Константину Симонову помощь Литфонда не требовалась, он сам мог заменить любой подобный фонд – настолько щедрым и бескорыстным он был, в том числе и по отношению к своим коллегам. Константин Ваншенкин рассказывал об одном писателе, оказавшемся в большой денежной нужде. Книги не выходили, и тогда он решил попросить в долг у Симонова. Но сразу говорить об этом по телефону было неудобно. «Приезжайте через час к Старой площади, – тут же ответил Симонов и указал точное место. – Мне некогда, я перебираюсь на местожительство в Ташкент». Тот примчался, но опять начал тянуть, в конце концов Симонов понял, вынул с облегчением чековую книжку и, приложив ее к стене дома, выписал чек на нужную сумму. Прошло несколько лет, Симонов вернулся в Москву. И писатель решил отдать долг, сильно извиняясь и волнуясь. «Ах, вот в чем дело, – засмеялся Симонов. – Я совсем забыл… – и положил конверт в карман»{572}.
Нетрудно установить время, в которое произошел описанный эпизод – 1958 год, когда Константин Михайлович отправлялся в своего рода «ссылку» в Среднюю Азию, специальным корреспондентом газеты «Правда». Здесь есть ценные детали повседневности, например чековая книжка – явление чрезвычайно редкое для советского периода нашей истории. У мистера Твистера наверняка с собой была такая книжка, но у советского человека? Зачем она ему? При его-то зарплате, которую он до середины 1950-х годов получал облигациями? А Симонову чековая книжка была необходима, он же не мог все свои гонорары да премии наличными хранить. Думается, что историй, похожих на ту, что произошла с нуждающимся литератором, можно было бы насобирать на отдельную книжку (но не чековую) – о Симонове и его щедрости ходили легенды.
Хотя у секретарей Союза писателей, само собой, и гонорары были не те, что у всех остальных. Это вопрос затронул в своем дневнике Корней Чуковский еще 10 января 1955 года: «Леонов рассказывал, будто на совещании о гонорарах в ЦК Фадеев выступил за сокращение гонораров: “Вот я, напр., – говорил он, – прямо-таки не знаю, куда девать деньги. Дал одному просителю 7 тысяч рублей – а давать и не следовало. Зря дал, потому что лишние”… Против него выступил Смирнов: “Ал. Ал. оторвался от средних писателей”»{573}. Двусмысленная фраза! Был средним писателем, а стал выдающимся…
Сколько же по-настоящему получали средние писатели? 11 января 1963 года Владимир Лакшин отметил: «В Союзе писателей поговаривают о необходимости реформы оплаты, увеличения гонорара. Чиновники возражают: “Назовите мне писателя, у которого на книжке[20] меньше миллиона”. Так-то, литературная голытьба!» Чиновникам-то, конечно, виднее. И все же главным выводом этой главы следует сделать следующий: не стоит считать советских писателей богатейшими людьми своей эпохи. Все относительно, в чем нас и убеждают приведенные здесь примеры: кто-то еле концы с концами сводил, а иным деньги девать было некуда.
А когда грянули рыночные реформы, многие советские писатели оказались как зайцы в половодье. Только не нашлось доброго дедушки Мазая, который собрал бы их всех в свою лодку. Каждый выживал как мог, поодиночке. Дочь Льва Ошанина Татьяна расценивает эти времена как большие испытания, приведшие к катастрофе: «Создалась ситуация, при которой отец стал ощущать себя ненужным в своей стране. Его перестали приглашать на выступления, сами собой уничтожились большие площадки его встреч с почитателями – Колонный зал, выступления на заводах, в других городах. Почти перестали звучать по радио и телевидению его песни. Тогда и вспомнились слова молоденькой жены моего друга: “А что вы будете продавать, когда Ошанин умрет?” Вспомнил их сам отец, когда перестали приходить “авторские”… Часто денег не хватало на еду. В один из таких моментов отец продал единственную ценную вещь в доме – старинный серебряный семейный самовар, доставшийся ему от его матери. В другой – продал орден Ленина, которым очень гордился»{574}.
Наступившая эпоха заставила многих советских литераторов – и тех, кто еще недавно порицал прежние порядки, и тех, кто превозносил их, – горько переживать. Кто-то продавал ордена, кто-то свои книги (как поэт-пародист Александр Иванов в превратившемся в огромный рынок спорткомплексе «Олимпийский»), кто-то сдавал квартиру, переехав на дачу и разводя кур. Но пути назад уже не было…
Глава десятаяОт слова «переделывать». Переделкино, поселок любителей свежего воздуха
Какой был бы кошмар, если бы я не родился.
Сон Вениамина Каверина – Ярослав Смеляков на даче Александра Фадеева – Журнал «Кругозор» – Пора освобождать дачу! – В гостях у Корнея Ивановича – Борьба за музей – Переделкино или Перелыгино? – Походы к роднику – Владимир Солоухин с бидоном – Неясная поляна и Творческий тупик – Прогулки – Кепка Валентина Катаева – Ротвейлер Бориса Лавренева и колли Назыма Хикмета – Пельмени кто съел? – Конец кота ученого – День рождения Роберта Рождественского – «Травы» к мясу! – Блат и блатная песня – Грибочки с картошечкой – Симплокарпус Леонида Леонова – Советские писатели как садоводы и огородники
Созерцание чудес русской природы (равно как и поедание ее даров наряду с убиванием, то есть охотой на зверушек) издавна вызывало у отечественных литераторов особый прилив творческих сил. Эта незримая причинно-следственная связь укреплялась десятилетиями и даже веками. Не случайно, что столько русских писателей либо родились среди бескрайних российских просторов и густых лесных кущ, либо всегда туда стремились, чтобы в тиши сельского или усадебного уединения создавать произведения, достойные своего гения. Лев Толстой, Иван Тургенев, Антон Чехов, Иван Бунин, Иван Гончаров, Николай Лесков – вот лишь несколько имен писателей, появившихся на свет в провинции и прославивших русскую литературу. Как, например, стремился Лев Николаевич в родную Ясную Поляну – самое заветное для него месте на Земле, где ему и лучше работалось, и хорошо дышалось. Москву великий русский писатель называл «зловонной клоакой», где создать что-либо путное было непросто, то ли дело Ясная Поляна…{575}
Даниил Гранин подтверждает сказанное: «Городская жизнь отделяет от природы. И это огорчительно. Лишиться природы как мира, в котором человек всего-навсего небольшой соучастник, – потеря… Вот бабочка… Что такое бабочка? Два совершенно волшебных крыла, а посередине невыразительный червяк. Крылья бабочки – чудо по своему рисунку, по краскам, по гармонии. То, что между ними, никакой красоты не представляет. Такая гусеничка волосатая… Но сочетание – это тем более чудо. И тайна. Когда живешь в городе – живешь, как червяк. И этих двух крыльев – не ощущаешь»{576}.
Советское государство как могло старалось поддерживать среди своих писателей эту уверенность (нет, я, конечно, не о том, что без Союза писателей литератор ощущал себя как червяк без крыльев. А о другой уверенности, что чем лучше и глубже дышится, тем успешнее пишется). И причислило их к той особой категории граждан, которым разрешено было постоянно жить на дачах. Самые известные писательские дачные поселки – Переделкино и Комарово – возникли задолго до того, как основная читательская аудитория в СССР обрела и реализовала право корячиться на своих шести сотках. Переделкино как писательский городок появилось в 1933 году согласно решению Совнаркома СССР. Уже само название Переделкино оправдывало существование этого поселения.
Во-первых, цензура вынуждала советских писателей постоянно переделывать свои произведения, как не вспомнить примечательную фразу из письма Александра Фадеева Юрию Либединскому от 25 октября 1948 года: «Сижу в Переделкине… перерабатываю молодую гвардию в старую»{577}. Это коренным образом отличало советских литераторов от того же Льва Толстого, который по личной инициативе четырежды переписывал роман «Война и мир», хотя и он жил в условиях цензуры, но царской.
Во-вторых, переделкинские дачи построили с вопиющим несоответствием намеченных ранее грандиозных планов. Число доставшихся писателям домов уменьшилось по сравнению с первоначальным почти в три раза, сократившись в итоге до тридцати. Дачи решили оснастить такими удобствами, которые многим в ту пору не снились и в городе – централизованные водопровод и канализация, паровое отопление, отдельная кухня и вообще наличие большого личного пространства, что в коммуналках было недостижимо. Единственное удобство, которого писатели долго были лишены, это личный телефонный аппарат. «В поселке писательском до того был один-единственный телефон, – вспоминает Александр Нилин, – и звонить ходили в контору городка. Жили спокойно и без телефонов на дачах… (позже установили еще и в Доме творчества)»{578}. Одному из первых телефон установили генеральному секретарю Союза писателей СССР Александру Фадееву (чтобы ему мог позвонить товарищ Сталин), к которому иногда ходили коллеги, чтобы дозвониться в Москву, например Корней Чуковский.
Но даже те дома, что построили, нуждались в значительной переделке, о чем жаловалась председателю Совнаркома Молотову отважная Мариэтта Шагинян:
«Дорогой Вячеслав Михайлович!
Выслушайте о гнусном безобразии, творящемся именем советской власти с лучшими советскими писателями вот уже свыше года… Место, выбранное под дачи, за исключением 5-ти участков, болотистое… У Леонова под дачей стоит вода, он на свой счет ее выкачивает, осушает землю, роет канавы, но вода стоит. У Ляшко под полом вода. У Бахметьева – вода. У меня впервые в моей жизни появился ревматизм головы (!), вчера был врач и сказал, что дальнейшая жизнь на даче грозит всем нам гибелью… Почти все вынуждены были покупать на рынке печные дверцы… Лестница в моей даче оказалась такой, что перила сами собой отошли и упали вниз. Окна нигде не сходятся, закрывать их нечем… С нас дерут за все. Крючок поставить – давай… Печь побелить – давай… Правительство дало нам в подарок дачу, которая без дорог будет стоить [нам] около 40 тыс., за который мы должны ежемесячно платить 500 руб.