{598}. Валентин Петрович Катаев не единственный советский классик, полагавший, что надо было бы дать Александру Солженицыну Ленинскую премию, и проблема была бы решена. Каждый мерит на свой аршин…
Надежда Кожевникова, препарируя переделкинскую жизнь, знакомую ей не понаслышке, создала занятную классификацию советских писателей – согласно породам имеющихся у них собак. И кажется, что, погрузившись в исследуемую ею тему, она даже установила некую зависимость между стилем жизни писателя и повадками его верного друга из будки. Вот пес Бориса Лавренева – «черный, с рыжими подпалинами ротвейлер», вызывавший особо острую неприязнь: «Была у него манера вдруг выскакивать из-под подкопа в заборе, завидев слабых, но не двуногих – на них он внимание не обращал – а своей же, собачьей породы, ему, видимо, ненавистной. Собакоубийца. Правда, свои жертвы он до конца не загрызал, калечил, оставлял инвалидами: умел, значит, себя обуздать, что было тем более подло, низко». Куда более приятной была очаровательной шотландская овчарка колли турецкого поэта-беженца Назыма Хикмета: «Мальчик, но по облику, по повадкам чарующе женственный, веселый и доброжелательный, как и его синеглазый хозяин». А у самих Кожевниковых жил боксер тигровой масти…
Собаки не только грызлись друг с другом, но порой съедали совершенно непредназначенную для них еду. Однажды зимой в доме Арбузовых готовили настоящие сибирские пельмени. А раз они настоящие, то замерзнуть должны естественным путем, то есть на улице, а не в холодильнике. Пельмени слепили, причем в огромном количестве, положили на мороз, желая попотчевать ими дорогого гостя – известного театрального режиссера, возглавлявшего в те годы Театр имени Вл. Маяковского Николая Охлопкова, также жителя Переделкина (имел дачу на улице Лермонтова). Но оказалось, что пельменей Охлопкову не оставили съевшие их местные собаки, запросто забредшие на дачную террасу. Было бы любопытно узнать породы собак и фамилии их хозяев (тогда было не принято вешать на ошейники жетоны с номерами телефонов). А у самих Арбузовых был целый зоопарк: собаки Ванька, Филипка, Яшка, сиамский кот, попугаи с канарейками. Как-то раз немецкая овчарка Ванька перекусала нескольких переделкинских детей. «Скандалов с их родителями случилось тогда предостаточно, а собаку отдали в итоге какому-то полковнику служить на границе»{599}, – вспоминает сын драматурга.
Как кошка с собакой – выражение, обозначающее скандальные отношения между людьми, в том числе и соседями по даче, вовсе не подходит переделкинцам. В творческой жизни они были порой непримиримы по отношению друг к другу, но, превращаясь в подмосковных жителей, писатели нередко менялись в лучшую сторону, демонстрируя так называемое «мирное существование». Все это продолжалось до тех пор, пока жизнь вновь не сталкивала их лбами.
Кстати, о кошках. Николай Николаевич Чуковский свидетельствует: «В пятидесятые годы, помню, приключилась у нас такая история. У Корнея Ивановича жил вороватый и нахальный кот Кузьма. Он крал еду со стола и сильно досаждал деду, а однажды залез на один из кленов перед домом и разорил беличье гнездо, переловил всех бельчат. Такого дед стерпеть уже не мог и велел Кузьму наказать: попросил шофера отвезти его в Москву на Басманную улицу, во двор издательства “Советский писатель”. Там была столовая, где коту было бы чем поживиться. Водитель засунул кота в багажник, отвез в город. И как вы думаете, чем это закончилось? Через неделю кот как ни в чем не бывало снова появился в Переделкине – пришел пешком из центра Москвы! И как только он узнал, куда идти?»{600} Кто знает, – может быть, кот был ученый, все-таки жил у писателя, и не простого, а будущего обладателя Ленинской премии и оксфордской мантии.
Уж не тот ли это кот, которого за все его преступления казнили, в конце концов, в местной бочке? Об этой истории счел нужным подробно написать Александр Нилин в своей книге воспоминаний «Станция Переделкино: Поверх заборов», посвященной соседям по даче. Он утверждает, что однажды зашел на участок Чуковских вместе с другим внуком писателя Женей: «Мы с Чукером (внук Чуковского. – А. В.) шли к ним на дачу, вдрызг рассорившись, и я шел забирать какую-то свою вещь, у него оставленную. И оторопели – или что там еще с нами было, – когда увидели возле бочки под водосточной трубой троих: Корнея Ивановича, шофера и художника. Кот был, повторяю, завернут – и кота мы не видели, но почему-то сразу сообразили, что происходит. Мы ничего друг другу не сказали, но перемирие состоялось тут же (слов не потребовалось) – и никогда к этому случаю в разговорах не возвращались».
Александр Нилин продолжает: «Хорошо помню, что Женя не меньше меня поражен был случайно увиденным. Но ничего осуждающего деда он ни в ту минуту, ни позднее не произнес… Я видел, как шофер Геннадий Матвеевич закапывал труп возле бочки, вытряхнул кота прямо из одеяла, завернутым в которое они его топили… Меня не столько поразила жестокость хорошо знакомых мне людей, сколько обида за кота». Далее Александр Павлович рассуждает о вариантах, которыми кота можно было бы отправить в его последний путь, приведя в пример Чехова, «который служил для Корнея Ивановича моральным ориентиром… [Чехов] в шутку писал Ольге Леонардовне из Ялты, что отстреляет всех кошек. Корней Иванович мог одолжить у внука мелкокалиберку – дед, кстати, сердился на Женю, перестрелявшего в охотничьем азарте всех птиц на участке, – и пальнуть из нее в нашкодившего кота. Но он пошел другим путем. Возможно, Бармалей, которого собирался одолеть Чуковский на страницах в пух и прах раскритикованной сказки, не из пальца им высосан»{601}. Все возможно. Но ведь и бельчат, согласитесь, жалко. Не кот, а какой-то агрессор. А ведь мог бы не возвращаться в Переделкино, и жизнь его пошла бы по иному пути, усыпанному отходами столовой «Советского писателя»…
Потрясение, пережитое Александром Нилиным, из разряда тех, что испытывают в детстве, когда взрослые делятся на плохих и хороших. А люди, на самом деле, просто разные, наполненные порой самыми противоречивыми и несовместимыми на первый взгляд качествами. Николай Николаевич Чуковский вспоминал: «Корней Иванович был бесконфликтным человеком. В душе конфликты у него, конечно, были, но он был потрясающим актером и всегда играл Чуковского. Мы, его внуки, деда знали изнутри, хорошо видели, как он менялся на людях. Он делался другим, не таким, каким был в бытовой жизни. Он играл, становясь обаятельным, устраивал маленький спектакль – мы улавливали знакомые интонации, ноты в его голосе. Конечно, дед мог сердиться на детей и внуков, но недолго. А с теми людьми из литературных кругов, кто ему не нравился, он просто переставал общаться». И не общался, и не здоровался…
А Женя Чуковский, «перестрелявший всех птиц на участке», в дальнейшем стал кинооператором. И смотрел на мир уже не через прицел мелкокалиберки, а кинокамеры. Не зря говорят, что обнаружившиеся в детстве пристрастия самым необычным образом проявляют себя во взрослой жизни. Женя, сын погибшего на фронте Бориса Корнеевича Чуковского, спасал деда от вездесущих ос. «У деда на балконе, на втором этаже, стояла кушетка под покрывалом, на которой он любил лежать. Как-то Корней Иванович стал жаловаться, что его и там одолевают осы – так два осиных гнезда мы нашли прямо под кушеткой! <…> Женя, который был усыновлен Корнеем Ивановичем и постоянно жил здесь, решил придумать, как избавиться от этой беды. Он взял огромный шприц для смазки автомобиля, цилиндр его набил ДДТ (ядом, который позже запретили), а поверх яда насыпал нарезанной целлулоидной кинопленки – все равно что пороха! Всю эту конструкцию он поджег. Целлулоид, конечно же, взорвался, поршень шприца вылетел и перебил Жене кость руки. После этого его срочно отвезли в Склиф. Когда Женя вырос и стал кинооператором, ему нужно было держать и таскать тяжелые камеры, и эта травма ему долго мешала»{602}, – вспоминает Николай Николаевич Чуковский.
Жизнь в Переделкине – это еще и шумные праздники, дни рождения знаменитых его обитателей. А кто из них мог претендовать если не на всенародную любовь, то, по крайней мере, на широчайшую известность? Прежде всего, поэты, особенно те, на чьи стихи писалась музыка – это называлось тогда «песни советских композиторов». Причем речь идет не о песенниках, а о таких маститых поэтах, как, например, Роберт Рождественский. Его хорошо знали в лицо, дружбой с ним гордились – и космонавты, и артисты, и руководящие работники различных рангов. «К отцовскому дню рождения, – свидетельствует Екатерина Рождественская, – вдоль дорожки, ведущей к дому, расцветали пионы. Я ставила большой букет в комнату, чтобы пахло июнем. Мы заранее на праздник составляли три списка: кого пригласить, что купить и само меню. Площадь нас никогда в количестве гостей не ограничивала, поскольку отцовский день рождения мы всегда справляли на лужайке перед переделкинским домом. Делали какие-то козлы, накрывали фанерой, застилали скатертями, вот тебе и банкет!»{603}
Свой день рождения Роберт Иванович праздновал 20 июня, незадолго перед этой датой по списку обзванивали приглашенных, начинался самый увлекательный процесс – составление меню, состоявшего из разных деликатесов – крабов, икры (двух цветов), печени трески, сервелата и прочего. «А на горячее всегда были шашлыки, которые папа мариновал сам. Вкуснее шашлыков я не ела, честно. Обычно их было два вида – из баранины и курицы. Когда удавалось по большому блату достать свежую осетрину, был шашлык и из нее. Жарил шашлык папа тоже сам, никого не подпускал»{604}. Кроме как героическим поведение Роберта Ивановича не назовешь – ведь по состоянию здоровья шашлык ему был вреден.