бундестаге в 2014 году, когда 95-летний писатель, стоя, больше часа рассказывал немецким депутатам и членам правительства (во главе с канцлером) о блокаде Ленинграда. Ему предлагали сесть, но он отказывался. Жаль, что подобную речь Даниилу Александровичу не удалось произнести в российском парламенте…
Помимо многих орденов и премий Даниил Гранин удостоился редкой даже для писателя чести – в 2005 году он стал почетным гражданином Санкт-Петербурга. Уважали его и в те времена, когда город носил имя Ленина, а партийные власти, полагаю, писателя даже побаивались. Первый секретарь Ленинградского обкома КПСС Григорий Романов как-то вручал Гранину орден в Малом зале Смольного:
«Первым был вызван я. Рукопожатие. Романов нацепил орден. Я произнес:
– Спасибо, – и ничего более.
– Что, не доволен? – сказал Романов. – Мало дали?
– А я и не просил, – ответил я, вернулся на место.
Следующему вручали художнику А. А. Мыльникову. Тот тоже “спасибо”, но уже горячо, и прочувствованно преподнес монографию о своем творчестве. Романов повертел ее, нахмурился:
– Это на каком языке?
– На английском, – гордо пояснил Мыльников.
Романов с размаха швырнул ее на пол. На обратном пути я не преминул подколоть Мыльникова:
– На английском! Думал, его потрясет? А он тебе преподал патриотизм»{461}.
Романов много крови «выпил» у Гранина, когда тот вместе с Алесем Адамовичем создавал «Блокадную книгу». Дело продвигалось с большим скрипом, авторов упрекали в чрезмерном акцентировании на человеческих страданиях и смертях жертв Ленинградской блокады.
Фотограф Юрий Рост, побывавший в гостях уже у сильно пожилого Даниила Александровича, заметил в его квартире на бывшей улице Братьев Васильевых, помимо заполненных до отказа шкафов с книгами, еще и свисающие с потолка… гимнастические кольца. Занимательная подробность. Так под кольцами в коридоре он его и сфотографировал. Сегодня в Санкт-Петербурге Гранину стоит памятник.
Виктор Конецкий был старожилом другого литфондовского дома, на улице Широкой, 34, на той же Петроградской стороне. Вдова писателя Татьяна Валентиновна Акулова-Конецкая вспоминает, как ее муж говаривал: «Живем – в щели между вождем пролетариата и широкой русской душой». Вождя пролетариата Конецкий называет не случайно – в советское время улица носила имя Ленина. Заселять дом стали в начале 1960-х годов. «Я часто вспоминаю мужа стоящим у раскрытого окна кабинета – он любил смотреть на наш скверик, – пишет Акулова-Конецкая. – Когда Виктора Викторовича не стало, я прочитала в дневнике запись, сделанную им в 1984 году, за год до нашей с ним встречи: “Мой дом в плане буква ‘П’. Внутри ‘П’ малюсенький скверик. В нем растут вдоль верхней палочки какие-то неизвестные мне кусты. Весной они на короткий миг цветут розовыми цветочками величиной с ноготь”»{462}. А еще во дворе росли березы, одна из них «вытянулась уже выше моего шестого этажа, и я вижу ее в окно прямо с дивана», – писал Виктор Конецкий. Березки посадили писатели.
Созерцание прелестного садика с неунывающими русскими березками, не раз вдохновлявшего писателей на создание новых произведений (о чем свидетельствует богатая история отечественной литературы), порой неожиданно прерывалось. К Конецкому захаживал сосед – нет, не писатель, а актер – Олег Даль. Каким же образом Олег Иванович очутился в писательском доме на Широкой улице? Понятно, что за одну только фамилию ему должны были дать здесь квартиру (хотя к составителю «Толкового словаря живого великорусского языка» актер не имел отношения). Дело в том, что третьей женой Олега Даля была внучка литературоведа Бориса Эйхенбаума Елизавета Апраксина. К тому времени литературовед уже скончался (в 1959 году), Даль жил в квартире с женой и тещей.
Конецкий посвятил Олегу Далю рассказ «Артист», наполненный яркими деталями писательской повседневности: «По прямой между нашими квартирами было метров двадцать: через этаж и лестничную площадку. Эн (Конецкий выписал Даля под псевдонимом. – А. В.) только что счастливо женился. Тещу называл Старшая кенгуру, жену – Младшая кенгуру. Ни та ни другая не обижалась, даже радовались, когда он их так называл… Происходил Олег из пригородно-футбольно-хулиганистого сословия послевоенных мальчишек. И в подпитии он старался избегать близких контактов с кенгуру, находя приют у меня. Находил этот приют Олег в полном смысле слова явочным путем. Время года, день недели, время суток для него существенного значения не имели. Обычно я от души радовался неожиданной явке артиста, ибо выпивка – штука заразительная, и составлял ему компанию»{463}.
Однажды сосед позвонил в дверь в половине третьего ночи: «На пороге возник элегантный, пластичный, артистичный Эн». Вскоре за Далем пришли те самые кенгуру, обыскав с разрешения Конецкого всю его квартиру, мужа и зятя в одном лице они не обнаружили, убравшись восвояси. Выяснилось, что находчивый Даль спрятался не на балконе (на дворе стоял ноябрь), а в высоком рулоне с морскими картами в углу спальни.
В этом же доме в последние годы жила Анна Андреевна Ахматова: «Привезли ордера, все притихли. Сказали, что дадут первыми Шефнеру и Абрамову. Шефнер был как всегда, “как будто сам себя боится”, как будто его и нет. За Абрамова получала [жена] Люся, его, кажется, и не было. Потом стали давать “по чинам”, по алфавиту, по неведомому мне порядку. Вдруг пригласили и меня, за моей спиной возник шепот: “А Ахматова это откуда?”» – так вспоминала искусствовед Ирина Пунина, с которой Ахматова делила свою жилплощадь. Татьяна Акулова-Конецкая пишет, что «Ахматова с иронией называла писательский дом на Широкой “общежитием”. Жильцы мерзли много лет, к тому же часто прорывало трубы, и к постоянно ломающимся лифтам пришлось привыкать. Без взаимовыручки в такой ситуации было не обойтись. Семья Медведевых, узнав о том, что Ахматова вернулась после инфаркта из больницы, отказалась от своей очереди на телефон, передав ее Анне Андреевне…»{464}.
Что это за очередь такая? К телефонной будке, что ли? Эту книгу читают не только те, кто в подобной очереди простоял годами, но и представители более молодого поколения, не имеющие представления, что право позвонить надо еще и вымаливать. Мобильных телефонов тогда еще не было, имелись только стационарные, с дисками, в которых палец мог застрять. В СССР был дефицит телефонных номеров, их обычно распределял начальник городского (или районного) телефонного узла. И потому телефон ждали годами. Родилось даже такое явление, как спаренные телефонные номера (естественно, по просьбам трудящихся), когда телефоны, стоящие в разных квартирах, подключены в одну линию.
У детского поэта Валентина Берестова в его новой московской квартире в Беляеве вообще никакого номера не было, даже спаренного. Что он только не делал: приносил прошения от Союза писателей, Литфонда, издательства «Детская литература». Не помогало! Нет лишних номеров в районе, говорили Берестову. Тогда Валентин Дмитриевич раздобыл письмо на бланке Дома дружбы с народами зарубежных стран (было в Москве такое хлебосольное учреждение), из которого следовало, что телефон поэту нужен для регулярной связи с Джанни Родари. Наверное, если бы Берестов предъявил паспорт, в который была бы вклеена фотография самого Чиполлино, которого в 1970-е годы стали путать с Челентано, телефон удалось бы поставить.
Георгий Елин в дневнике от 17 марта 1976 года воспроизвел рассказ поэта о его мытарствах: «Чиновники почтительно перебирали рекомендации и в упрощенной для понимания писателя форме объясняли, что при телефонизации всего дома требуется подвести дорогой сорокажильный кабель, а ради одного номера, даже если по нему будет звонить сам господин Чиполлино, столь сложные работы не делаются. Наконец Берестов дошел до главного телефонщика Москвы и тот, всей душой войдя в положение, тоже рассказал про кабель, но заверил: как только его, сорокажильного, протянут – писателя подключат первым. Наложил резолюцию и послал регистрироваться. Рядовая регистраторша в окошечке, приняв от ходатая бумагу, осведомилась, не родственник ли он поэту Берестову, на стихах которого все ее дети выросли. А услышав, что это он собственной персоной, изумилась: “Какая вам очередь! – купите телефонный аппарат и завтра будьте дома”. Как честный человек, Валентин Дмитриевич предупредил, что к его дому не проложен очень нужный провод, но тетенька в окошке отмахнулась: слушайте их больше!»{465} И что же? Уже через несколько дней Берестов был готов к звонку Джанни Родари – телефон в его квартире заработал. Вот что значит писать замечательные стихи для детишек.
Анне Андреевне Ахматовой телефон был не менее необходим. Во-первых, по нему можно было вызвать врача из литфондовской поликлиники, расположившейся в западном крыле дома. Во-вторых, заказать такси, на котором доехать до Московского вокзала. Морской инженер Натан Готхарт несколько раз бывал у Ахматовой в гостях, впервые – 26 октября 1963 года. Готхарт приехал, чтобы помочь Анне Андреевне доехать до вокзала, довезти чемоданы. Благодаря ему мы можем представить себе, в каких условиях жила поэтесса: «В комнате Анны Андреевны (это и кабинет, и спальня) против входа стоит деревянная кровать. В изголовье небольшая иконка. Рядом с кроватью шкаф для одежды. В правом углу у окна горка со статуэтками (там стоит и фарфоровая головка – скульптурный портрет Ахматовой работы Данько). Узкий деревянный сундук старинного вида. На стене у кровати висит известный рисунок Модильяни. Книжная полка. Небольшой письменный стол, на нем книги. Анна Андреевна едет в Москву поездом “Красная стрела” в 23.55. До отъезда времени достаточно, такси заказано заранее, и все вещи собраны. У Анны Андреевны перед дорогой тревожное состояние, но она улыбается, когда спрашивает у Ханны Вульфовны: “Ханночка, где моя пудра? Надо же в Москве нос напудрить”»