«Какие будут мнения, товарищи?» Это стандартный вопрос всех советских собраний уже сам по себе подразумевал такой же ответ: «Строгача ему влепить и по домам разойтись». Точнее не по домам, а в ресторан, ужинать пора. Запахи-то, запахи какие! Работать не дают! Шашлычком по-карски из кухни тянет… Привычное для всех решение озвучил Михаил Исаковский: «Предлагаю строго осудить товарища К. и вынести ему строгий выговор с занесением в личную карточку». Его все поддерживают: правильно, так его! И пусть на стройку едет или в колхоз какой, очерки свои пишет. А к бутылке больше – ни-ни! Поверим ему, друзья! Тут кто-то даже предлагает: «А может, ограничимся простым выговором? Без занесения?» А что, можно и без занесения.
Народ оживился, некоторые уже стали собираться. И вдруг встает невысокий седой старичок и говорит: «Таким не место в партии! Исключить его!» Все затихли. Старичок-то непростой: Бляхин его фамилия, Павел Андреевич, член партии с 1903 года, участник всех революций и всех войн. А по совместительству еще и автор повести «Красные дьяволята», той самой, что получила известность как экранизация «Неуловимые мстители». Родился Павел Андреевич лет за 70 до этого партсобрания, много натерпелся от проклятого царизма на каторгах и ссылках, успел установить советскую власть в Баку и Костроме, а еще на Украине, где громил махновщину. А потом советское кино поднимал на должную высоту, в 1930 году самого Довженко за его «Землю» обвинил в том, что тот «основательно выхолостил классовое содержание фильма». А еще каким-то образом товарищ Бляхин уцелел в период культа личности: пронесло его! Короче говоря, такие люди и без охраны.
Как должны были реагировать на внезапное выступление товарища Бляхина члены парткома? Времена вроде уже не те, да и махновцев всех порубили… А старый большевик Бляхин продолжает: «Он проявил неуважение к партии, безответственность. Тем самым поставил себя вне ее рядов». Тут и посыпались мнения: «А ведь прав товарищ Бляхин. Какой выговор? Гнать его из нашей родной партии. Он замарал своим поведением нашу парторганизацию». А Исаковский вдруг сказал: «Я снимаю свое предложение о выговоре… Надо исключить».
Были времена, когда исключение из партии считали не иначе как применением высшей меры. А после изгнания из рядов ВКП(б) человека, как правило, ждал арест. Но та эпоха прошла, и все равно очеркист плакал. Но партком слезам не верит. Проголосовали единогласно. И точка. Надо думать, что в райкоме партии, который должен был согласовать это решение, сильно подивились столь жестокой мере наказания за пьянство: если бы еще этот очеркист примкнул к антипартийной группе, это еще можно понять, а тут-то за что? «Кто не пьет? Назови», – как вопрошал куплетист Аркадий Велюров из «Покровских ворот». И потому очеркиста не исключили из партии, а лишь перевели на год в кандидаты в эту самую партию. Но пить он перестал… А в следующий раз рассматривалась «персоналка» уже другого литератора, не заплатившего партийные взносы с гонорара за изданную книгу. Это был характерный для писателя проступок – система заработка (когда человек получал доходы в разных местах) позволяла некоторым скрывать до поры до времени сам факт получения гонорара, дабы не платить с него партвзносы. Спасибо коллегам – не давали забыть.
А кого-то могли исключить из партии за одно лишь антисталинское выступление в ЦДЛ – как Юрия Фёдоровича Карякина. 31 января 1968 года на вечере памяти Андрея Платонова он сказал: «Черного кобеля не отмоешь добела». И ведь исключили, отнеся эти слова на счет Сталина. Русская пословица прозвучала громко. И вызвали Юрия Карякина (как и Зиновия Паперного) в Московский горком партии. Но первого секретаря Виктора Гришина там не было. Позднее Карякин рассказывал про этот майский день 1968 года, что Гришин сидел за занавеской, слушая ход рассмотрения дела Карякина. В итоге его исключили из КПСС по двум пунктам: «за беспрецедентно грубое поведение на горкоме партии» и «за идеологически неверное выступление на вечере памяти Платонова». Напоследок Юрий Фёдорович «ногой открыл дверь»{696}.
Обсуждали писатели-партийцы и персональное дело Булата Окуджавы – выступая в Молдавии на одной из встреч с читателями и отвечая на (возможно провокационный) вопрос «Достоин ли Солженицын Нобелевской премии?» – он ответил: «Достоин». И закрутилось дело. Собралось в ЦДЛ партбюро секции поэтов, был там и Анатолий Жигулин, отметивший в дневнике 3 апреля 1971 года: «Я шел на партбюро с твердым решением защищать Булата… В общем, Булату почти сошло – поставили на вид. После Бюро было ощущение, словно в <дерьме> искупался. И все были гадки: кто тупостью, кто лицемерием»{697}.
Через год опять промывали косточки Окуджаве. 30 марта 1972 года: «Партбюро. Разговор о Булате Окуджаве. Его часто печатает антисоветский ж[урнал] “Грани”, а в 1970 г. в белогв[ардейском] изд[ательст]ве “Посев” вышел его двухтомник. Булата самого не было. Решили вызвать его для беседы. Я говорил, что не вижу криминала – ведь Булат сам не посылал эти произведения». Кончилось все довольно безвредно для Булата Шалвовича: решили, пусть он выступит с официальным «осуждением издательства» в печати или на общем партийном собрании писательской организации.
Изгнать из партийных рядов могли и за желание писателя переехать в другую страну на постоянное место жительства. Переводчик Яков Козловский, рассказывая об исключении из КПСС детского поэта Зиновия Телесина, подавшего заявление на эмиграцию в Израиль, свидетельствует: «Стихотворец А. Никифоров, выпив двести грамм [в ресторане] и вернувшись на собрание, предложил сотоварищам не исключать Телесина по той причине, что на его исторической родине есть две компартии и он может вступить в любую, не прерывая стажа»{698}. В итоге Никифорову посоветовали закусывать.
Ох уж эти несознательные литераторы! Как дети, право слово. Много поводов давали они для проработок и головомоек. Игорь Дедков подробно рассказал в дневнике от 2 июля 1979 года о приключенческой поездке группы московских литераторов в Новгород на Кочетовские чтения. То ли сама цель поездки, то ли еще что, но закончилась она большим скандалом. Среди попутчиков Дедков называет фамилии Олега Шестинского и Юрия Селезнёва. И ведь ничего такого не делали – сидели в купе, мирно отмечая отправление, как это у нас традиционно водится. Говорили, вероятно, о литературе (а о чем же еще?). И вдруг в купе ворвались бригадир поезда (женщина!), а за ней проводница и «милиционер в галифе и майке». В итоге писателей ссадили чуть ли не в Бологом, причем наряд милиции прибыл «в количестве семи человек». В результате писатели «явились в отделение железнодорожной милиции с синяками, кровоподтеками, в разорванных рубашках»{699}.
В результате вмешательства правоохранительных органов в отделении милиции была составлена официальная бумага, «что задержанные хулиганы недопустимо вели в вагоне себя, приставали к пассажирам и оскорбили депутата Верховного Совета». Фамилия депутата так и осталась неизвестной. А в Москве о произошедшем узнали довольно быстро, и в ЦК КПСС, и в ЦК ВЛКСМ. Как рассказал Дедкову сам участник знаменательной поездки Юрий Селезнёв, явившись без промедления в Москву, они «с друзьями сразу попали в обстановку недоброжелательства, и наказание должно было воспоследовать (и по административной, и по партийной линии)». Короче говоря, происки врагов… Круги по воде разошлись широко. Игорь Дедков повествует, что перед отъездом в Кострому он зашел в издательство «Молодая гвардия» (где трудился критик Юрий Селезнёв) и убедился в том, что поездка в Новгород – это «комедия, а не трагедия, как он (Селезнёв. – А. В.) пытается всем представить»{700}. А суровое наказание Юрия Селезнёва произошло позже, когда в «Молодой гвардии» он уже не работал, и совсем за другое.
Кстати, о депутатах Верховного Совета, но не настоящих, а мнимых. Однажды в Центральном доме литераторов разбиралась жалоба на Алексея Фатьянова, оказывается, он вместе с композитором Василием Соловьевым-Седым (его соавтором) «гоняли по гостинице “Гранд-отель” каких-то восточноазиатских дипломатов. Фатьянов при этом кричал: “Я депутат Верховного Совета!”» – так рассказывает участник обсуждения Константин Ваншенкин, предложивший действительно выдвинуть Фатьянова в союзный парламент. Но почему-то депутатом в этом талантливом тандеме Фатьянов – Соловьев-Седой был только Василий Павлович, хотя Алексей Фатьянов, чьи песни стали народными, также был достоин такой чести не меньше.
Жалоб на поэта-гуляку Фатьянова присылали много, хоть отдельную папку заводи: «В Секретариат Союза писателей регулярно поступали милицейские протоколы о подвигах наших, главным образом, стихотворцев. Наказывали провинившихся отлучением от писательского клуба (на три или шесть месяцев), что воспринималось как суровая кара. Однажды в бюро секции поэтов была передана из секретариата очередная жалоба на Фатьянова. В ней фигурировал не только Алёша, но и композитор Сигизмунд Кац»{701}.
Рассказ этот очень похож на байку, не напиши об этой истории человек, который слышал содержание жалобы своими ушами – Константин Ваншенкин. Это никакая не байка, а чистая правда: «В письме сообщалось, что Фатьянов и Кац, будучи на выступлениях, жили в лучшей гостинице города, в номере люкс. В той же гостинице остановился женский народный хор. Московские гастролеры пригласили молодых певиц к себе и стали, как говорилось в жалобе, их… купать… Далее: в гостинице была неожиданно отключена вода, певицы в неустановленный момент удалились. Потом вода опять пошла, затопила ванную, следом – спальню, начала просачиваться вниз, портя старую купеческую лепнину. Им звонили, стучали – безрезультатно. Взломавшим тяжелые дубовые двери предстала такая картина: безмятежно спящие постояльцы плыли по комнате на своих широких деревянных кроватях»