После его письма Демичеву началась секретная переписка, будто про атомную бомбу, хотя речь шла всего лишь о квартире:
«Секретно. В Общий отдел ЦК КПСС
Заявление кинорежиссера тов. Шукшина В. М. об улучшении жилищных условий рассмотрено Президиумом исполкома Моссовета 13 апреля с. г. Принято решение предоставить тов. Шукшину трехкомнатную квартиру. Поручено Управлению учета и распределения жилой площади подобрать квартиру для тов. Шукшина. Подбор квартиры задерживается из-за отсутствия соответствующих свободных квартир.
Заместитель председателя исполкома Моссовета С. Коломин.
19 июля 1971 г.»{485}.
Квартир в центре столицы тогда строилось много – только предназначались они не для Шукшина, а для тех, кто решал судьбу его книг и фильмов. Номенклатура, конечно, жила по-другому. Как и прежде, у чиновников не возникало желания делить с народом одну крышу над головой. Даже кооперативные дома их не устраивали. После долгожданной отставки Хрущёва в Москве активно развернулось строительство комфортабельных домов для всякого рода «шишек»: квартиры огромной площади, высокие потолки и т. д. Это элитное жилье находилось в ведении Управления делами ЦК КПСС, которое иногда могло с барского плеча отщипнуть кусочек и писателям – либо классикам, либо начальникам.
Но Шукшин не был номенклатурой ни в Союзе писателей, ни в Союзе кинематографистов. Лишь незадолго перед своей кончиной Василий Макарович улучшит жилищные условия, получив весной 1972 года (в то самое время, когда он готовился к съемкам «Калины красной») квартиру:
«Секретно. ЦК КПСС, Общий отдел.
Решением исполкома Моссовета № 14/22 от 28 марта 1972 г. тов. Шукшину В. М., кинорежиссеру Центральной киностудии им. Горького (семья 5 человек) предоставлена четырехкомнатная квартира № 121 площадью 74,06 кв. м в доме № 5 по ул. Бочкова.
Заместитель председателя исполкома Моссовета С. Коломин.
31 марта 1972 г.»{486}.
Вдоволь насладиться тишиной своего первого в жизни кабинета Василию Макаровичу не пришлось – через два с половиной года он скончался, ему было всего 45 лет. И умер-то он словно на ходу – в каюте парохода, выполнявшего роль плавучей гостиницы для творческой группы кинофильма Сергея Фёдоровича Бондарчука «Они сражались за Родину». Озвучивал роль Шукшина в фильме уже другой актер…
Анна Андреевна Ахматова, обозвав писательский дом «общежитием», угодила в самую точку, ибо общежитие или коммуну можно назвать основным стилем повседневной жизни небогатых французских поэтов XIX века, что обживали парижский квартал Монмартр, нередко соседствуя друг с другом. Так что расселение советских литераторов под одной крышей можно трактовать и как социальный фактор, и как следование мировым тенденциям. Есть, правда, один нюанс, на который указал в своих записях Юрий Олеша. 17 марта 1955 года в ЦДЛ он услышал рассказ вернувшегося из Парижа литератора, побывавшего в гостях у Луи Арагона и Эльзы Триоле: «Все квартиры, в которых я был… менее внушительны, чем квартиры наших писателей, артистов»{487}. Так что в СССР указанная тенденция укрепилась довольно сильно. Как говорится, это вам не Монмартр.
В Москве новый писательский квартал возник в 1950-е годы на Ломоносовском проспекте. Литфонд на паях с Госпланом СССР построил здесь два хороших кирпичных дома – под номерами 15 и 19. В разное время жильцами этих домов были Юрий Трифонов, Константин Ваншенкин, Инна Гофф, Владимир Дудинцев, Ион Друцэ, Юрий Бондарев, Григорий Бакланов, Владимир Солоухин, Борис Слуцкий, Ярослав Смеляков, Владимир Соколов, Егор Исаев, Александр Борщаговский, Юлия Друнина, Александр Казанцев, Владимир Тендряков и многие другие. Некоторые писатели, когда в 1957 году только началось заселение, были вынуждены делить жилплощадь с собратьями по перу. Например, в одной коммунальной квартире жили Борис Слуцкий и Григорий Бакланов. Константин Ваншенкин вспоминает неожиданный утренний звонок Слуцкого, пригласившего их с Инной Гофф зайти к нему, где в это время находился «интересный молодой художник».
«Слуцкий, – свидетельствует Ваншенкин, – жил в одной квартире с Баклановым, товарищем наших институтских лет… Баклановы занимали две комнаты, Слуцкий одну… Держался Гриша исключительно корректно. Он был, по сути, еще неизвестен, а Борис почти знаменит. Слуцкий сказал мне как-то о Бакланове:
– Пишет по десять – двенадцать часов в день. Почти не вставая.
Сказано это было с уважением»{488}.
Зайдя к Борису Слуцкому, Ваншенкин увидел в его комнатах необычную выставку – стены украшали рисунки, акварели и гуаши. А вот и сам художник – «с пышно-волнистыми волосами и светлым холодно-вежливым взглядом», сотворивший портрет поэта: «Внешнее сходство было несомненное, но выглядел Слуцкий слишком монументальным, напыщенным, сановитым». Борис Абрамович стал уговаривать гостя тоже заказать художнику свой портрет. А звали живописца Илья Глазунов…
Сегодня на Ломоносовском писателей почти не осталось. Одним из тех, кто прожил здесь почти всю жизнь, был Константин Ваншенкин. Двухкомнатную квартиру им с Инной Гофф дали в 1957 году в доме 15. Как-то я оказался у него в гостях 7 октября 2007 года, он спросил с хитрецой, знаю ли я, какой сегодня день. «Еще бы, – ответил я, – полвека запуску первого спутника Земли!» А Константин Яковлевич сказал: «Ровно пятьдесят лет назад, день в день, мы поселились в этом доме». Хорошая у него была память. До переезда на Ломоносовский, пока их семья с маленькой дочкой несколько лет ждала эту квартиру, Союз писателей предоставил им другую, в жилом корпусе гостиницы «Украина». Там было тесновато.
Живя в этом доме, Ваншенкин дважды переезжал, но только из одного подъезда в другой, увеличивая жилплощадь с двух до четырех комнат. Трехкомнатную квартиру он получил, написав заявление в Литфонд об улучшении жилищных условий, семья разрасталась: дочка, внучка. А в последнюю квартиру он въехал в результате обмена с Егором Исаевым. Обстановка ее была не весть какой роскошной, много места занимали книжные шкафы. Впрочем, зайди мы в этом доме к любому другому писателю, наверняка увидели бы то же самое. Книжное собрание увеличивалось не только за счет собственных произведений, но и подаренных книг с дарственными надписями коллег. К тому же советские литераторы были прикреплены к магазину «Лавка писателя» на Кузнецком Мосту, где их снабжали дефицитными изданиями.
Расспрашивая Константина Яковлевича, я уже тогда смог составить представление о его в общем-то счастливой творческой судьбе, что было следствием и его таланта, и системы моральных ценностей. Константин Ваншенкин никогда не имел машины, охотно пользуясь такси. Хотя на отчисления от исполнявшихся песен на его с женой стихи («Я люблю тебя, жизнь», «Русское поле» и т. д.), он мог бы, подобно Владимиру Высоцкому, купить «мерседес». Но он дружил с таксистами, одному из которых посвятил стихотворение. На мои расспросы относительно столь странного аскетизма он пояснял: «А зачем мне это? Раз есть машина, нужно выбивать гараж. Нужно с ней возиться. А мне писать надо». Не поспоришь. Аналогичным был ответ и на другой вопрос: «Почему, Константин Яковлевич, за всю жизнь вы не заняли ни одной порядочной номенклатурной должности в Союзе писателей или толстом журнале?» Ему предлагали и не раз, а он отказывался. А вот другим не предлагали, а они хотели. Ваншенкин не тратил времени и на стояние в очереди за дачей в Переделкине, на «пробивание» Госпремий.
Соседом Ваншенкина был генерал в отставке Виктор Николаевич Ильин, многолетний секретарь (с 1955 года) по оргвопросам Московской писательской организации. В молодые годы он служил в органах, с 1943 года десять лет отсидел на Лубянке. После смерти Сталина его оправдали, и он пошел трудиться в привычную ему среду. Дело в том, что до войны он отвечал в НКВД за работу с творческой интеллигенцией. Так что для писателей генерал Ильин – самый что ни есть нужный человек, знающий всю их подноготную. С началом оттепели он нашел себя на новой работе в Союзе писателей, занимаясь, в частности, бытовыми вопросами жизни литераторов.
Нельзя сказать, что он сидел сложа руки, – как мог помогал или, по крайней мере, сочувствовал. Когда Константина Ваншенкина после открытой критики «Мокеича» вычеркнули из списка отъезжающих в Италию, он сидел расстроенный в Пестром зале ЦДЛ с рюмкой коньяку и чашечкой кофе. Проходящий мимо Ильин произнес: «Твою мать… Да он бы должен был сказать: вычеркивайте кого угодно, но только не Ваншенкина. Чтобы не было разговоров…» Ваншенкин оценил слова Ильина, назвав его «человеком старых правил»{489}.
У Виктора Ильина была так много дел, что он не успевал гулять с любимым псом. Григорий Бакланов наблюдал из окна за тем, как собаку по утрам выгуливал его шофер. Сам Ильин в это время завтракал, готовясь к выходу: «В ондатровой шапке, сшитой в литфондовском ателье, где тоже все шилось по рангу (кому – ондатровую, кому – кроличью), в демисезонном пальто, он выходил к машине, садился, захлопывал дверцу, ехал в должность. Мне он как-то сказал: “Зимнего пальто я никогда не носил, в любые морозы – в демисезонном”. Но в теплой машине этого и не требовалось… В огромном, необъятной высоты кабинете он скромно в обеденный час включал электрический чайник, пил чай с бутербродами, принесенными из дому. Для других в его должности держали неприкосновенным столик в ресторане: вот спустится, и будет долгое застолье, на которое никакой зарплаты не могло хватить»{490}.
Так продолжалось до тех пор, пока в 1977 году Ильина не свергли «те люди, кого он поддерживал и растил». И Виктор Николаевич, «удаленный от дел, продолжал жить той жизнью, которая теперь без него вертелась, собирал компромат на своих недругов, гордился, что писатели не забывают его, присылают книги с дарственными надписями… Теперь он ходил зимой в рыжеватой матерчатой шубе с меховым воротником и на меховой подстежке, шапка ондатровая уже потерлась. Идет, бывало, по скользкой улице в магазин, уставясь в свои очки на кончике носа. Нередко – видел я в окно – стоит во дворе с хозяйками, они с кошелками, он с кошелкой, разговаривают… Однажды он позвонил мне, предложил для журнала материал о прежней своей службе, еще той, до Союза писателей, до ареста: о святая святых. И говорил со мною на “вы”, по имени-отчеству. Редактор журнала, я стал в его глазах как бы начальством, он явно робел»