А. В.), и что-то главное в нем надломилось, перегорело. А может быть, сказалось и другое – вынужденное употребление дарованного ему свыше таланта для “легкомысленных сделок с эпохой”, как выразился Б. Пастернак? Кто знает…»{582} Многие «раздутые» писатели – сталинские лауреаты – надо полагать, вот так и растеряли если уж не имевшийся у них талант, то, по крайней мере, способность к литературному творчеству…
Переделкинскому дому Чуковского также было суждено стать объектом всякого рода тяжб, в том числе и судебных. Корней Иванович относится к долгожителям поселка, свою дачу он превратил в своего рода культурный центр, открытый для полюбивших его творчество советских детишек, которые, повзрослев, читали на ночь те же самые стихи уже своим дочерям и сыновьям. Неподалеку Чуковский выстроил библиотеку, устраивал встречи с другими детскими писателями: Самуилом Маршаком, Агнией Барто, Сергеем Михалковым, проводил знаменитые «костры». Ребятня олицетворяла седовласого поэта с его героями, в частности, с добрым доктором Айболитом. Настрадавшийся в своей жизни от вполне реальных Бармалеев и рыжих тараканов Корней Иванович не помнил зла. Действительно, что это за детский писатель, которого обуревает злопамятство? А помнить было что́. Ибо во время войны местные жители разграбили переделкинские дачи. В частности, богатая библиотека Чуковского была сожжена – книги выбрасывали прямо со второго этажа. Тем не менее детей тех самых местных поджигателей он также привечал у себя в гостях.
Наталья Вирта помнит «детские сборы на большой террасе у Корнея Ивановича Чуковского. Своим зычным, с невероятными модуляциями голосом он с таким азартом и воодушевлением читал “Бибигона”, что дети подпрыгивали на своих местах и изо всех сил били в ладоши, не зная, как выразить свой восторг. Иной раз чтение прерывалось – в калитке показывался Пастернак. Обычно нелюдимый, Борис Леонидович ходил по переделкинским аллеям, как и положено гению – закинув голову к небу и не всех встречных замечая, но к Корнею Ивановичу нередко заходил в конце своей прогулки. Чуковский спускался к нему в сад, и они начинали с жаром что-то обсуждать, так что протяжно-тягучий, густой голос Пастернака долетал до терраски и казалось, что это гудели провода, или сосны в вершинах тревожно шумели»{583}.
Заходил к Чуковскому и Вениамин Каверин: «Он не провожал меня до выходных дверей (надо было спускаться по лестнице), а выходил на балкон, провозглашая с неизменным, поучительным выражением: “В России надо жить долго. Долго!”… Его семидесятилетие было отмечено единственным подарком: соседи по дому отдыха (кажется, в Болшеве) подарили ему гипсовый бюст Мичурина. Уезжая, он “забыл” его под кроватью, и соседи немедленно прислали бюст на городскую квартиру»{584}.
Когда в 1969 году Корней Иванович ушел из жизни, а в 1974 году исключили из Союза писателей его дочь-диссидентку Лидию Корнеевну, началось длинное и нудное перетягивание каната за переделкинский дом Чуковских. Стоявших в очереди за персональной дачей советских писателей, желающих занять дом Чуковского, оказалось не меньше, чем число тех, кто хотел сохранить имя дедушки Корнея за этим намоленным местом навсегда. После его смерти здесь возникло что-то вроде общественного музея. Причем это был необычный музей: официально его не существовало, а люди приходили и приходили, не сговариваясь, посмотреть, где жил и работал их любимый писатель. Протоптали дорожку читатели, не заросла народная тропа к Корнею Ивановичу. Не это ли и есть признание истинной любви к писателю?
«Этим летом истекает срок аренды переделкинского дома Чуковского, а это значит, что писательская братия снова возобновит борьбу с семейством дедушки Корнея, намереваясь отдать мемориальную дачу очередному нуждающемуся литгенералу»{585}, – отметил 25 апреля 1985 года в дневнике Георгий Елин. Одним из бескорыстных борцов за создание музея Чуковского был Валентин Берестов, писавший прошения во все инстанции, какие только можно. В конце концов весной 1985 года он решился обратиться к новому генеральному секретарю ЦК КПСС Михаилу Горбачёву. Письмо достигло своей цели. Берестову на квартиру позвонил сам… Нет, конечно, не Михаил Сергеевич, а всего лишь референт генерального секретаря.
Как рассказывал Валентин Берестов, он сообщил, «что его послание получено и прочитано, нужно уточнить некоторые детали. Например, представляет ли детский писатель все трудности, связанные с созданием музея, особенно в столь щекотливом случае, когда в экспозицию явно напрашивается дружба Корнея Ивановича с Солженицыным, да и прецедент создавать опасно – родственники Пастернака на очереди с такой же многострадальной музейной идеей». Находчивый Берестов парировал:
«– А вы скажите Михаилу Сергеевичу, что если Пастернака ценят в основном люди культурные, то Чуковского в нашей стране знают все неграмотные!
– Разве в нашей стране есть неграмотные?
– Конечно, и очень много. Все дети!»
Музей Чуковского открылся в 1994 году, позже появились здесь и музеи Бориса Пастернака, Евгения Евтушенко, Булата Окуджавы, последний написал:
Нынче я живу отшельником
меж осинником и ельником,
сын безделья и труда.
И мои телохранители —
не друзья и не родители —
солнце, воздух и вода…
Зинаида Николаевна Нейгауз-Пастернак еще в 1962 году говорила Корнею Ивановичу Чуковскому: «Я не хочу покидать эту усадьбу, буду биться за нее всеми силами; ведь здесь может быть потом музей… Жаль, я больна (после инфаркта), не могу добраться до его могилы, но его могила для меня здесь…»{586}
Однако в 1935 году до музеев еще было далеко. Даже несмотря на необходимость переделывать вслед за ротозеями-строителями полученные от Советского государства подарки в виде дачи, обойденные вниманием и обиженные писатели, оставшиеся без ничего, завидовали тем немногим, что обосновались в поселке. Эта атмосфера очень хорошо отражена в романе Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита», где ожидающие зарезанного трамваем критика Берлиоза члены «Массолита» сетуют на несправедливость при распределении дач в «литераторском поселке Перелыгино на Клязьме», который характеризуется автором как «общее больное место». И когда один из писателей жалуется, что третий год вносит денежки, «чтобы больную базедовой болезнью жену отправить в этот рай, да что-то ничего в волнах не видно», то другой, а точнее другая под именем Штурман Жорж стыдит его: «Не надо, товарищи, завидовать. Дач всего двадцать две, и строится еще только семь, а нас в МАССОЛИТе три тысячи… Естественно, что дачи получили наиболее талантливые из нас…» Но литературная общественность распаляется: «Генералы!» И стали они звонить в «ненавистное» Перелыгино. О том, что Перелыгино – это Переделкино, сомнений не возникает.
У Вениамина Каверина в сказке про немухинских музыкантов один из героев живет в Поселке любителей свежего воздуха. Таковым можно назвать и Переделкино, где обитали любители не только свежего воздуха, но и прочих радостей жизни. После войны домов в Переделкине прибавилось, появилось еще два десятка дач, в которых нередко из-за возросшей потребности в свежем загородном воздухе селились не одна, а две писательские семьи. Как правило, жили они на разных этажах. Так повелось еще с 1930-х годов.
Хотя дач постоянно не хватало, по числу живших в нем советских писателей поселок так и остался рекордсменом. Здесь в разное время жили и работали Чингиз Айтматов, Василий Аксёнов, Ираклий Андроников, Алексей Арбузов, Белла Ахмадулина, Андрей Битов, Виктор Боков, Лиля Брик, Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Николай Заболоцкий, Всеволод Иванов, Фазиль Искандер, Римма Казакова, Валентин Катаев, Борис Можаев, Борис Пастернак, Константин Паустовский, Анатолий Рыбаков, Константин Симонов, Владимир Солоухин, Илья Эренбург и многие другие. Фамилии переделкинцев остались и на карте поселка, в названиях его улиц. Ну а те, кто так и не удостоился дачи, могли отдохнуть в Доме творчества с таким же названием[21].
Кстати, в Доме творчества с распростертыми объятиями принимали и совсем молодых писателей. Игорь Петрович Золотусский вспоминает: «Первый раз я оказался в Переделкине в конце марта 1961 года, на семинаре молодых критиков. Было время, когда благодетели из Союза писателей РСФСР, по-настоящему заботливые и внимательные люди, рыскали по всей стране и выхватывали молодых талантливых литераторов из разных областей и республик. Я жил тогда в Хабаровске, и в Москву мне надо было лететь с двумя пересадками – в Омске и Иркутске. И представляете, какие были люди в Союзе писателей? Они даже оплачивали перелет!»
Каждого из критиков поселили в отдельной комнате: «Всем нам было дано право самим выбрать задание, а именно: написать по критической статье на любую тему, своего рода итог нашей работы. Предполагалось, что когда мы закончим статьи, к нам съедутся заведующие отделами критики центральных журналов – “Нового мира”, “Октября” и других – и будут выбирать то, что им захочется напечатать… Нас не только кормили, но и развлекали по вечерам – например, знакомили с писателями, жившими в поселке. Так однажды состоялась и наша встреча с Корнеем Чуковским, который как раз жил совсем рядом с Домом творчества и часто туда наведывался»{587}.
Игорь Золотусский написал критическую статью, но ни один журнал не согласился ее опубликовать – настолько она была острой, задевающей ряд молодых, но уже известных писательских имен. Зато статью хабаровского критика оценил Чуковский, изъявивший желание перевести ее на английский язык. Подобно Державину он благословил Золотусского: «Бросайте всё и занимайтесь критикой. Это ваше дело!»