Сейчас трудно представить, какое значение для советских писателей имело ВААП, насколько менялась повседневная жизнь при соприкосновении с этой организацией. Однажды Михаил Шолохов обратился к директору агентства с необычной просьбой – нужна валюта на новые покрышки для его «мерседеса». Ну как отказать нобелевскому лауреату? Тем более что гонорары из-за границы за издания шолоховских произведений поступали регулярно. Валюту нашли, колеса купили. Благодарный Михаил Александрович от души пригласил директора на рыбалку, на стерлядь.
Когда советским писателям разрешали выехать за границу (само собой и чаще всего в составе делегации), им также выдавали заработанные деньги в иностранной валюте. В 1966 году группу литераторов отправили в Западную Германию. Самым известным участником той поездки был Александр Бек, у которого на валютном счете хранилась довольно крупная сумма. Но снять ее он не имел права: чиновники ВААП сами решали, сколько ему выдать на руки. «Бек запросил две тысячи западногерманских марок, – вспоминает Александр Борин, – рассчитывая, что, может быть, дадут пятьсот. А ему выдали все две тысячи. Он сказал мне: “Никаких вещей я не беру. По приезде в Кёльн садимся в такси и едем по магазинам”»{535}. В Кёльне практичный Бек купил себе отличный плащ, что, естественно, не осталось незамеченным его коллегами, а также сопровождающей сотрудницей из компетентных органов.
На обратном пути писатели остановились в Праге. Но чехословацкая турфирма забыла заказать номера и делегации предложили переночевать в захолустном спортивном общежитии, которое к тому же находилось где-то за городом. «Каждому из нас, – продолжает Борин, – разрешалось обменять рубли на сто крон, стало быть, у нас с женой было двести крон, столько же получили и Бек с Наталией Всеволодовной (женой. – А. В.). И тогда Александр Альфредович предложил: “Двухкомнатный люкс стоит как раз четыреста крон. Мы можем сообща его снять и жить по-человечески. Зачем нам деньги? Нас кормит турфирма”. Так и сделали. Вся группа уехала, а мы с Беками до поздней ночи гуляли по прекрасной Праге. Наутро, выспавшись, приняв душ, очень довольные вышли к завтраку. Появились и наши спутники. Злые, раздраженные, в этом общежитии не оказалось даже полотенец. К нашему столику подошел метрдотель и, извинившись, спросил, кто здесь есть пан Бек. Александр Альфредович отозвался. “Прошу прощения, – сказал метрдотель, – но пана любезно просит пожаловать портье отеля”. “Наверное, мы недоплатили”, – шепнул мне Бек. А это уже вырастало в целую проблему: рубли у нас были, но все, что тогда разрешалось обменять на кроны, мы уже обменяли. У Бека оставалась и валюта, но в ту пору в социалистической Чехословакии она не ходила. Возвратился Бек минут через десять. Очень смущенный. В руке он держал… четыре стокроновые бумажки. Оказалось, ему вернули все наши деньги. Он, как почетный гражданин Праги, имел право на бесплатную гостиницу. А так как номер был оформлен на Бека, то деньги ему и отдали»{536}. Ну а другие члены советской делегации едва не лопнули от зависти. Поучительная история…
Лишь с 1991 года советские писатели получили право свободного распоряжения своими авторскими правами и самостоятельного заключения договоров с западными издательствами. А вскоре и само понятие «советский писатель» исчезло.
Развивая тему о финансовых источниках, обеспечивавших писателям безбедное существование, нельзя пройти мимо такого вопроса, как возможность потратить заработанные гонорары. Речь идет уже не о зарубежных отчислениях, а об оплате за публикации в своем отечестве. Здесь также все зависело от известности писателя и его номенклатурного ранга. Но и те писатели, чьи произведения не залеживались на полках книжных магазинов, высказывались неоднозначно. «Разве что мне как лауреату платили немного больше. Так, за книгу прозы страниц на 500 мог купить “Жигули”. Только вот покупать не то что машину, а многое из того, что было необходимо, не представлялось возможности. Товары, пользовавшиеся спросом, тем более повышенным, свободно не продавались. Чтобы их приобрести, приходилось обращаться к властям (главным образом – партийным) или иметь блат в торговых организациях. Правда, Союз писателей обладал некоторыми привилегиями, которые давали возможность его членам покупать, к примеру, автомобили или пыжиковые шапки…»{537} – свидетельствовал Василь Быков.
Про шапки разговор особый. Советский Союз мог закидать шапками весь социалистический лагерь, а также «реакционный» капиталистический Запад. Шапки в то время изготавливались в большом ассортименте, благо ценного меха разводилось в СССР во множестве. Другое дело, что шапка превратилась в символ уровня жизни и достатка советского гражданина (как и импортная дубленка). Специфические погодные условия в нашей стране придали зимней одежде второй, потайной смысл. Началось это не в 1917 году, а когда-то очень давно, когда родилась поговорка: «Не по Сеньке шапка», а еще: «Каков Пахом, такова и шапка на нем», «На воре и шапка горит». Да и главный символ самодержавной власти на Руси тоже шапка (Мономаха, если кто не помнит). По материалу, из которого смастерили шапку, можно было понять, человек какого уровня находится перед вами: очень большой, большой, непростой, простой или совсем никакой.
Шапку, а точнее систему их распределения воспел в своей повести «Кот домашний средней пушистости» Владимир Войнович. Его герой писатель Ефим Семёнович Рахлин пытается доказать и себе, и другим, что достоин большего, когда узнает, что его коллегам-писателям по решению правления Литфонда будут шить шапки соответственно рангу. Выдающимся – пыжиковые, известным – ондатровые, видным – из сурка, а Рахлину достается из кошки. В своей неравной борьбе за шапку он доходит до инсульта. В итоге шапку ему все-таки приносят – пыжиковую, но носить ее уже не на чем и незачем.
22 февраля 1983 года Владимир Бушин отметил в дневнике радостное событие: «Заказал в мастерской Литфонда ондатровую шапку. Ждал, как увидел на заявлении, с 28 сентября 1978 года – почти четыре с половиной года. Вот он, наш развитой социализм! Шапка – четыре с половиной года! И это еще по великой привилегии. Но какая шапка! И не всем же такая нужна»{538}. Четыре с половиной года в очереди на ондатровую шапку – это много, целая пятилетка! Так долго советские люди стояли в очереди на автомашину, но шапка-то: ведь наверняка мог себе позволить Бушин купить ее на рынке, с переплатой. Но не купил, потому что ему было положено как члену Союза писателей. А вообще он должен был родной Литфонд благодарить, что дали шапку из ондатры, а не из сурка. И вообще радоваться надо, как героиня рассказа Чехова: «В другом месте мне вообще ничего не давали!»
Простой народ носил кроликовые шапки, трансформирующиеся в ушанки. Но для писательской братии шапки были больной темой, по-другому не скажешь. Ни композиторы, ни художники не переживали так, как литераторы по поводу шапки и меха, из которого они сшиты. Вот характерный пример того, какое огромное внимание обращали писатели на то, в каких шапках ходят их коллеги. 30 ноября 1983 года Владимир Бушин сообщает о некоем писателе, выпустившем в «Молодой гвардии» книгу: «В ней 30 фотографий (Б. в пыжиковой шапке, Б. в ондатровой шапке, Б. без шапки…)». Судя по всему (то есть по шапке из пыжика), тот самый писатель Б. был выдающимся, то есть и лауреатом, и депутатом.
Свойственные советской плановой экономике трудности со снабжением элементарными продуктами преодолевались писателями по-разному. Деньги-то были, но как достать дефицит? Как верно подметил Василь Быков, «деньги в обществе, организованном и существовавшем на основе планово-распределительного принципа, имели второстепенное значение»{539}. В этом смысле очень повезло Даниилу Гранину. Сперва в начале 1960-х годов ему, в числе еще нескольких счастливчиков, выделили участок в Комарове. А второй раз птица счастья выбрала для него соседей, среди которых был знаменитый актер Большого драматического театра Евгений Лебедев, хорошо известный торговым работникам по кинофильмам «Свадьба в Малиновке», «В огне брода нет» и многим другим.
Обычно Евгений Алексеевич приходил к Граниным и говорил: «Данила, пойдем промышлять!» Это означало, что пора «торговать лицом», как в том случае с квартирами. И они отправлялись «промышлять в магазин» за дефицитом. Лебедев баловал продавцов байками из театральной жизни. В награду за удовольствие послушать народного артиста работники советской торговли расплачивались с ним всем тем, что оптовая база прислала, – сгущенкой, бананами и многим другим.
Писатель уточняет: «Мы брали машину, везли ящиками очередной дефицит. Очереди выстраивались за арбузами, за дынями, за виноградом, за любыми фруктами. Очередь требовала выстаивания, очереди вообще составляли немалую часть советской жизни. В очереди происходил живой обмен информацией, обсуждалась жизнь страны. В Германии для этого имелись пивные, а у нас – очереди. Вышло постановление об инвалидах и ветеранах войны – инвалиды и ветераны войны имели право идти без очереди. За каких-то полгода после этого постановления они потеряли всякое сочувствие населения, их, не стесняясь, ругали, а они, не стесняясь, злоупотребляли, даже приторговывали своим правом. Впервые здесь, в Комарово, столкнулся я с тем, как безобразно подставляла наша власть своих солдат»{540}. Так вспоминает Даниил Гранин, которому, казалось бы, в очередях стоять не пристало.
Очередь действительно была формой повседневной жизни в СССР, о чем я подробно рассказал в книге «Повседневная жизнь советской столицы при Хрущёве и Брежневе», вышедшей в 2017 году. И советские писатели много об этом писали, в основном с юмором. Вспомним Владимира Орлова и его популярный роман «Альтист Данилов» (за которым также стояла очередь в книжный магазин). Главный герой – тот самый альтист, отправившись в Настасьинский переулок к неведомым хлопобудам и будохлопам, «которые по науке строят будущее», и там был вынужден стоять в очереди за свою бывшую жену Клавдию. На своей ладони чернилами он вывел номер 217. А его сосед по очереди сразу на двух написал, на одной – арабскими, на другой – римскими, да и покрупнее. Стояли и за другими книгами – Пушкина, Пикуля, Дрюона… Проще сказать, за кем и за чем не стояли.