Швеция есть гранитное государство…
… Всю ночь, почти без сна, ехали по Швеции… Такие же озера, как в Финляндии… Видно руку человека — леса разделаны, камни вынуты, и на полянках необычайно густой, прекрасный хлеб…
И снова в дорогу
Всяк долгу раб.
По свежим следам моих оперативных «похождений» в Копенгагене руководство отдела высказало мнение, что «дальнейшее использование капитана Григорьева Б. Н. на оперативной работе в Западной Европе и в Скандинавии, в частности, в силу расшифровки перед противником, вряд ли целесообразно». По большому счету оно так и было.
Но жизнь вносит свои коррективы, людей у нас, как всегда, не хватает, а мой датский опыт все-таки чего-то стоил. В 1975 году я ушел под «крышу» в скандинавский отдел МИДа и стал работать там в шведском секторе. Это означало, что я приступил к подготовке в длительную командировку в Стокгольм. Работа в секторе все расставила по свои местам — и степень моей расшифровки перед противником, и опасения начальства за негативное рассмотрение шведами моего визового ходатайства, и перспективу моей скандинавской карьеры.
Под руководством заведующего шведским сектором скандинавского отдела Ю. Степанова и при взаимодействии с сотрудниками вверенного ему сектора мне удалось «вписаться» в атмосферу МИДа, впервые познать дипломатическую работу с позиций центрального ведомства и заявить о себе шведскому посольству в Москве, с сотрудниками которого мне пришлось почти ежедневно сталкиваться.
Время стажировки в МИДе совпало с подготовкой и проведением визита Улофа Пальме в Москву. Сектор чуть ли не полгода трудился, не покладая рук, над обеспечением этого важного мероприятия. Приходилось задерживаться на работе после окончания рабочего дня, направлять многочисленные запросы в другие ведомства, составлять всякого рода справки, готовить предложения к переговорам, согласовывать, звонить по телефону, получать визы и делать еще многое другое. Впервые становилось ясно, какая титаническая работа предшествует появлению в Москве главы иностранного государства.
За свой труд весь наш сектор был вознагражден приглашением в только что отстроенное на Мосфильмовской улице шведское посольство на прием по случаю визита Улофа Пальме в Москву. Лично я был удостоен крепкого рукопожатия шведского премьера, и мои глаза на таком коротком расстоянии в первый (и последний) раз встретились с его. Швед стоял у входа в зал вместе с супругой Элисабет, рядом находился шведский посол в Москве и объяснял ему, кто есть кто. Улоф Пальме оказался намного выше, чем я предполагал, и его маленькая супруга казалась рядом с ним школьницей. Она почему-то напоминала мне нашу актрису Надежду Румянцеву из кинофильма «Девчата». Загнутый книзу по-ястребиному тонкий острый нос придавал Пальме довольно хищный вид, и когда он произнес надо мной «Добро пожаловать!» своим характерным слегка хриповатым голосом, мне послышался клекот старого и мудрого орла. Недаром дружеские — да и недружеские тоже — шаржи часто, как я полагал, утрированно, изображали его ястребиный нос, однако все они оказались довольно близки к оригиналу.
О шведском премьер-министре и лидере социал-демократов Улофе Пальме у нас писали достаточно много. Но мало кому известно, что погибший от руки пока неизвестного убийцы потомок балтийских баронов обладал ко всему прочему незаурядным талантом писателя. В Стокгольме, помнится, ходили слухи о том, что его перу принадлежит не одна книга, только писал он их под псевдонимом.
В конце 60-х — начале 70-х годов в Швеции был писатель Бу Балдерссон, который выпускал одну за другой свои саркастические и полные юмора книги, посвященные закулисным событиям шведской политической жизни. В героях его произведений шведы без труда узнавали своих политических деятелей, членов правительства, полицейских, адвокатов, представителей творческой интеллигенции. Всем было очевидно, что автор принадлежит к тому же кругу, который он описывает, потому что слишком хорошо знает особенности шведской политической кухни.
Но вот досада: увидеть этого популярного писателя или поговорить с ним никому не удавалось. Он никогда не появлялся на публике и оставался невидимкой до самой своей смерти. Бальдерссон был похоронен на одном из кладбищ Стокгольма, на его могиле, как полагается, стоит лютеранский памятник, на котором высечены его имя и фамилия, годы жизни… С тех пор, как он умер — а это произошло незадолго до покушения на Пальме, книги этого писателя выходить перестали.
Мне, как и многим шведским экспертам, тоже почему-то кажется, что под псевдонимом Бу Бальдерссона скрывался Улоф Пальме, бесспорный лидер, лидер, который бы сделал честь любому народу. Я видел его потом много раз по телевидению, на расстоянии, наблюдал за ним не один год и думаю, что такие люди, как он, появятся у шведов, да и вообще на земле, не скоро — если вообще появятся. Не сомневаюсь, что за убийством Пальме стояли силы, испытывавшие страх перед его неутомимым реформаторским Духом и активным неприятием всякой социальной несправедливости, где бы она не имела место.[52]
…Как бы то ни было, но когда вопрос о командировке в Швецию перешел в практическую плоскость, виза мне была выдана без всяких задержек. В июне 1977 года на том же Белорусском вокзале я грузил вещи в прямой вагон до Стокгольма, идущий до Берлина с тем же самым поездом, что и прямой вагон до Копенгагена. Только копенгагенский вагон направлялся потом на паромную переправу Варнемюнде-Гедсер, а стокгольмский шел через Заснитц на Треллеборг.
По сравнению с Копенгагеном шведская столица показалась мне провинциальной, холодной и слишком официальной. Вероятно, и сам я был уже не тот восторженный Калиныч, который первый раз оказался за границей и все увиденное воспринимал уже как само собой разумеющееся.
В Копенгагене я наделал много ошибок. Желание добиться «конкретных результатов» в работе, показать себя с лучшей стороны, обрести свое «я» в разведке действительно привело к неоправданной расшифровке. Умудренный опытом, я сделал теперь для себя твердый вывод: на рожон не лезть, потому что шведская СЭПО была известна своим профессионализмом, а отношение шведов в своей массе было к нам более прохладным, чем у их южных собратьев.
Вообще же в разведке, как в любом занятии, связанном с риском, результатов, как правило, добиваются все-таки молодые. Им все по плечу, не страшны никакие опасности, они не заражены еще перестраховочными настроениями, а потому при наличии здорового авантюризма они способны свернуть горы. Вспоминаю, как в начале оперативной карьеры я хладнокровно шел на выполнение таких рискованных мероприятий, на которые сейчас вряд ли бы решился, а если бы и решился, то семь раз подумал.
Дорогу молодым и энергичным!
На протяжении 7 лет тов. Петров являлся майором, поэтому в его поведении наблюдаются нотки пессимизма, связанные с продвижением по службе.
Именно потому, что во второй командировке мое восприятие нового уже несколько притупилось, что во многих отношениях Швеция похожа на Данию, а основные элементы оперативной деятельности на шведской земле рутинно повторились, в моей памяти застряло меньше деталей, о которых можно было бы рассказать современному читателю. Будь Швеция моей «первой любовью» — и все оказалось бы наоборот!
Мне также кажется, что о Швеции в России знают чуть больше, чем, скажем, о Дании или Норвегии, не говоря уж об Исландии. Поэтому в своих воспоминаниях об этом периоде работы в ДЗК с июня 1977 года по март 1982 года я постараюсь на общеизвестных фактах не останавливаться.
Но и «вторая любовь» тоже не ржавеет!
Стокгольм с высоты полета гуся Мартина
Народ, создавший Стокгольм, лишь статистикой или муравьями может быть назван малым.
Стокгольм встретил меня пустыми будничными улицами, хотя в день приезда было воскресенье. Шведская столица производила впечатление поспешно брошенного на произвол врага города. По всем внешним признакам можно было сделать вывод, что люди в нем только что были, но, вероятно, чтобы отравить вновь прибывшему второму секретарю советского посольства первые впечатления о шведах, они все сразу снялись с насиженного места и исчезли в неизвестном направлении.
Впрочем, нескольких шведов я все-таки узрел на вокзале и в районе Фридхемсплана.[53] Бродили по улицам, словно сонные курицы, представители зарубежной рабочей силы — турки, пакистанцы, югославы, латино-американцы, но они явно не вписывались в городскую картину, а потому только усугубляли мое первое впечатление от столицы Швеции.
— Так куда же подевался весь народ? — не вытерпел я, обращаясь к Феликсу Мейнеру, третьему секретарю посольства и сотруднику консульского отдела, которому было поручено встретить меня с семьей у поезда.
— Все за городом. Летом шведы все, как один, уезжают из города и проводят выходные на природе.
— Но не до такой же степени нужно любить природу, чтобы очистить город до последнего человека!
— Шведы не пропускают хорошей погоды, а сегодня, — с видимым сожалением и неприкрытой скукой на лице произнес Мейнер, — очень хорошая погода.
Я хорошо понимал чувства, которые владели Мейнером в этот день, и сначала почувствовал себя несколько виноватым. Кому же захочется проторчать целый день в душном городе из-за того, чтобы встретить на вокзале еще одного командированного? Но поразмыслив и вспомнив, что в свое время сам «хлебнул» подобных радостей предостаточно, я не стал излишне терзать совесть: в конце концов здесь каждый должен выполнять то, что поручат. Про себя с удовлетворением констатировал, что ранг и паспорт второго секретаря переводили меня на низшую ступеньку старшего дипломатического состава, а значит, и освобождали впредь от подобных «технических» поручений посла.
Впрочем, Феликс Мейнер, эстонец по национальности, оказался «своим» парнем, и в течение длительного времени, пока у него не закончился срок командировки, мы поддерживали неплохие личные отношения. Чего нельзя было сказать, например, о его коллеге атташе Маде.
Он тактично балансирует со всеми.
Тиит Маде, как и несколько других прибалтийских сотрудников посольства, был командирован в Стокгольм по квоте МИДа Эстонии. В советские времена в советских посольствах в Копенгагене, Осло, Стокгольме и Хельсинки прибалтийские республики традиционно имели по одной-две должности — в основном атташе и третьих секретарей. Эти преимущества по сравнению с другими союзными республиками были предоставлены им потому, что в странах Северной Европы проживали значительные эстонские и латышские колонии, и для поддержания культурных связей с ними предпочтительно было использовать коренных представителей.
Кроме Мейнера и Маде в посольстве работал также латыш Ивар Кезберс — жгучий подвижный брюнет, скорее похожий на молдаванина, чем на представителя северного народа, разбросанный, экспансивный, как все комсомольские работники, умевший, однако, отлично ладить со всеми в коллективе посольства и за его пределами. Его потом сменил Альберт Лиепа, настоящий, по моим понятиям, латыш, крепкого характера и сильной воли, собранный и целеустремленный, немного себе на уме, но не слишком, чтобы отталкивать от себя собеседника. Мне пришлось делить с Кезберсом, а потом и с Лиепой, один рабочий кабинет и потому могу с полной ответственностью говорить, что на этих ребят можно было положиться и с ними я охотно пошел бы тогда в разведку.
Интересно было бы узнать, как сложилась их судьба в наше время. А. Лиепа по возрасту должен был уже давно выйти на пенсию. Ивар Кезберс мелькнул на латышском политическом небосводе в конце перестройки и начале развала Союза. Все-таки сказалась его неуемная комсомольская натура, потому что он, говорят, встал у руля созданной им самостоятельной партии и одно время был даже близок к правительственным кругам Латвии. Тиит Маде проявил себя за последнее время тем, что выступал с резко антирусских и националистических позиций. Одно время он был депутатом парламента, но сейчас он что-то ничем не проявляет себя. Либо «сошел с лыжни», либо просто мне не попадаются в руки нужные газеты, в которых бы описывались его деяния.
Во всяком случае, Т. Маде остался тем, кем он и был в тот далекий 1977 год, когда я с ним столкнулся впервые. Уже тогда он не скрывал своей антисоветской (что для меня было в общем-то понятно) и антирусской сущности, потому что ненавидел не только советский строй, но и все русское. Он вел себя высокомерно и по отношению к руководству посольства и выполнял его поручения через силу. Просить его об оказании какой-нибудь товарищеской услуги никому не приходило в голову. Тиит Маде, made in Estonia, так и жил посреди огромного коллектива, общаясь исключительно со своей женой и сбежавшими на Запад земляками. Удивительно только, как выездная комиссия ЦК пропустила такого человека за границу и почему так долго его терпели в посольстве, где все — и резидент, и посол, и секретари профкома, месткома и прочая и прочая, — все знали, что он был за фрукт. Вероятно, из чувства ложно понятого интернационализма.
Тиит Маде не был интернационалистом и за доброе к себе отношение отплатил махровым национализмом.
…Советское посольство в Стокгольме располагается последние двадцать пять лет на Ервелльсгатан, на улице Ервелля — в тихом и уютном уголке микрорайона Мариефред, запертом между скалистыми проливами Малого и Большого Эссингена с запада, просторным Мэларен — с юга, Вэстербрупланом — с востока и «газетными» небоскребами «Экспрессен» и «Свенска Дагбладет» — с севера. Въехать на Ервелльсгатан или выехать с нее незаметно было практически не возможно. Не знаю, имел ли мнение представитель разведки при выборе места для строительства здания, но выбрано оно было исключительно невыгодно.
Впрочем, вид на Мэларен открывается от посольства достаточно живописный, и сам Ервелль несомненно согласился бы с этим мнением.
К. Ервелль, ученый и просвещенный человек времен короля Густава Третьего, прославил свое имя публицистикой. Король, с именем которого шведы связывают целую историческую эпоху, именуемую густавианством (своеобразный шведский век, в котором получили развитие науки, искусство, театр, литература, просвещение, архитектура, интерьер, одежда, определенная французская утонченность), благоволил к своему публицисту, однако тот оказался роковым образом связанным с человеком, ставшим на путь заговора с целью устранения просвещенного монарха.
Убийцей стал некто Якоб Юхан Анкарстрем. Родился он в семье предпринимателя, почитавшего идеи французских просветителей и особенно Руссо и воспитывавшего своих детей в строгости и простоте.
К. Ервелль, который по смерти шведского последователя творца «теории общественного договора» взял на себя роль опекуна осиротевшего Анкарстрема, утверждал, что виной всему оказалось неправильное домашнее воспитание заговорщика и что дом сделал его вздорным упрямцем, наполненным духом противоречия и озлобленным оппозиционером. К. Ервеллю, конечно, виднее, но скорее всего папаша Анкарстрем явно переусердствовал, вдалбливая идеи Руссо в бедную головку сына, а ученому мужу было, как всегда, не до таких мелочей, как исправление своего воспитанника.
Якоб Юхан Анкарстрем, со временем ставший офицером, считал, что Густав III, сам пришедший к власти путем офицерского заговора, является тираном, несправедливо отодвинувшим от государственного кормила дворянство и давшим дорогу людям незнатным, «подлым». Следовательно, его необходимо устранить, то бишь убить.
«А» в принципу культурный человек, но окурки под столам давит ногами.
Я. Анкарстрем привлек себе на помощь графа Риббинга и дворянина Хорна. Они должны были подготовить некоторые мелкие детали убийства, потому что честолюбивый заговорщик считал, что «рассчитаться» с королем — дело его личной чести. Риббинг и Хорн, судя по всему, состояли в более широком заговоре, зревшем среди обиженных дворян и возглавлявшимся хитрым генералом Карлом Пехлином. Им не составило труда разжечь в груди Анкарстрема благородный гнев и «расстелить» ему дорогу до места покушения на «тирана».
Они помогли убийце проникнуть на костюмированный бал, на котором тот беспрепятственно подошел к Густаву III сзади и «храбро» выстрелил из пистолета ему в спину. Оркестр играл бравурную кадриль, и никто не услышал, как раздались выстрелы. Потом, конечно, разобрались в чем дело, перекрыли выходы и предложили всем присутствующим снять маски. Убийца пытался скрыться и освободиться от пистолетов, но это ему не удалось.
Король тринадцать суток находился в мучительной агонии от полученных ран, пока не скончался. Убийца же был казнен.
По полученным данным, покойный король будет похоронен в двух местах: у себя на родине и в столице.
Как бы там в шведской истории с Ервеллем ни было, переезд посольства в новое здание из старого, располагавшегося на Виллагатан — тоже в тихом, уютном и респектабельном районе Эстермальм — было несомненно большим благом, потому что в старом здании становилось уже тесно.
Но, как всегда водится, самому работоспособному отделу посольства — консульскому — не хватило места на улице имени опекуна убийцы самого любимого шведского короля, и мне пришлось еще несколько лет поработать в старом здании и поохранять там давно выветрившийся дух Александры Коллонтай, Зои Воскресенской (Рыбкиной) и некоторых других широко и менее широко известных лиц.
Впрочем, дух А. Коллонтай благополучно переселился в новое здание, где ему и его материальному воплощению в виде сохранившихся немногочисленных предметов, когда-то принадлежавших легендарной революционерке и послу, отвели комнату-музей, которую время от времени — не для каждого гостя — открывали по личному указанию посла Михаила Даниловича Яковлева. Небольшой письменный стол, за которым работала Коллонтай, письменный прибор, стул, пара статуэток, шкаф — вот и все, что осталось от человека, владевшего когда-то умами сотен и сотен тысяч людей и приложившего немало стараний, чтобы заморочить эти умы «новыми революционными» понятиями о смысле жизни, о свободной любви. И хотя умерла А. Коллонтай в Москве, думается, душа ее осталась витать в Швеции: за долгие годы работы там она оторвалась от своей родины, а сталинский режим давно лишил ее всяких иллюзий относительно «завоеваний революции».
Весьма странно распоряжается иногда судьба. Ну разве можно специально устроить так, чтобы бунтарский дух «пчелки» и «неутомимой жрицы» любви упокоился именно в стране, ставшей царством свободной любви! Стране, объявившей ее сначала «персоной нон грата», а потом выдавшей посольский агреман.
Какая биография!
Сами стены в доме на Виллагатан своими облезлыми обоями, потрескавшейся штукатуркой на высоких потолках, оббитой лепниной, своей запущенностью и захламленностью, казалось, взывали к памяти тех, кто зимними длинными вечерами сидел внутри них за расшифровкой длиннющих «портянок» из внушающего уважение и страх Центра, у кого сердце сжималось при известиях о том, что немцы стоят под Москвой, у кого не раз опускались руки от бесполезных попыток договориться о чем бы то ни было с «нейтральными» шведами, кто жестоко экономил на скудных представительских и при самой плохой игре делал приятную мину, кто страдал здесь, переживу, радовался удачам и трудился на благо страны.
Зоя Воскресенская, жена резидента Бориса Рыбкина, сама сотрудница резидентуры, которая закончит свою служебную карьеру в администрации ГУЛАГА, сосланная туда из разведки за свое «упрямство» и несогласие с начальством, через двадцать лет станет писательницей и вспомнит те тревожные годы войны в мирном бюргерском Стокгольме, единственном городе в Европе, утопающем в море мирных огней.
…Александре Коллонтай наносит визит британский посол Виктор Маллета и вручает роскошный букет. Через несколько дней у советского посла возникает повод для ответного знака внимания — кажется, победоносные британские войска добились на каком-то фронте значительных успехов, и она решает послать послу его королевского величества цветы. В кассе посольства пусто, и Коллонтай дает указание послать ему букет, который получила от него накануне.
Через день англичанин звонит по телефону на Виллагатан, благодарит за оказанное внимание и ехидно говорит:
— Странное дело, ваше превосходительство, неужели я вас так сильно огорчил, что вы вернули мне цветы?
— О нет, сэр Виктор, цветы великолепны, и я заказала вам копию вашего букета, — без промедления находится Коллонтай.
— Целую вам ручки, мадам. У вас отличный вкус! Поздравляю.
А чего стоит только одна история о том, как стокгольмская резидентура посылала связника в нацистский Берлин, чтобы восстановить утраченную связь с руководителями «Красной капеллы»!
По заданию Центра Зоя Воскресенская с мужем подобрала подходящего агента из числа шведов, тщательно проинструктировала его самого и снабдила письменными инструкциями для берлинского друга, заделав их в булавку для галстука. Агент подтвердил на встрече, что все понял и выехал в командировку.
Каково же было разочарование Рыбкиных, когда агент неожиданно вернулся с полпути, объяснив, что у него не выдержали от напряжения нервы и что ему все время казалось, что его вот-вот арестуют. С трудом удалось убедить шведа, что оснований для подозрений у него нет и что бояться ему нечего. (Легко сказать, что опасность не существует, но могу себе представить, что мог навыдумывать и представить себе в дороге тот мнительный швед. Шла война, и ехал он в самое пекло нацистов, от которых можно было ждать чего угодно и для которых нейтралитет шведов был простой фикцией.)
Агенту было еще раз напомнено, что напоминаний больше не будет.
Но пока Рыбкины готовят шведа опять в поездку, в Берлине происходит провал, и Шульце-Бойзена и Харнака вместе с единомышленниками арестовывают. Тень подозрения теперь падает на шведа. Только в конце войны Центру станет ясно, что провал «Красной капеллы» произошел по его, Центра, вине, потому что он снабдил своих людей и в Бельгии, и в Германии одним и тем же шифром. Запеленговав и арестовав радиста Макарова в Бельгии, гестапо провела по всей Европе лавинообразную серию арестов, разгромив почти весь «оркестр» ГРУ и КГБ.
Супруги Рыбкины глубоко уверены в честности своего шведского друга и всеми способами стараются доказать Центру, что он к провалу «Красной капеллы» никакого отношения не имеет. Напрасный труд! Их отзывают из командировки и отстраняют от работы, но Рыбкины все равно стоят на своем.[54]
Странное дело: Центр очень часто верит в то, во что хочет верить. Ведь предлагала же Зоя Рыбкина и не раз, чтобы Центр отозвал из Стокгольма шифровальщика Петрова. От ее внимания не ускользнули его стяжательское отношение к деньгам и вещам, нечистоплотное отношение к товарищам по работе и к делу, но нет, доводы резидентуры и здесь оказываются «недостаточно аргументированными». Петров благополучно «отбывает свой срок» в стокгольмской резидентуре и с повышением по службе возвращается в Москву.
За свое удивительное равнодушие Центру через несколько лет придется расплачиваться и расплачиваться весьма тяжелыми последствиями. Петров, дослужившийся уже до старшего оперативного сотрудника разведки, станет на путь предательства и вместе с женой попросит политическое убежище в Австралии.
…Где-то в этой зале, где я сижу теперь за облезлым столом и принимаю посетителей, ходатайствующих о туристской визе, красавец-полковник шведских ВВС, бывший военно-воздушный атташе в Москве, Стиг Веннерстрем расхаживал со стаканом виски в руках, пока его контролер из ГРУ Виталий Никольский лихорадочно «потрошил» его шинель в гардеробе на предмет изъятия разведдонесения. Веннерстрем имел официальный повод для посещения советского посольства и всегда, когда приходил к советским военным в гости, оставлял очередной агентурный материал в кармане шинели или пальто. Просто и удобно. Точно таким же способом пользовались американцы и англичане в Москве в период работы с Олегом Пеньковским.
И вообще эти стены могли бы рассказать очень много интересного и полезного. Но они не умеют разговаривать, и нужно обладать достаточно богатым воображением, нужно знать немного историю, чтобы понять их язык.
Пребывание консульского отдела на Виллагатан закончилось довольно драматически. Хозяин дома, уставший, вероятно, надеяться, что русские когда-нибудь отремонтируют арендуемое помещение до того, как оно обрушится на головы арендаторов, пришел к нам во время консульского приема и предъявил ультиматум: либо ремонт, либо освободить дом.
Посол М. Д. Яковлев выбрал второе. Он не питал сентиментальных чувств к старому очагу сталинской дипломатии и дал нам указание срочно подбирать в городе новое помещение. Мы предложили построить на территории нового посольства небольшой домик для консульского отдела, но эта идея воплотилась в жизнь лишь спустя полтора десятка лет. (Когда я в 1996 году прибыл в трехдневную командировку в Стокгольм, здание уже стояло на одном из тех мест, где мы когда-то безуспешно уговаривали Михаила Даниловича его построить. Прогресс все-таки существует. При повторном посещении Стокгольма я также обнаружил, что стеклянная дверь в посольстве, которую так методично, но безуспешно пытался разбить своей головой агроном из Воронежа, работавший в 70-х годах сельскохозяйственным атташе, дала-таки трещину! Прав был обломовский слуга Захар, утверждавший, что всякая вещь имеет свой конец.)
Уникальным элементом столицы Швеции является наиболее старая его часть — она так и называется Старым городом. Собственно, Стокгольм и начал вырастать из Старого города или «Города между мостами», основанного легендарным ярлом Биргером в 1252 году. Город, словно замок, запирающий вход с моря в глубоко вдающееся в сушу озеро Мэларен, априори занимал важное стратегическое оборонное и торговое положение, а потому был обречен на бурное развитие и превращение в настоящий центр шведской нации.
До возникновения Стокгольма шведской столицей на протяжении полутора веков была Сигтуна (слово «туна», которое очень часто встречается в названиях шведских населенных пунктов, означает то же самое, что и английское «town» или русское «тын»), что на русский язык переводится как Город Сигов. Но в 11&7 году на город напали эстонские язычники, которые безжалостно разграбили его, сожгли и разрушили до основания. Согласно легенде, оставшиеся без столицы шведы пустили по воде бревно и понаблюдали, где оно приткнется к берегу. Бревно — по-шведски «сток» — ткнулось концом в островок на Мэларен у самого выхода в море — по-шведски «хольм», и ярл Биргер дал указание закладывать тут город Стокгольм.
А в «благодарность» за то, что эстонцы «подарили» Швеции Стокгольм, шведы традиционно испытывают к ним особое уважение и даже любовь, считая их своими меньшими братьями.
Интересно, что, уходя из уничтоженной Сигтуны, эсты прихватили с собой литые из металла ворота храма, но по дороге на них напали новгородцы, отбили ворота и привезли их домой. Теперь они, подновленные новгородскими кузнецами и литейщиками, стали собственностью Господина Великого Новгорода и до сих пор украшают Софийский собор. Шведы, однако, не имеют никаких прав на реституцию, потому что в Сигтуну ворота попали в свое время из… Магдебурга, откуда их привезли воинственные викинги. Ну как тут не воскликнуть: «Вор у вора украл!» Да-а-а, хороши были наши предки-ушкуйники, да и у шведов и эстонцев они были не хуже!
Вообще-то шведы в отличие от датчан не любят скученности, и шведская столица раскинулась намного просторней, чем Копенгаген. Стокгольм развивался почти всегда преимущественно вширь, а не вверх. Узкие средневековые улочки сохранились лишь в Старом городе, по некоторым из них не то что не проехать на машине, но и с трудом можно разминуться с идущим навстречу пешеходом. Жить в Старом городе тем не менее считается очень престижно, хотя и весьма дорого. Здесь поселились представители шведской богемы, зажиточных слоев буржуазии и антиквариата. Улоф Пальме вышел в свою последнюю прогулку из своей квартиры в Старом городе. В Старом же городе, рядом с государственным банком и (старым) зданием риксдага, уже чувствуя за своими плечами дыхание контрразведки, в мае 1963 года был арестован смятенный Стиг Веннерстрем, полковник ВВС Швеции, идеалист по убеждениям, блестящий аристократ и дальний родственник короля іустава VI Адольфа. Аресту предшествовало длительное сотрудничество с военной разведкой Советского Союза.
Древние камни Старого города должны помнить не одну историческую драму… Одна из них, связанная с становлением шведского государства и зарождением королевской династии Васа, носит название Стокгольмской Кровавой бани. Все учебники шведской истории описывают это событие как из ряда вон выходящее по своей жестокости и вероломству.
Кальмарская уния не являлась идеальной формой сосуществования скандинавов, и в Швеции постоянно тлели искры недовольства засилием датчан в этом союзе. Страна формально управлялась шведскими наместниками, но все важные указания шли из Копенгагена. Так было до тех пор, пока в 1512 году не умер наместник Сванте Стюре. На его место был избран сконский дворянин Эрик Тролле, но не тут-то было: сын покойного Стен Стюре, более известный под именем Молодой Стюре, стал оспаривать право управлять Швецией от имени народа, и начался шведский вариант смуты.
В события вмешался датский король Кристьян И. Он со второй или третьей попытки — естественно, с помощью войска — «замирил» шведов, и в воскресенье 4 ноября 1520 года, во избежание всяких недоразумений на будущее, решил сам стать шведским монархом. Коронационные торжества продолжались три дня, а в парадных залах Стокгольмского дворца, как пишет хроникер, толпились «лучшие люди и их слуги» — мужчины и женщины, епископы и простые священники, бургомистры городов и члены городских советов, купцы и военные, — одним словом, цвет шведского общества. Король не был скрягой, угощал всех на славу, поэтому столы ломились от всякой снеди, ^вино лилось не переставая. Если кому-то становилось плохо, тот уходил домой отдохнуть, чтобы потом снова вернуться и продолжить праздник живота.
В среду, 7 ноября, в час дня, когда «веселье достигло своего апогея», к изумлению гостей закрылись ворота замка. Все почему-то сразу протрезвели. Потом вытащили трон, на него воссел Кристьян II и задним числом начал импровизированное разбирательство с целью найти виновника предыдущей многолетней смуты, отголоски которой еще давали о себе знать. Молодой Стюре умер от ран в битве при Осундене, но в провинции Даларна скрывался ярый противник Дании Густав Васа, сбежавший незадолго до этого из датского плена.
Перед датским королем выступил уппсальский каноник Йон и начал зачитывать обвинительный акт епископа Густава Тролле. Тролле, родственник упомянутого выше Эрика Тролле, обвинял Молодого Стюре и его сообщников в неправде и всяких обидах. Восемнадцать из обвиненных епископом лиц находились тут же в зале — Кристьян успел их амнистировать. Допрос свидетелей длился до вечера, а к вечеру в зал вошли солдаты короля и увели всех задержанных гостей в башню.
А на рассвете начался заключительный акт правосудия. Король снова созвал епископов и прелатов в большой зал, чтобы выслушать их мнение об обвинениях, выдвинутых Густавом Тролле. Для верности пригласили и самого епископа. В результате восемь из приглашенных высказались в пользу этого обвинения. В полдень церковников по два-три человека стали без всяких объяснений выводить из зала, в то время как личный каноник короля епископ Енс Бельденак утешал оставшихся обещаниями своего господина не тронуть и волоса с головы церкви.
Итак, епископы стали первой жертвой датского меча. За ними последовали остальные, запертые в башне. Всем отрубали головы. Казнь проходила на Большой площади перед ратушей — на месте казни позднее воздвигли Биржу. К месту казни волокли людей из города, их арестовывали на дому. Всего Кристьян II загубил 82 души. Кровь текла ручьями, а трупы казненных не убирали до субботы.
Некоторые историки склонны во всем считать виноватым епископа Тролле, пытавшегося защитить свое имущество и жизнь от посягательств Молодого Стюре. Другие винят во всем датского короля, который воспользовался жалобой Тролле для сведения счетов с партией Молодого Стюре. Король вошел в шведскую историю под именем Кристьяна Кровавого.[55]
Шведская столица разделена на две половины: южную и северную. Посередине находится озеро Мэларен. Обе части города соединяются тремя мостовыми артериями: одна проходит через острова Малый и Большой Эссинген, вторая называется Западным мостом, а третья — целая система мостов — проходит через Старый город к Седермальму. Это придает Стокгольму исключительно живописный вид, но делает его весьма неудобным с оперативной точки зрения. Незаметное для всевидящего ока СЭПО перемещение из северной части столицы в южную и наоборот представляется довольно хлопотным предприятием.
Как многие столицы Скандинавии и Европы, Стокгольм включает в себя саму городскую коммуну с населением около 700 тысяч человек (т. н. Малый Стокгольм) и Большой Стокгольм с прилегающими коммунами Спонга, Соллентуна, Сульна и др. Окраины города возникали и создавались обычно на базе старых поселков. Как правило, они состоят из торгового центра, небольших административных блоков и жилых кварталов, застроенных преимущественно одноэтажными виллами. Причин для появления в этих районах у разведчика-дипломата практически нет, если с большой натяжкой не считать приемлемой легенду посещения торговых центров.
Одним словом, это не Копенгаген.
Вся деловая жизнь города сосредоточена в Норрмальме и Кунгсхольме, частично в Эстермальме, где традиционно располагаются жилища богатых и аристократических слоев города, а также Седермальме — пролетарском районе. Остров Лидинге, расположенный на северо-востоке столицы, тоже используется в основном в качестве спального района, его облюбовали представители нового поколения буржуазии и зажиточной интеллигенции. На острове находится знаменитый Миллесгорден — Сад Карла Миллеса, одного из самых талантливых шведских скульпторов, статуи которого поставлены чуть ли не в каждом городе Швеции.
…По прибытии в командировку я занял квартиру моего предшественника, находившуюся в северном пригороде Акалла, удаленном от центра более чем на 20 километров. Это было чрезвычайно неудобно со всех точек зрения, и главное неудобство состояло в несовместимости наших с женой режимов работы (ей приходилось ездить на работу в посольство в самое разное время дня и пристраивать ребенка либо в импровизированный детский сад, либо у знакомых)[56] и в проблеме с доставкой ее домой, когда я был занят оперативными делами в городе. Помучавшись почти два года, я наконец подобрал квартиру на Рерстрандсгатан, что на Санкт-Эриксплане, всего в двух километрах от улицы Ервелля.
Говорят, на Рерстрандсгатан когда-то у кого-то останавливался Ленин, но точно установить не удалось даже корреспонденту «Известий» Марату Зубко, специализировавшемуся на стокгольмской «лениниане». В те времена было весьма конъюнктурным делом собирать информацию об эксплуатации трудящегося населения Запада и о пребывании вождя мирового пролетариата в той или иной столице Европы. Повезло журналистам, аккредитованным в Стокгольме, Копенгагене, Хельсинки, Лондоне, Женеве! И как не повезло их коллегам, направленным в какие-нибудь захолустные Бамако, Лиму, Рио-де-Жанейро или Нью-Йорк! Ильич там побывать не успел.
Итак, первое сравнение Стокгольма с Копенгагеном было не в пользу первого.
Позже, спустя полтора-два года, я найду в Стокгольме свою прелесть и тоже полюблю его за удивительное сочетание камня и воды, которым так славится Петербург, за свежий воздух, обилие парков, скверов и рощ, обрамляющих его словно зеленое ожерелье, за неуловимей аромат старины, витающий в воздухе. Здесь все дышит величавым покоем, умиротворением и неторопливым течением жизни.
Выйди ранним утром на крутой берег Стадсгордена, с высоты которого откроется захватывающий дух вид на величественный ансамбль города, на распластанные по воде Соленого озера морские красавцы-теплоходы, на утопающий в розовой дымке Юргор-ден и вознесшуюся к самым облакам телебашню, вдохни глоток соленого морского воздуха — и твое сердце забьется в унисон песне морского бродяги и самого любимого в Швеции барда Эверта Тоба, и ты впервые пожалеешь о том, что бог не дал тебе крылья, как вон тем чайкам, парящим над городом, или на худой конец позавидуешь счастливчику Нильсу Хольгерссону, облетевшему всю матушку-Швецию верхом на гусе по имени Мартин.
Будь у тебя крылья, ты бы сделал круг над Королевским дворцом и церковью Риддархольмсчуркан, бросился с высоты стремглав к красно-кирпичной ратуше, как вихрь пронесся бы над озером к Западному мосту, к зеленым купам дубово-липовой рощи Дроттнингхольма, поймал бы струю воздуха над летним дворцом и старинным театром и, налюбовавшись вдосталь геометрически правильными фигурами дорожек, аллей и клумб, развернулся обратно и полетел бы навстречу солнцу над кварталами Норрмальма и Эстермальма, который облюбовал для себя Фальк, герой «Красной комнаты» Августа Стриндберга, а потом воспарил бы к крутому берегу Седермальма, традиционной в прошлом обители бедных и униженных, чтобы проверить, не истощился ли в них алкогольный запах пивных и кабаков, так любимых сыном канцеляриста, поэтом и бродягой Карлом Микаэлем Беллманом…
Но что это произошло со мной?! Да я не только перемахнул через водную преграду Мэларена, — я улетел на два столетия назад в розово-туманное утро 1769 года.
Это что за странный ялик тащится по воде от Большого Эссинга к Лонгхольмену и что за странная компания собралась на его борту? Ба, да это собственной персоной бард, певец и гуляка Беллман со своей подругой Уллой Винблад и неизменными спутниками папашей Мовитцем и Фредманом, возвращаются с загородной попойки.
Внешне выглядел неряшливо: борода и бакенбарды плохо подстрижены, но в душе был весел,
Свежий ветерок слегка колышет парусами, которыми правит небритый Фредман. Карл Микаэль находится в приподнятом настроении, на него в буквальном смысле «нашел стих». Он возлежит на корме на клоке соломы, правой рукой обнимает пьяную и счастливую Уллу и громко декламирует свои стихи, которые в это утро сами просятся наружу из его молодой проспиртованной глотки:
Солнце светит ярко, кругло,
Словно зеркало вода.
Постепенно надувает
Свежий ветер паруса.
— Славно, славно погуляли мы сегодня, — вздыхает Фредман, закатывая от приятных воспоминаний глаза.
— Устал я от всего, черт бы вас побрал, — бранится папаша Мовитц и заходится в страшном приступе кашля. — Быстрей бы добраться до постели. Охо-хо-хо-хо! Бедные мои косточки.
Компания обгоняет лодки, доверху нагруженные морковью, капустой, зеленью, битыми курами и прочей крестьянской снедью.
— Откуда будете? — интересуется папаша Мовитц.
— Мы с Ловена, везем петрушку, зелень, молоко, спелые яблоки, — чинно отвечает ему высокий жилистый крестьянин.
— А мы из Хэссельбю, плывем в город продавать масло и черешню, — вторит ему другой.
Мимо проплывает купающийся в зелени остров Малый Эссинген, впереди показывается Лонгхольменская городская таможня. Это вдохновляет Беллмана на новое четверостишье:
В травке спряталась корова,
Испугавшись дойки.
Рыжий бык пускает к небу
Голубые струйки.
Ялик минует фаянсовую фабрику в Мариеберге, и в нос ударяет резкий запах селитры, которую делают на соседней фабрике в Кунгсхольме.
— Фи, какая гадость, — морщит свой носик Улла Винблад, делая вид, что всю свою сознательную жизнь провела в изысканных салонах и гостиных, а не на задворках Росенлунда. Все, как по команде, умолкают при виде тюремного заведения на острове Лонгхольмен, пользующегося в городе дурной славой.
— Когда-нибудь, Улла, и ты попадешь туда, — мрачно предвещает своей спутнице Фредман.
— А это для тебя, — указывает он пальцем на единственный в городе лазарет, врачующий венерические болезни. На сей раз возглас Фредмана касается Мовитца.
Ялик оставляет позади фабричные кварталы Рерстранда с тесными и грязными улочками и жалкими домишками рабочих, в которых господствует нищета, разврат и чахотка. Наравне с Парижем Стокгольм занимал одно из первых мест в Европе по смертности своих обитателей. Со стороны Брункеберга, на котором произошла знаменитая битва шведов с датчанами, слышны звуки трубы — это сторож делает побудку все еще спящему городу. На колокольне одной из церквей звонит колокол, на улицах появляются разносчики воды, открываются пекарни, потянуло едким дымком из кузницы.
Ялик причаливает неподалеку от Рыцарского холма, и вся компания направляет свои стопы к жениху Уллы, моряку Нурстрему, державшему питейное заведение, чтобы опохмелиться у него после бурной ночи и набраться сил для нового дня.
Беллману надо бы явиться на работу — он числился секретарем какой-то канцелярии, но именно числился, потому что работа его не интересовала. Его интересовали люди — солдаты, купцы, художники, бродяги, проститутки и прочие деклассированные элементы, которые окружали его с самого детства. Он любил и хорошо знал Стокгольм и подробно описывал свои похождения в нем в так называемых посланиях. Сам Густав III благоволил к поэту Беллману и наслаждался его фривольной поэзией, и это внимание первого лица в государстве спасало безалаберного Беллмана от многих бед и неприятностей.
Фредман был зажиточным часовщиком, но после неудачного брака «сошел с колеи» и быстро спустил все деньги в кабаках. Папаша Мовитц, когда-то служивший в артиллерии, стал инвалидом и уличным, кабацким музыкантом. Улла Винблад, дочь артиллериста, совращенная каким-то русским полковником, была теперь кабацкой девкой и «уличной нимфой».
Улла Винблад, дорогая,
Вся живая, огневая,
Ты всегда готова к свадьбе, —
писал о ней Беллман.
К. М. Беллман оставил после себя целую серию стихотворений, поэм и посланий с удивительно тонким и ироничным описанием всего того, что его окружало. В стране бурно развивалась наука и культура, густавианская эпоха была в самом разгаре. Шведский Державин, Барков и Давыдов в одном лице, он сам был продуктом этой эпохи, выразителем ее духа и атмосферы — атмосферы легкости, фривольности и утонченности. Его миром были кабаки и рестораны, по ним мы узнаем историю города и его обитателей. Его называли придворным шутом в театральной державе Густава III.
После смерти короля для Беллмана наступили трудные времена: он не успевал отбиваться от затаившихся до сих пор кредиторов и судейских чиновников. Когда он умер от чахотки в 1795 году, почти никого из его друзей и знакомых уже не было в живых. Улла Винблад пережила его всего на три года, но лучше бы было, если бы она умерла раньше.
На пороге нового века Стокгольм Беллмана прекратил свое существование.
…Заглянем вместе с волшебным гусем и Нильсом Хольгерссоном в глубь истории еще на сто лет и воспарим над кварталами Седермальма. Их еще не коснулась рука строителя и архитектора: крутом сады и палисады, болота и трясины, холмы и скалы.
Стоит ядреная сентябрьская погода — преддверие бабьего лета. Там и сям к небу поднимаются дымки винокурен, размахивают крыльями ветряные мельницы. По улицам бродят драчливые и недовольные солдаты-инвалиды, больные рабочие-текстильщики, пьяные матросы в обнимку с финскими девицами.
Эту идиллическую картинку нарушают дикие крики, доносящиеся со стороны подворья королевского переводчика Даниила Анастасиуса. Из дома выбегает простоволосая женщина и, оглашая улицу истошными криками, направляется к зданию суда. В присутственном месте она представляется Марией да Валлентина. Не переставая рыдать, она рассказывает судье, что ее жилец Йоханн Александер Селецки две недели тому назад заявщіся домой в пьяном виде и нанес ее мужу Даниилу Анастасиусу и пытавшейся утихомирить буяна свояченице несколько ножевых ран, от которых муж только что скончался.
— Неизвестно еще, выживет ли сестра покойника, — причитает то ли португалка, то ли испанка на ломаном шведском языке.
— Что послужило причиной драки между вашим мужем и постояльцем? — пытливо всматриваясь в бегающие блудливые глазки женщины, спрашивает судья.
— А кто его… их знает… Пьяный он был, постоялец-то!
— А что это у тебя светится под глазом? — Судья указывает перстом прямо в синяк.
Мария перестает хныкать, вся сжимается, как кошка перед прыжком:
— Это вас не касается. Поскользнулась и упала, если хотите знать.
— Ну хорошо, хорошо… Что же ты хочешь, женщина?
— Я хочу, чтобы убийцу примерно наказали, а мне пусть возместят расходы на его содержание в течение восьми месяцев. Селецки задолжал мне большие деньги, а мне не на что похоронить мужа.
— Да будет так. Иди с богом домой.
К дому Анастасиуса направляется наряд солдат с алебардами и мушкетами. Некоторое время спустя они выходят из дома, подталкивая оружием тщедушного человечка в странной — то ли татарской, то ли немецкой — одежде, с жидкой бороденкой, горделиво торчащей вверх, и направляются прямо в тюрьму.
Это и есть Йоханн А. Селецки. Под этим польско-шведским именем скрывается бывший подьячий Посольского приказа царя Алексея Михайловича Гришка Котошихин, завербованный несколько лет тому назад шведским послом в Москве Адольфом Эберсом и сбежавший на службу к шведскому королю Карлу XI.
В своем прошении на имя несовершеннолетнего шведского монарха перебежчик сообщал, что последнее время состоял при князе Якове Черкасском, ведшем переговоры о мире с поляками. Поляки со своим королем шведского происхождения Яном-Казимиром оказались неуступчивыми, и тогда Черкасский попытался воздействовать на них силой. Русские войска потерпели поражение, и Черкасский был отозван в Москву. На его место царь Алексей Михайлович направил своего любимца князя Юрия Долгорукого, но и тот на переговорах с польским королем успеха не добился. Тогда якобы Долгорукий обратился к Котошихину с требованием сочинить царю на Черкасского донос с обвинением в том, что он «сгубил войско царское», за что посулил подьячему награду. Гришка же, якобы опасаясь попасть в опасную распрю между князьями, предпочел бежать в Польшу, а уже оттуда, наскитавшись вдоволь в Пруссии и Ингерманландии, — в Швецию.
В Нарве, где в то время находилась резиденция шведского генерал-губернаторства Ингерманландии, Гришка обратился к губернатору Якобу Таубе, а тот, найдя его вельми полезным, переправил в Стокгольм — или по-русски «Стекольню».
Между тем русские власти дознались о бегстве подьячего и установили следы его пребывания в Нарве. Новгородский воевода князь Ромодановский потребовал от Таубе выдачи предателя. Якоб Таубе избрал тактику проволочек и сообщил, что Котошихин «прибыл в Нарву гол и наг, так что обе ноги его от холода опухли и были озноблены». Григорий де Котошихин «желает ехать назад к своему государю, но по своему убожеству и наготе никуда пуститься не может».
В общем, разыгрывалась известная и в наши времена комедия с перебежчиками.
В «Стекольню» Котошихин прибыл под именем Селецкого. Обласканный ингерманландским воеводой и получивший в дорогу целых сорок рублей, он немедленно потребовал представить его пред светлые очи Карлуса XI. В челобитной, поданной в Государственный совет Швеции, он пишет: «Живу четвертую неделю, а его Королевского Величества очей не видел…» (Здорово напоминает перебежчика нашего времени Голицына, также по прибытии к своим американским патронам потребовавшего свидания с президентом CIIIД.) Котошихин-Селецкий напоминает, что живет в шведской столице без всякого дела, и просит, чтоб ему «какая служба была учинена» — естественно, с казенной квартирой и харчами.
В шведских архивах сохранились документы, из которых явствует, что служба предателю была-таки учинена: на обзаведение в «здешнем краю» ему было выдано в общей сумме 450 серебряных талеров, и он был определен на службу в государственный архив в качестве помощника к королевскому переводчику Даниилу Анастасиусу. У него он и поселился на жительство.
И все было бы хорошо, если бы не чрезвычайное самолюбие и не вздорный характер бывшего подьячего. То ли он был недоволен своим служебным положением, то ли начал ухаживать за молодой женой своего начальника, то ли по обеим этим причинам, но в конце августа 1667 года в доме у королевского переводчика случилась, вероятно, драка, в которой постоялец Котошихин смертельно ранил своего хозяина.
Суд Седермальма уже 12 сентября приговорил Котошихина к смерти. 21 октября Государственный совет утвердил приговор суда, и вскорости он был предан казни. Для шведов, да и для самого Гришки, смерть, вероятно, пришла вовремя, потому что русский посол Иван Леонтьев стучал в «Стекольне» во все двери, настойчиво требуя у шведов выдачи «изменника и вора».
От Гришки Котошихина, первого русского перебежчика в Швеции, остались два трактата: «О России в царствование Алексея Михайловича» и «О некоторых русских обычаях». Как и все предатели, он усердно отрабатывал полученные серебренники, чтобы шведы поверили, что он действительно служил королю «до самой смерти без измены, а ежели что не так, то достоин смертной казни безо всякой пощады».
К охотно делится с нами информацией не потому, что одно из наших подразделений считает его доверительной связью, а в силу идеологической близости к нам.
После казни тело Котошихина было анатомировано знаменитым медиком Улафом Рюдбеком. Его кости, как писал шведский переводчик трактатов Котошихина, отданы на хранение в университет г. Уппса-лы «нанизанные на медные и стальные проволоки».
Это, пожалуй, единственный случай в истории разведки, когда кости перебежчика использовались как наглядное пособие для студентов-медиков. Предатели нашего просвещенного века такой сомнительной чести не удостаиваются.
Нет, что бы там ни говорили, а прогресс он во всем чувствуется!
Ну что ж, шведскую столицу — в основном с высоты птичьего полета — я более-менее представил.
Настало время высказать…
Некоторые глубокомысленные и не очень глубокомысленные наблюдения
Что нужно Лондону, то рано для Москвы.
В отличие от Дании отношения России и Советского Союза со Швецией складывались всегда не просто. Наша общая история была весьма отягощена кровавыми столкновениями, спорами и соперничеством за влияние на Балтике и в Европе, а в советский период и во время холодной войны на старые, незажившие раны добавилось соли в виде неприятных эпизодов со сбитием шведских самолетов, похабного дела с Раулем Валленбергом, неуклюжей аварии советской подводной лодки в Карлскруне и прочая и прочая.
В Швеции я скоро сделал для себя открытие, что недоверие шведов к русским уходит своими корнями в далекое прошлое, а антисоветизм или антикоммунизм — явление вторичное, тем более что благодаря многолетнему социал-демократическому правлению капиталистическая Швеция в идеологическом плане с годами ст*ла в принципе нам ближе, чем любая другая страна Запада. Недоверие к восточному соседу проявляется в основном в антирусских настроениях. Думаю, что если бы наша внешняя политика и дипломатия строилась на этой посылке, то при обоюдном желании можно было бы расчистить старые завалы в советско(российско) — шведских отношениях и открыть в них новую страницу.
И виноваты в этих завалах обе стороны. Придерживаясь формально нейтралитета, Швеция на самом деле не была нейтральной страной и активно сотрудничала с гитлеровской Германией и нашими потенциальными противниками США и НАТО, давая Советскому Союзу повод для дополнительных подозрений. Жесткая политическая линия, к сожалению, неизменно присутствовала в практических контактах с обеих сторон.
Интересно, что в шведско-российском противостоянии невольными виновниками являются… Дания и Норвегия.
На раннем этапе своего развития Швеция значительно уступала более сильным норвежским и датским соседям, которые активно «осваивали» для себя Запад, Север и Юг Европы. Шведским викингам для удовлетворения своего «пассионарного» развития оставался лишь Восток, и они туда естественно устремились: в Финляндию, Карелию, Прибалтику и Русь. На рубеже X–XI веков появляются варяги, а имена легендарных их конунгов Рюрика, Аскольда, Дира, Олега, Игоря, Свенельда, Сфенкла, Икмора и других стали неотъемлемой частью русской истории. Как бы там ни спорили историки норманистского и «патриотического» направлений, но в то далекое время контакты с варягами (викингами) были благотворны для обеих сторон. Произошел своеобразный шведско-русский симбиоз.
Но потом все пошло по линии обострения противоречий и силового противостояния. С XVI века Швеция начинает ощущать себя крупной, а потом и великой европейской державой. Апогей ее могущества пришелся на время правления короля Густава II Адольфа, который со своей армией беспрепятственно «гулял» по всей Европе и по своему усмотрению вершил там дела.
Утрату своих позиций в качестве европейской супердержавы при своем безумном и невероятно храбром короле Карле XII шведы подспудно и болезненно переживают до сих пор. И они хорошо знают, что виноваты в этом русские, в первую очередь сумасбродный царь Петр. Нужно видеть, с каким блеском в глазах и восторгом осматривают шведы захваченные в Нарвской битве русские пушки, выставленные в качестве почетных экспонатов в музее «Грипсхольм» в Марифреде! Они до сих пор гордятся победами, одержанными шведскими солдатами двести пятьдесят с лишним лет тому назад. Еще бы: 180 русских пушек и 230 знамен попали тогда, 20 ноября 1700 года, в руки шведам, высадившимся на берег в снежную бурю в порту Пернау и с ходу, как снег, обрушившимся на позиции русских! А ежегодные парады членов Каролингского общества, дефилирующие по улицам Стокгольма в каролингских мундирах образца начала XVIII века. А величественный памятник Карлу XII в центре столицы: король стоит в полный рост и жестом руки показывает на восток — там, за морем, ваш главный противник, мина дамер ок херрар,[59] оттуда ждите опасность![60]
И действительно, если Петр I нанес по шведской империи сокрушительный удар и основательно поколебал ее величие, то последующие русские цари окончательно обкарнали Швецию, отобрав у нее и Финляндию. Впрочем, шведы сами виноваты в том, что в наполеоновских войнах стали явно не на ту сторону и вместо присущего им практицизма дали убаюкать себя сильным антирусским и реваншистским эмоциям.
Конечно, никаких реваншистских планов шведы давно уже не вынашивают, но возникший синдром утраты великодержавности теперь генетически переходит из поколения в поколение — так, по всей видимости, и мы, русские долго еще будем ощущать развал Советского Союза.
Межгосударственная неприязнь прошлого, не успев как следует сгладиться и исчезнуть из памяти новых поколений, усугубилась новыми деяниями, инициатором которых, согласно теории военного историка С. А. Модестова, были шведы, а виновниками всегда оказывались мы, русские.
Серьезным источником раздражения на канале советско-шведских отношений явилась прогерманская в первые годы Второй мировой войны позиция Швеции, выразившаяся в грубом нарушении принципов нейтралитета страны. Общеизвестно, что немцы в течение всей войны непрерывно вывозили из Швеции высококачественную кирунскую железную руду и платили за нее шведам хорошую цену. Но, кажется, дело было не только в деньгах, но и в прогерманских настроениях тогдашних правителей, которые при всей любви к Великобритании, Франции и США делали ставку на Германию, потому что, по их расчетам, она должна была победить. Шведская территория использовалась вермахтом для транспортирования раненых из соседней Норвегии и переброски туда свежих пополнений.
Шведы объясняли, что они не в силах противостоять нажиму Штлера и за сохранение своего суверенитета были вынуждены платить ему определенную дань в виде утраты нейтралитета. Трудно сказать, был ли у шведов другой выбор, но у антигитлеровской коалиции поведение шведов, мягко говоря, вызывало протест. Впрочем, ни США, ни Англия, ни СССР не прибегали к крайним мерам наказания Швеции, опасаясь, что такие крутые меры могли бы окончательно подтолкнуть шведов в объятия Гитлера.
Позиция Т. в движении неприсоединения определяется тем, что Т. не является членом движения неприсоединения.
С другой стороны, займи шведы непреклонную и принципиальную позицию по отношению к фашистам, вряд ли у последних хватило бы ресурсов на то, чтобы распылять свои силы на противостояние со Швецией. Думается, это могло приходить тогда в голову и самим шведам, но тем не менее они предпочли сделать так, как сделали.
С наступлением холодной войны Швеция опять, несмотря на свой нейтралитет, по отношению к Советскому Союзу заняла фактически пронатовскую позицию, активно сотрудничая в политической, военной и экономической областях с ведущими странами Запада. Она вела своими силами агентурную и радиолокационную разведку против Советского Союза и предоставляла свою территорию в распоряжение спецслужб стран НАТО, ведущих активную разведывательную и подрывную деятельность против нашей страны.
Все это далеко не способствовало поддержанию добрососедских отношений между двумя странами, а создавало только дополнительные осложнения. В начале 50-х годов при достаточно спорных обстоятельствах над Балтийским морем были сбиты два самолета типа «Каталина» — по советской версии, над территориальными водами Советского Союза, а по шведской — над нейтральными водами. Никто из экипажа самолетов не уцелел. Шведы утверждали, что самолеты выполняли обычный патрульный полет над Балтикой, в то время как наша сторона доказывала, что оба самолета нарушили территорию СССР в разведывательных целях.
Но самым большим раздражителем, имеющим долгоиграющий эффект, стало дело Рауля Валленберга. До последнего времени в Советском Союзе мало кто слышал это имя. В Швеции же его знают все от мала до велика. С одной стороны, оно стало символом самопожертвования и героизма, а с другой — грубого произвола и беззакония. Напомню читателю о главных деталях этого дела, о котором на Западе, а последнее время и у нас, писали очень много.
Рауль Валленберг — член всемирно известного семейного клана Валленбергов, который стоит в одном ряду с Ротшильдами, Рокфеллерами, Дюпонами, Фордами и др. Предок клана Якоб Валленберг в середине XVIII века составил состояние на торговле с Остиндией. Постепенно Валленберги прибрали к своим рукам несметные богатства, контролируя банки («Скандинависка Эншильда Банкен» до сих пор считается одним из крупнейших финансовых заведений в Европе), промышленность («Л. М. Эрикссон», «АСЕА», СКФ, «Альфа Л аваль» и пр.), гражданскую авиацию (САС) и торговлю. Валленберги присутствуют везде и всюду, хотя вывески с их именами в Швеции нигде не встретишь. «Esse поп videvi» — «Быть, но оставаться невидимым» — вот их кредо.
В 1944 году, когда германские нацисты стали угрожать венгерским евреям уничтожением (а на самом деле приглашали международных, в первую очередь американских, сионистов к сотрудничеству, надеясь получить от них солидный выкуп за намеченные жертвы), Рауль Валленберг, которому тогда было 31 год, по поручению Совета по делам беженцев под прикрытием атташе шведской миссии в Будапеште выезжает в Венгрию, имея на руках практически неограниченные материальные средства и мандат Совета на выкуп евреев у нацистов. Действую лестью, подкупом и угрозой, Р. Валленбергу удалось войти в контакт с руководящей нацистской верхушкой и спасти от гибели около 20 000 венгерских евреев. Он выдавал им охранные грамоты, платил выкуп нацистам, некоторых евреев переправлял в США, но большинство их по его настоянию концентрировалось в особых гетто. Небезызвестный подполковник СС Адольф Эйхман организовал на Валленберга неудачную попытку покушения, неоднократно угрожал ему, но швед продолжал налево и направо раздавать евреям охранные документы, пренебрегая грозившей ему опасностью.
При взятии Будапешта советскими войсками Р. Валленберг вступил в контакт с советскими военными, а затем бесследно исчез. Шведы по дипломатическим каналам неоднократно обращались к Молотову и Сталину, но неизменно получали ответ, что советские компетентные органы сведениями о Валленберге не располагают. В 1957 году, однако, уступив настойчивым требованиям шведской стороны, министр иностранных дел Громыко в памятной записке сообщил шведам, что Рауль Валленберг в 1947 году скончался в советской тюрьме от сердечной недостаточности.
Родственники Рауля подвергли эти сведения сомнению, полагая его живым и содержащимся по-прежнему в одной из тюрем КГБ. Можно предположить, что они уже тогда слишком хорошо знали об истинной подоплеке венгерской миссии Рауля, а потому и не поверили в информацию о его гибели. А между тем то там, то сям они находили отклики на следы пребывания Валленберга в советских тюрьмах после 1947 года: об этом проговаривались некоторые советские граждане, об этом сообщали многочисленные иностранцы, возвращавшиеся из советских лагерей для военнопленных. Неоднократно назывались места, где Валленберг якобы содержался последнее время: Владимирский централ, лагерь в Братске.
Из всего множества свидетельских показаний, считает один шведский эксперт, можно отобрать как минимум 15 достоверных. Особенно поражают показания покойной Н. Шварц, известного шведского психиатра, которая получила сведения о Валленберге, живом, но больном психически, в 60-е годы. Во время одной из научных конференций советский кардиолог Александр Мясников сообщил Шварц, что этот шведский дипломат лечится в психиатрической клинике под Москвой и что состояние его здоровья неважное. Однако когда по информации шведки был сделан запрос в Москву, А. Мясников от своих дров отказался.
Официальная Москва по-прежнему продолжала утверждать, что Валленберга нет в живых и, кроме того, что в свое время сообщил Громыко, ей сказать нечего.
Шли годы, Швеция время от времени напоминала Советскому Союзу о Рауле Валленберге, но ничего нового в ответ не получала. У шведов стало уже традицией при любом официальном поводе ставить вопрос о судьбе Валленберга, а у русских — давать стандартный ответ о том, что тот умер в 1947 году. Временами семье пропавшего без вести удавалось всколыхнуть общественность, и тогда голос из Швеции звучал более настойчиво — особенно если и на «том» континенте усматривали подходящую возможность присоединиться к кампании по делу Валленберга, а заодно и подразнить своего главного соперника.
Уже тогда я услышал от некоторых пожилых оперработников, что с Валленбергом дело обстоит не так просто, что он стал жертвой своих честолюбивых амбиций прославиться на поприще спасания людей и излишней доверчивости по отношению к недобропорядочным людям из США, пославшим его в Венгрию, и что есть данные, указывающие на то, что он был завербован Управлением стратегических сил для сбора информации не только о нацистах, но и о советских войсках. Шведы такую информацию отвергали «с порога», считая ее оскорбительной для памяти великого гуманиста.
И вот наступили времена развала Советского Союза и всеобщего хаоса как в умах властителей, так и в самом народе. Разверзлись хляби небесные, пооткрывались уста и развязались языки долготерпевшие, и открылись архивы секретные, и шведы поспешили воспользоваться благоприятными возможностями для выяснения наболевшего за пятьдесят лет вопроса. Указом российского президента было осуществлено совместное российско-шведское расследование, призванное внести наконец ясность в судьбу Валленберга, но комиссия, проработав энное время, была вынуждена признать, что поставленной цели достигнуть ей не удалось. Одно из двух: либо ей дали копнуть не так глубоко, либо архивы действительно не располагают соответствующими сведениями. В последнем случае это означает, что все письменные свидетельства по этому делу были уничтожены.
Итак, круг замкнулся. Теперь в общем-то стало ясно, что Рауль Валленберг действительно сгинул в 1947 году в тюрьме КГБ, но отчего и при каких обстоятельствах, узнать, вероятно, теперь уже не удастся.
Открыли свои архивы и США, и мир стал свидетелем старой, как мир, истории о том, как пылкого приверженца «истинно демократических ценностей» грубо использовали в своих узкопрофессиональных целях злые дяди из УСС. Говоря другими словами, американская разведка завербовала Валленберга и послала его в Венгрию под добропорядочной крышей спасать невинных людей. В жизни это часто бывает, когда нехорошие цели прикрываются благими намерениями.
Завербован был Рауль Валленберг сотрудником резидентуры УСС в Стокгольме Ивером Ольсеном летом 1944 года. Кандидатура Валленберга на роль агента УСС была одобрена самим Франклином Рузвельтом. В его задачу входило не только спасение евреев, но и обеспечение американской разведке доступа к руководству венгерского Сопротивления, пытавшегося вырвать страну из союзнических объятий Гитлера.
«Кларк» высказал просьбу не передавать его на связь бразильцам и/или женам из числа советских граждан,
До вербовки Рауля американцы сделали несколько попыток проникнуть на территорию Венгрии, но все их агенты потерпели крах. Понятно, что в свете особо пристального внимания США к послевоенной судьбе Венгрии роль Валленберга как их агента трудно было переоценить. Шведские власти, чтобы хоть как-то смягчить реакцию американцев на их прогерманские деяния, поспешили обеспечить Валленберга прикрытием в своем дипломатическом представительстве в ВенгрТш.
Это важное задание, о котором, вероятно, стало известно советским спецслужбам, во многом объясняет покров таинственности, окружающий это дело до самого последнего времени. Это никоим образом не оправдывает Сталина — в том, что судьбу Валленберга решал именно он, сомнений быть не может — и его сподвижников, но помогает понять, в какой сложный переплет, вероятно, попал и сам американский агент и его тюремщики.
Томаш Вереш, проживающий в США, а во время войны — фотограф, нанятый Валленбергом в Будапеште, вспоминает, что во время боев за Будапешт шеф выезжал наблюдать за действиями советской артиллерии и просил его делать фотоснимки. Из одного донесения УСС явствует, что Валленберг поддерживал контакт с венгерским Сопротивлением и переправлял от них информацию в Стокгольм для И. Ольсена.
Когда Красная Армия вступила в Будапешт, Валленберг сам вышел на ее представителей и потребовал, чтобы его отвели в штаб. Он провел там ночь, а потом отправился в миссию за документами, которые он должен был показать советскому высшему командованию. На следующий день он приехал в еврейское гетто в сопровождении трех советских солдат на мотоцикле с коляской. Швед поговорил с некоторыми своими знакомыми подопечными, в том числе с другом детства Ласло Пето, и сообщил им, что намеревается отправиться в Дебрецен, где находился штаб советских войск в этом районе, чтобы попросить там продуктов и лекарств для обитателей гетто.
Он обещал вернуться из Дебрецена на неделе.
— Он выглядел абсолютно уверенным, — вспоминал Пето, проживающий теперь в Бразилии. — Он в шутку сказал, что не знает, следует ли ему полагать себя гостем или пленником русских. Но это была именно шутка. Он легко мог от них ускользнуть.
К концу января 1945 года Рауль Валленберг уже находился в Лубянской тюрьме в Москве.
Между тем в самой Швеции были люди, которые не хотели возвращения Рауля Валленберга домой.
Как ни странно, к ним принадлежали наиболее влиятельные члены клана Валленбергов. Сводный брат Рауля Ш фон Дардель, проживающий в Швейцарии, высказал в интервью Шведскому телеграфному бюро TT предположение, что Рауль может слишком много знать о крупных делах фирмы в Венгрии и Германии и неприглядной роли Швеции во время войны. Возможно, именно по этим причинам наиболее влиятельные члены семьи не проявляют особой активности в выяснении судьбы своего пропавшего родственника.
Излишне говорить, что те, кто считал (и справедливо считал) Рауля Валленберга настоящим героем, несправедливо ставшим жертвой сталинского произвола, не приемлют версию о его шпионской деятельности. Мне кажется, теперь это не имеет никакого значения. По всей вероятности, Рауля Валленберга давно нет в живых, и был ли он американским шпионом или нет, это уже ему помочь не может.
И пока остаются белые пятна в таинственной судьбе этого шведа, до тех пор у шведской стороны будет оставаться неудовлетворенность проведенными расследованиями и вероятность того, что от шведов можно и в будущем ожидать справедливых обращений по этому поводу.
Российским властям еще рано сдавать дело Валленберга в «архив».
Пусть у читателя не создается мнения, что шведы пекутся только о своих гражданах и что им сугубо наплевать на то, как обращаются с людьми в других странах. Шведы традиционно проявляют и внимание и интерес к тому, как соблюдаются права человека повсеместно. Правда, не всегда этот интерес был бескорыстен, но в любом случае они не жалеют усилий для поддержания своего имиджа мирового правозащитника. Отчасти я объясняю это явление и тем, что внутри шведского общества не так уж много серьезных проблем, поэтому они обращают свою нерастраченную Э1*ерГИЮ вовне. Тем не менее достоин упоминания факт, что Швеция — единственная страна в мире, которая в свое время выполнила рекомендацию ООН о том, чтобы помощь развитых в промышленном отношении стран развивающимся странам составляла не менее 1 %.
В отношениях со шведами в 70-х годах много неприятностей нам доставило дело торгового моряка Агапова, сбежавшего со своего корабля при заходе в Стокгольм и попросившего у шведов политического убежища.
Моряк поселился в небольшом провинциальном городке Арбута, устроился с помощью СИВ на работу, обзавелся жильем и… затосковал по семье. Тогда еще не было Общеевропейского совещания и Хель-синского соглашения с третьей «корзиной» вопросов, затрагивающих права человека, а потому не существовало и понятия «воссоединение семьи через границу». Советский Союз осуществлял жесткую и простую, как лысая коленка, линию «не пущать!» и только в отдельных случаях, когда Запад начинал давить на Москву, подключая все силы и средства, вплоть до обращения на правительственном уровне, делал послабления.
Сначала Агапов через шведских посредников обратился в посольство на Ервелльсгатан с заявлением разрешить его жене и дочери приехать к нему в Швецию на постоянное жительство. В соответствии с установленной процедурой посольство переправило его заявление в Москву и оттуда оно, вероятно, попало в Ленинград, откуда моряк был родом. Вскорости посольством был получен отрицательный ответ из Москвы, суть которого сводилась к тому, что дезертир должен вернуться в Союз и предстать перед судом, чтобы понести справедливое наказание.
Шведские друзья эмигранта из Арбути близко к сердцу восприняли его семейную проблему и организовали общественный комитет, поставивший своей целью добиться приезда его семьи в Швецию. Деятельность комитета получила широкую огласку, потому что к ней вполне естественно подключились не только радетели семейного счастья эмигрантов из России, но и другие заинтересованные крути и лица, увидевшие возможность придать делу политическую окраску.
Впрочем, по сути это дело было тогда политическим, потому что любой аспект отношений с нашей страной был так или иначе связан с политикой.
Комитет стал регулярно устраивать перед нашим посольством демонстрации с требованиями удовлетворить просьбу Агапова, подключать средства массовой информации, устраивать обструкции советским официальным лицам, когда они прибывали в Швецию, будоражить общественность, — одним словом, шведы подняли на ноги чуть ли не всю страну, чтобы оказать давление на Москву.
Когда этого оказалось мало, в дело пустили тяжелую артиллерию: при каждом удобном поводе о деле Агапова нам напоминали премьер-министр страны, министр иностранных дел, но все усилия шведов оказывались тем не менее тщетными.
Кажется, в 1980 году шведы пошли на крайние меры.
Они решили вывести семью нелегально.
Комитет подобрал одного молодого авантюриста, который взялся за весьма рискованное дело: на небольшом самолете пересечь финско-советскую границу, сесть в заданном районе Советского Союза, посадить жену с ребенком в самолет и доставить их в Швецию.
По сведениям из авиационных кругов, близких к МИДу..
Самое интересное, что такое рискованное мероприятие готовилось при участии журналистов, которые должны были сделать репортаж о подвиге шведского летчика, решившегося ценой жизни доказать, что утверждение «советская граница на замке» является блефом. (К этому времени в шведских СМИ появились публикации о том, что советские пограничники допустили^на финском участке границы ряд промахов, не обнаружив нарушителя воздушного пространства, перелетевшего через границу на маленьком частном самолете.) Несмотря на довольно широкий круг заговорщиков, сведения о подготовке нелегального пересечения советской границы за его рамки не вышли.
И репортаж о полете в район Карельского перешейка появился в газетах!
Журналисты взахлеб рассказывали, как шведский летчик ранним утром поднял свой самолетик с финского аэродрома и исчез по ту сторону «железного занавеса», как мучительно долго тянулись часы ожидания и как наконец самолет благополучно вернулся обратно. Сенсация оказалась, однако, не полной, потому что швед вернулся в Финляндию один. По его рассказам, все прошло великолепно: он на малой высоте пересек границу, без труда вышел в заданный район, нашел нужное озеро, посадил самолет на лед (дело было зимой) и ждал ровно столько и даже больше, чем было назначено, жену моряка. Но она по неизвестным причинам в районе посадки самолета так и не появилась.
Скандал был огромный, но только в местных средствах информации. Даже по шведским законам летчика следовало бы отдать под суд, и прокурор Стокгольма даже завел на него уголовное дело. Но судить «героя» естественно никто не собирался.
Скоро в газетах появились странные статьи, в которых утверждалось, что летчик находится под постоянным наблюдением психиатра, что он страдает тяжелой формой шизофрении и что в настоящее время он помещен в стационар. Когда его вылечат, никто сказать не может. Больного человека отдавать под суд естественно нельзя. Как шизофреник получил доступ к управлению самолетом, пересекал шведско-финскую границу, садился на финский аэродром и проделывал обратный путь, одному богу известно.
Как ни странно, после этого инцидента Агапов и его комитет прекратили свою активную деятельность. Вероятно, они были настолько ошеломлены результатом своих усилий, на которые были потрачены последние моральные силы, что оправиться от этого шока уже больше не могли.
В наших же средствах массовой информации это дело огласки, естественно, не получило. Советские люди по-прежнему верили, что наша граница крепко охраняется, что наша ПВО зорко следит за небом и никакому супостату в наше воздушное пространство безнаказанно не сунуться.
Потребовался Руст, который посадил свой самолетик не на Карельском перешейке, а на Лобном месте рядом с Кремлем, чтобы показать всему миру, что с защитой наших границ и охраной территории не все в порядке.
Руста оставалось ждать около пяти лет.
Государство всеобщего благоденствия
Благополучнее мы будем,
Коль не дерзнем в стремленье волн…
Солидное впечатление произвели на меня шведские достижения, главное из которых — система социального обеспечения населения — родилось не в горниле классовых боев и революций, а в ходе компромиссов между классами. Знаменитое Сальтшебаденское соглашение между профсоюзами и союзом предпринимателей от 1937 года заложило правила мирного сожительства главных антиподов на рынке труда и производства и в конечном результате привело к стабильному социальному миру в стране, росту производства и благосостояния трудящихся. В то время как в первой стране социализма в качестве подкрепления надуманного тезиса об углублении классовой борьбы в переходный период выискивали и уничтожали миллионы врагов народа и революции, в стране, действительно разделенной на классы, эти классы искали компромисс во имя своего общего будущего. ^
Индия — страна чудес и легализации.
Американцы, приезжая в Швецию, искренне верили, что там установлен настоящий социализм. Во всяком случае это было фактом в 70-е годы, когда я работал в этой стране.
Наши пропагандисты, делая попытки объяснить природу и причины шведского феномена, всегда ссылались на то, что Швеция в течение последних 150 лет воздерживалась от войн. Нейтралитет, конечно, сыграл тоже свою роль в созидании государства всеобщего благоденствия. Но тогда почему поверженная в кровавой бойне Германия опять перегнала нас, победителей, в своем экономическом и социальном развитии? И почему на сотом году нейтралитета Швеция все еще находилась в таком тяжелом экономическом положении, что целый миллион шведов был вынужден эмигрировать в США? И почему благосостояние к шведам пришло лишь на сто пятидесятом году соблюдения этого самого нейтралитета? И почему мы после пятидесяти пяти лет мирной жизни ничуть не приблизились к намеченной цели и даже удалились от нее?
До Второй мировой войны уровень жизни в Швеции был вполне сопоставим с нашим, но потом, в шестидесятых, она сделала резкий рывок по всем направлениям, в то время как в Советском Союзе начался экономический спад, а потом застой, сменившийся смутой и полным коллапсом. В чем тут причина?
Ответ, кажется мне, довольно прост: все заключается в людях, которые управляют страной. Шведские социал-демократы по заслуженному праву должны считаться отцами современной шведской нации. Это благодаря их дальновидной политике в стране установился классовый мир, далеко не означающий капитуляцию зарплатополучателей перед работодателями, как нам говорили на протяжении целого ряда лет. Нет, социал-демократы вместе с профсоюзами постоянно вели борьбу за права трудящегося большинства, то и дело наступали на пятки капиталистам и вынуждали их идти на уступки. И добились они этих уступок не путем экспроприаций и возврата награбленного, а путем бескровного эволюционного давления на капитал и равномерного распределения прибылей. Шведы избежали громких государственных переворотов и не стали развязывать разрушительных гражданских войн. Они сделали это в рамках обычной — буржуазной, разумеется, — парламентской демократии.
Да и шведские капиталисты оказались не такими твердолобыми, чтобы продолжать самоубийственную политику ограбления рабочих, которую сейчас проводят наши скороспелые олигархи. Они резонно рассудили, что лучше поделиться с ними куском пирога, чтобы сохранить сам пирог.
Вот так и возник социализм со шведским лицом.
По данным «М», жизненный уровень в Швеции выше, чем в США От вознаграждения за переданную информацию агент отказался.
Не будем вдаваться в детали о том, какой социализм построили шведы. Я бы назвал его государственным. Но работает он на каждого члена общества эффективно, результаты его — особенно на расстоянии — кажутся впечатляющими. Так же, как и шведская демократия.
О демократии в Швеции у нас в России говорили и говорят много — особенно наши так и не состоявшиеся «демократы». Мы почему-то забываем, что демократия — это диктатура закона и порядка, а потом уж права и свобода как осознанная необходимость и ответственность перед обществом. С тем, что мы за десять лет построили у себя в России, демократия не имеет ничего общего. Взять хотя бы средства массовой информации. В Швеции мало найдется журналистов и издателей, отваживающихся публиковать откровенно расистские или профашистские материалы. По общественному телевидению (а другого у шведов нет) не передают передач, оскорбляющих чувства верующих и общепринятые принципы морали. Существует законодательство о СМИ, в котором содержатся ограничения на публикацию материалов, способных нанести ущерб государственной безопасности, то есть цензура. И вряд ли позавидуешь журналисту, пытающемуся обойти эти ограничения. А как же иначе?
В Швеции не приватизированы железные дороги, порты, почта, телеграф, электро-, гидро-и атомные станции. Государственные чиновники не имеют права заниматься частным бизнесом и политикой. Нарушение закона, особенно налогового, связь с криминалом для шведского политика — смерть. Общественное мнение является высшим судией страны, и попробуй скомпрометируй себя в его глазах!
Но люди есть люди, и все человеческое шведам присуще — в той или иной степени. И шведская демократия дает сбои, потому что осуществляется она с помощью людей, чиновников, стоящих у власти. Шведским чиновникам тоже не хочется «дурной» огласки, они тоже подвержены мелким страстям типа взяточничества, кумовства, жульничества и превышения полномочий. Они так же не любят критику, как и все другие бюрократы, а потому потихоньку преследуют неугодных им лиц.
Моя квартирная хозяйка Сигрид Талльму, бывший школьный врач, в полную меру «хлебнула» из чаши борьбы с бюрократией по своему ведомству. Она боролась с ней несколько лет подряд, но потерпела полное поражение. Корпоративность школьных администраторов, равнодушие высшего начальства к злободневным проблемам дня оказались сильнее гражданского чувства простой школьной «врачихи», и ничего, кроме потери работы и здоровья, фру Талльму в результате не приобрела.
Камнем преткновения послужила проблема употребления наркотиков и алкоголя в шведских школах в 60-е годы. Школьные власти, министерство образования закрывали на нее глаза и предоставляли развиваться ей в соответствии с естественным ходом событий. Фру Талльму била во все колокола, писала во все инстанции, обращалась к самому премьер-министру Улофу Пальме, призывая чиновников к принятию необходимых мер, но получала в ответ одни отписки, сводившиеся к тому, что в шведских школах «все хорошо, прекрасная маркиза!»
Более разочарованного в шведской демократии человека, нежели фру Сигрид Талльму, я не видел.
По сравнению с Данией Швеция производит впечатление крупной державы. Так оно и есть на самом деле: и по территории, и по экономическому потенциалу, по достижениям в социальной и культурной областях, по степени влияния, оказываемого на другие страны и народы, и по той роли, которую шведы играют в международной жизни, Швеция несомненно является страной значительной. О шведах, Швеции и шведском образе жизни знают все: от президента США до самого нищего гражданина Бангладеш, мечтающего эмигрировать на западный берег Ботнического залива.
Прагматизм, трудолюбие и удивительное (для нас) законопослушание — вот, пожалуй, те три кита, на которых зиждется шведское общество. Последняя черта дает о себе заметно знать даже при сравнении шведов с другими европейскими народами. До последнего времени шведы вообще не знали замков и, уходя из дома, оставляли двери открытыми. Утаивание размеров доходов от государства — самое тяжкое преступление перед обществом.
Правда, «достижения» цивилизации — злоупотребления наркотиками, ограбления банков, подлоги, насилие и террор — в начале шестидесятых стали активно вторгаться в городскую жизнь свеев и в настоящее время стали составной частью их буден. Но все равно соблюдение закона, каким бы несправедливым он ни был, до сих пор входит в святую обязанность шведа.
Законопослушание оборачивается для нашего брата-шпиона своей неприятной стороной. Слишком многие наши первичные контакты оказываются под контролем у СЭПО, потому что законопослушный швед частенько спешит доложить в контрразведку о своем знакомстве с советским дипломатом.
Швед пунктуален во всех мелочах, так что не стоит удивляться, если он позвонит в советское посольство и попросит передать господину второму секретарю Григорьеву, что он «опаздывает на встречу с ним в обусловленном ранее месте».
У нас уже много писали о самоубийствах в Швеции. Возможно, эту болезнь действительно можно отнести к чисто шведским, но за четыре с половиной года работы в стране у меня не создалось впечатления, что швед охотней расстается с жизнью, чем норвежец или финн. Думаю, просто в стране дело подачи публике статистических данных поставлено честнее, чем у других. Хотя сами шведы, например, писатель и классик современной шведской литературы Ивар Лy-Юханссон, утверждают, что шведы обладают удивительной способностью не быть счастливыми.[61]
Интерес к сексу, а вернее какое-то гипертрофированное отношение к нему, на самом деле имеет место, как, впрочем, и в других странах Скандинавии. Сдается, суровые климатические условия существования, разбросанность и распыленность населения — оно в подавляющем большинстве было исключительно крестьянским и никогда не знало ни сел, ни деревень, а жило небольшими хуторами — в некоторой степени способствовало появлению в душе какого-то надрыва. Отношение полов друг к другу может включать целую гамму сменяющих друг друга чувств: от истового почитания и обожествления до ненависти и первобытной жажды крови.
(Оговорюсь сразу: все это, конечно, чисто умозрительные заключения, основанные на чтении классической шведской литературы, в первую очередь А. Стриндберга, того же И. Лу-Юханссона, и относящиеся к экстремальным ситуациям, которые на практике имеют место не так уж часто. Не все же русские ленивы и беспечны, а американцы зациклены на киношном мордобое и деньгах.)
Швед любит выпить, но часто стыдится этого. Купив бутылку аквавита в «Сюстембулагете» — спиртное продается исключительно в государственных магазинах с этим названием, — швед не станет размахивать ею на виду у публики, а спрячет ее в портфель или в сумку. Появление на улице в нетрезвом виде не рассматривается как какое-то геройство, а наоборот, считается позорным поступком. Статистика показывает, что многие шведы страдают алкоголизмом, но редко кто из окружающих догадывается об этом, потому что больной выпивает не на виду у всех, а в одиночку у себя дома.
Как бы между прочим источник заметил, что сейчас он реже встречается с оперработником, и это позитивно сказывается на соблюдении «сухого закона».
Швед, в отличие от великоросса, вообще стыдится своих слабостей и боится показать их окружающим. Его предпочтительная среда обитания — одиночество, а одиночество — благотворная почва для самокопания, самоанализа и раскаивания.
У шведов не принято приходить в чужой дом, даже к самым лучшим друзьям, без приглашения. Прием гостей не обязательно связан с обильным угощением — хозяева могут ограничиться и чашкой кофе. Застолье в нашем понимании существует, но устраивается оно в торжественных случаях, и тогда на столе не бывает недостатка ни в выпивке, ни в еде. Чужак и иностранец не должен огорчаться, что знакомый швед не приглашает его к себе в дом. Делается это исключительно редко и свидетельствует о степени доверия шведа к новому человеку. Вообще же шведы предпочитают встречаться на нейтральной почве. Дорога к дружбе со шведом длинна, но если она пройдена, то можно всегда рассчитывать на верность и взаимность.
Если уж зашла речь о застольях, то хотелось бы обязательно подчеркнуть необходимость соблюдения ритуала употребления алкоголя. После произнесения тоста тостующий, поднимая рюмку или бокал, по очереди обменивается взглядом с другими участниками стола, а потом уже делается «опрокидон». По шведским понятиям, чрезвычайно невежливо смотреть в это время в сторону соседки или уставить взор в крышку стола и вливать в себя между этими занятиями напиток. Говорят, что обычай смотреть друг другу в глаза во время пития возник в древние времена, когда конунги, встречаясь за столом, должны были продемонстрировать, что налитое в чаши вино, упаси боже, не отравлено и что они не боятся пить вино вместе со всеми.
Шведский застольный тост «Мин сколь, дин сколь ок алла ваккра фликуш сколь»[62] в той или иной форме дошел почти до всех отдаленных уголков земного шара.
Милым архаичным явлением является и обычай позвонить хозяевам на следующий день по телефону и поблагодарить их за вчерашний вечер — «такк фер и гор» или не забыть произнести фразу «такк фер сист» при первой встрече с хозяевами после того приятного междусобойчика. Являться со своей бутылкой вина или водки в гости не принято, если на этот счет не было других оговорок. При складчине или при встрече на «шведский» счет (сами шведы употребляют термин «на гамбургский или немецкий счет») каждый приносит спиртное и съестное с собой.
В отличие от датчан шведы большие формалисты и ярые приверженцы протокола, особенно на официальных приемах и в других торжественных случаях. До последнего времени в стране существовала особая форма обращения друг к другу в третьем лице. Это — выше, чем и без того вежливая форма обращения на «Вы», принятая во многих странах и языках мира.
Предположим, что на Уденсплане встретились два знакомых, один из которых, к примеру, врач, а другой — профессор.
— Добрый день, господин профессор! Прекрасная сегодня погода, — говорит врач, снимая шляпу.
— Добрый день, господин доктор. Господин доктор прав: такой погоды я не припоминаю с лета памятного 1905 года, когда норвежцы разорвали с нами союз.
— Господин профессор читал сегодняшнюю «Дагенс нюхетер»?
— Еще нет. А что там чрезвычайного прочел господин доктор?
— Господин профессор, вероятно, слышал, что Гитлер покончил с собой в бункере.
— Неужели? Господин доктор не ошибся?
И так далее в том же духе. В русском языке такая форма обращения употребима довольно редко, да и то в ироничном смысле. У шведов она исчезла к шестидесятым годам, когда выходцы из простых слоев, а не потомки заносчивых дворян и баронов, стали определять политический климат в стране. Демократия так далеко шагнула вперед, что в стране все большее распространение получает форма обращения на «ты». Она используется учениками в школе по отношению к учителям, простыми рабочими по отношению к министру или своему хозяину — практически во всех случаях жизни. Формой «вы» пользуются в основном иностранцы, все еще изучающие шведский язык по устаревшим учебникам.
Неофициальная, дружественная обстановка, например застолье, часто может сопровождаться пением и танцами. Шведы в отличие от многих из нас помнят слова своих народных песен и допевают их, как правило, до конца. С увлечением они танцуют и свои народные танцы.
Я не согласен с установившимся мнением о том, что шведы угрюмы, мрачны и скучны. Да, некоторые особи при некоторых обстоятельствах могут казаться вам слишком дотошными, слишком серьезными или слишком занудными, но подавляющее большинство шведов и шведок так же любят веселье, праздники, как беспечные французы и легкомысленные итальянцы, и смех и юмор — не такие уж редкие у них гости. Другой вопрос, какое веселье, какой юмор: естественно, шведский юмор придется не каждому по вкусу — особенно для. тех, кто привык к армянским или еврейским анекдотам, а шведский менталитет и темперамент будут отличаться от французского или итальянского.
Очень распространены в Швеции «фирменные» праздники, под которыми я имею в виду всякого рода юбилеи и памятные годовщины фирм, которые, как правило, отмечаются при участии всего персонала предприятия. Владельцы фирм тем более охотно идут на организацию таких веселий, что затрачиваемые ими средства не входят в сумму, облагаемую налогом.
Излюбленные «фирменные» праздники наступают в конце августа — в начале сентября, когда приходит пора раков. Не знаю, откуда взялся такой обычай, но в это время буквально вся страна «наваливается» на раков: на шведских, турецких, русских и прочих. Полки и холодильники магазинов заблаговременно набиваются горами брикетов с раками, реклама доводит себя до истеричного состояния, предлагая самые вкусные, самые экологически чистые и мясистые экземпляры членистоногих, и всякая уважающая себя семья или компания обязательно покупает или заказывает себе на стол раков. Вполне естественно, к ракам подается охлажденный со «слезой» аквавит, а потом все это обильно «заливается» пивом. По окончании пиршества, когда захмелевшие участники с трудом поднимаются из-за стола, то оставляют после себя весьма живописную картину: батареи пустых бутылок и целые терриконы из рачьих клешней и чешуи.
За неделю-другую до рождественских праздников шведы болеют от укуса другой «мухи», и все наперебой стараются попасть или, наоборот, пригласить к себе на стакан глинтвейна знакомых, друзей, сослуживцев. Проходят эти праздники всегда с большим подъемом и являются своеобразной репетицией Рождества. (Рождество же я бы не назвал веселым праздником — он скорее проходит в строгом соответствии с установившимися канонами сдержанности, умеренности, умиротворенности и миролюбия. Прямо, как у Ч. Диккенса.) В то время когда за окном свирепствуют морозы, кружит вьюга, а темнота спускается над городом сразу после 15.00, признаться, очень кстати оказаться за дружеским столом или в дружеском кругу вокруг большой крюшонницы с пахучим и горячим напитком, согревающим не только промерзшие кости, но и душу.
Только в Швеции отмечают праздник с итальянским названием «Лючия». Он попадает на 13 декабря, когда темнота и холод полностью овладевают страной, и служит своеобразной компенсацией недостатка тепла и света. Праздник возник пару столетий тому назад, но никто не может сейчас вполне достоверно установить, когда именно и кто был его автором. Возможно, какой-нибудь странствующий купец, под впечатлением увиденных в Италии всякого рода шествий католиков во время праздников святых, попробовал повторить это на промерзлой, покрытой толстым слоем снега земле Свеаландии. Эксперимент удался, и потом праздник Лючии стал повсеместно распространяться по всей стране, потому что пришелся по душе меланхоличным и чувствительным в душе шведам.
Теперь это — красочное и светлое торжество, неотъемлемой частью которого являются свечи. Уже ранним утром девочки, облачившись в белые платья, подпоясанные красными или золотистыми поясками, со свечой в руке или еловым венком на голове, к которому также прикрепляются горящие свечи, входят в спальную комнату к родителям, будят их, если те спят, и угощают принесенными на подносе горячим кофе и булочками с шафраном. В темноте зимней ночи появляется свет и тепло.
Каждая школа, каждый класс, каждый рабочий коллектив выбирает свою Лючию — девочку или незамужнюю девушку, самую красивую, самую добрую и добродетельную, одевают ее во все белое, как Снегурочку, голову украшают венком с горящими свечами и пускаются вместе с ней — со свечами в руках — в медленное шествие, распевая псалмы и гимны, прогоняя тьму и принося с собой торжественную атмосферу мира и покоя.
В день солнечного равноденствия 21 июня празднуется день Святого Юхана (у славян — Ивана Купалы). Где-нибудь на природе выбирается живописная ровная поляна, в центре ее воздвигают высокий шест, на вершину шеста прикрепляют обруч или колесо, шест и обруч украшают живыми венками, и мужчины, и женщины начинают водить вокруг него хороводы. В танцы пускаются все от мала до велика, повсюду звучит народная музыка и песня. Музыканты, в оркестре которых обязательно присутствует скрипка, «трудятся» с раннего вечера и до рассвета — только успевают вытирать пот со лба! Под Упп-салой есть постоянное место, на котором ежегодно отмечают этот праздник и на которое приезжают желающие со всей окрути, то бишь провинции Свеа-ланд, в том числе и из Стокгольма.
А традиционная лыжная гонка Васалоппет! Теперь она стала международным спортивным состязанием, в котором может участвовать и увенчанный лаврами олимпийский чемпион, и школьник из Норрчепинга, и пенсионерка из Мальме. Не важно, что ты не станешь победителем или сойдешь с лыжного марафона длиной около 150 километров, — главное — это участие. Говорят, что первым эту дистанцию пробежал курьер, спешивший предупредить Густава Васу, тогда еще скрывавшегося от датских ищеек у своих друзей в провинции Даларна, бастионе непокорных и строптивых шведских «бретонцев», о грозящей ему опасности.
Нет, что не говорите, а традиция — это великая вещь. Если хотите подорвать дух народа, уничтожьте его традиции и вы увидите, как на ваших глазах разрушится цементирующая государство сила. Народ, поддерживающий свои традиции, достоин всяческого уважения.
Шведы очень любят спорт, любимыми видами спорта традиционно считались зимние: хоккей с шайбой и мячом (банди), лыжи, коньки. Они и до сих пор пользуются у шведов большой популярностью. Когда многочисленные озера и мелководные заливы на морском побережье затягиваются льдом, шведы собираются в небольшие группы, надевают на ноги коньки — динные беговые «норвежки», вооружаются шестами с металлическими наконечниками, самодельными парусами, берут запас еды и кофе и пускаются в увлекательные путешествия по льду. Как правило, участвуют в таких походах целыми семьями. Ничего подобного я нигде больше не видел.
Последнее время шведы стали активно заниматься теннисом и горными лыжами — исключительно благодаря Бъерну Боргу и Ингмару Стенмарку. Когда эти две звезды в середине 70-х стали восходить на спортивном небосклоне, вся Швеция была от них без ума. Во всех магазинах, домах, офисах не выключались телевизоры, когда транслировались соревнования с участием этих двух великолепных спортсменов. У Борга и Стенмарка появилась масса последователей, и теперь Швеция превратилась в сильную теннисную и горнолыжную державу со своими великолепными кортами и горно-лыжными курортами.
Считаю, наблюдать такое повальное подражание своим кумирам в наш век скептицизма и господства электроники — большое удовольствие. Причем явление это так же далеко от «квасного» патриотизма, как и от проявлений национализма или «великодержавного» шведского шовинизма.
Это напоминает мне теперь те далекие и канувшие в Лету времена, когда мы, мальчишки, тоже старались во всем подражать Владимиру Куцу, Игорю Нетто, Евгению Гришину. Это свидетельствовало, на мой взгляд, о том, что страна находилась на стадии духовного подъема. В 70-х годах, как мне кажется, Швеция переживала именно такое динамическое состояние.
Шведы — большие спорщики. В споре швед уважает факты, однако если с ним начать говорить свысока и пытаться вообще затрагивать его чувства и личное достоинство, то даже если твои доводы и аргументы в споре с точки зрения логики могут быть самыми убедительными, он все равно будет стоять на своем. Спорить надо по существу, не разоблачать, не бранить за несогласие и неуступчивость.
— Вы так считаете? А я думаю иначе.
И это не обидит собеседника, даже если вы не оставите камня на камне на его доводах. Но если вы скажете:
— Вы ошибаетесь (это неправда, вас ввели в заблуждение), — то он просто сочтет вас хвастунишкой или нахалом.
Шведы помешаны на экологии. Бурное развитие промышленности во второй половине нашего века привело к массовому отравлению водоемов, гибели флоры и фауны. Спохватившись вовремя, они установили жесткий контроль за промышленными отходами, а на бытовом уровне буквально терроризируют друг друга за каждый уроненный в лесу пакетик или выброшенную бутылку. Помнится, как после очередной нашей вылазки на Ваксхольм, куда сотрудники советских учреждений часто выезжают на отдых половить рыбу, пособирать грибы или бруснику, в посольство заявился швед, владеющий на Ваксхольме участком с домом, и предъявил претензии по поводу замусоривания леса. В качестве доказательств он не поленился привезти с собой бутылки из-под «столичной» и другую пищевую упаковку. Нам было очень стыдно, и впредь мы уже старались не оставлять за собой никаких следов и аккуратно вывозили мусор в специально отведенные места.
Предметом особого внимания в стране являются атомные электростанции, старики, инвалиды и дети. Несмотря на то, что реакторы у шведов надежные, а потребность в электроэнергии огромная, представители «зеленых» партий настояли-таки на референдуме, одержали на нем победу, и теперь к 2013 году из тринадцати атомных электростанций в стране не должно остаться ни одной.
Молодому поколению дается великолепный шанс вырасти и получить профессию, чтобы начать самостоятельную и независимую от родителей достойную человека жизнь. Если молодой человек хочет получить высшее образование, то, как правило, он должен рассчитывать на себя. Стипендии в нашем смысле слова в шведских вузах не существует. Они выдаются в исключительных случаях особо одаренным и бедным студентам, а основная масса студенчества добывает деньги на учебу сама.
Для того чтобы обеспечить финансовую базу для пяти-шестилетнего обучения в университете, молодой швед или шведка может обратиться за помощью либо к своим родителям, либо к государству. И в том и в другом случае деньги придется возвращать с небольшими процентами обратно. Закончив учебу и устроившись на работу, бывший студент обязан в течение нескольких лет выплатить своим «предкам» и любимому государству всю сумму, которую он взял в начале своей учебы.
Для лиц, по каким-либо причинам не сумевших в более раннем возрасте получить высшее образование, существует целая сеть заочных и т. н. народных высших школ, а также всевозможных курсов и кружков. Каждый пятый швед, включая младенца или пенсионера, учится в сети этого бесплатного образования.
Любой окончивший гимназию имеет право поступить в любое высшее учебное заведение без приемных экзаменов. Сам факт окончания гимназии предполагает гарантированный для продолжения учебы уровень знаний.
Стариков обеспечивают всем необходимым, чтобы дать им возможность достойно прожить оставшуюся часть жизни — как правило, отдельно от детей. Если старики не могут за собой ухаживать и не могут нанять приходящую служанку, они всегда могут устроиться в дом престарелых. Об инвалидах проявляют такую заботу, что они практически не чувствуют себя таковыми и принимают полноценное и достойное участие в жизни общества.
Именно поэтому главным поведенческим элементом шведа является чувство собственного достоинства. Оно проявляется во всем: в строгой манере одеваться, вести беседу, делать покупку, закуривать сигарету, ухаживать за женщиной, выполнять указание начальника. Вам не удастся увидеть шведа, бегущего за отходящим автобусом, торопящегося прорваться к прилавку или стойке бара, пытающегося заполнить освободившуюся нишу в потоке автомобилей. Он точно знает свое место. Он уверен, что оно никем не будет занято и потому никому его не уступит. Я всегда сравниваю поведение шведов с нашими русскими картинками. Чего стоит только один наш русский полковник, бегущий опрометью с портфелем в руках за только что отошедшим автобусом! Я не могу представить в этой ситуации даже шведского прапорщика.
Это впечатляет.
Политическая жизнь Швеции во многом напоминает датскую: примерно те же самые партии, те же самые программы и атмосфера межпартийной борьбы за места в риксдаге и правительстве. Социал-де-мократы, как и в Дании, уже не могут формировать правительство большинства и опираются на голоса Левой партии (коммунисты) — партии, отколовшейся от промосковской КПШ и провозгласившей свой «еврокоммунистический» путь. Буржуазные партии блокируются друг с другом, чтобы свалить социал-демократов, но не всегда и не обо всем могут договориться друг с другом.
В политической жизни Швеции, как это принято в монархической среде, заблаговременно подбираются, постепенно выдвигаются и набирают опыт политической борьбы и управления страной преемники нынешних руководителей. Это происходит планомерно, продуманно, системно. Шведы не допускают ситуаций, в которых после ухода лидера начинают судорожно искать того, кто бы мог его заменить. Впрочем, это типично для многих западных стран — у них всегда под рукой подходящий человек, будь это директор фирмы, председатель партии или премьер-министр. Только у нас в России с уходом вождя начинается неразбериха, склока, раздоры, потому что полностью отсутствует система подбора и выдвижения кадров. Не было их при советской власти, нет и при т. н. демократии.
И какой же вывод сделал бы ты, уважаемый читатель, прочитав эти строки? Правильно, заниматься вербовочной работой в Швеции чрезвычайно трудно. Имидж страны «со сложным оперативно-агентурным режимом» Швеция завоевала заслуженно, и каждый наш разведкомандировочный был об этом хорошо наслышан.
Но разведка тем и сильна, что на каждый яд вырабатывает свое противоядие. Против любой самой жесткой контрразведывательной меры разведчик находит средство и вступает в достойную борьбу с этим, черт побрал бы его, режимом. В конце концов правила игры навязывает он, а не контрразведка, которая вынуждена следовать за чужой инициативой. А инициатива одного разведчика стоит многого: чтобы ее локализовать, противнику нужно мобилизовать несопоставимые с ней солидные людские и материальные ресурсы.
Борьба идет с переменным успехом, что может послужить наглядной иллюстрацией стабильности мироздания, подтверждением закона сохранения энергии или оправданием теории вероятности и больших чисел, иначе говоря, везения. А без везения нет разведки, как без энтузиазма масс не бывает великой стройки коммунизма.
Так что оперработники, желающие на деле доказать, что не даром сидят на шее у налогоплательщика, могут и из Швеции возвращаться домой с чистой совестью. Было бы только желание.
Из этого читатель может заключить, что мы в Стокгольме не сидели сложа руки и чего-то добивались. Я не стану комментировать это высказывание, скажу только, что работали мы тогда много, потому что было интересно. Во всяком случае, в Швеции я уже действовал более осознанно, уверенно и целенаправленно.
Виски по-натовски в нейтральной Швеции
Шведский нейтралитет: Когда ругаешь Америку, обязательно надо обругать и Советский Союз. Но когда ругаешь СССР, совсем не обязательно бранить Америку.
На долю каждого человека хоть один раз в жизни выпадают часы и минуты, которые требуют от него наивысшего напряжения сил и воли. Мне кажется, что именно такое испытание на прочность я пережил осенью 1981 года — испытание, потребовавшее напряжения всех моих оперативных знаний и дипломатического опыта. Я проработал в стране четыре с половиной года, но они не идут ни в какое сравнение с теми четырьмя днями моих треволнений в Карлскруне.
…В моем гардеробе есть одна вещь, которую я не ношу, а только изредка, когда она мне попадается на глаза, вынимаю из шкафа, чтобы убедиться, что время еще не властно над ней. Это — пожелтевшая с годами белая хлопчатобумажная футболка образца 1981 года, изготовленная на потребу туристам — живое напоминание о незабываемых десяти днях, потрясших Швецию и весь мир, но о которых у нас знают лишь единицы.
На груди футболки синей краской сделан оттиск, изображающий идиллическую картинку: трое парней в папахах сидят у костра и жарят на огне колбасу, рядом валяется автомат Калашникова и пустые водочные бутылки; на заднем плане возвышается корпус подводной лодки с номером 137, на ее башне под советским военно-морским флагом сидит еще один военный моряк и наливает себе в стакан водку. Над картинкой по-английски с американским правописанием написано: Whiskey on the Rocks, а внизу добавлено: Карлскруна 1981 год.
Первую надпись большинство людей воспримет как «виски со льдом», однако у шведов может возникнуть иной образ: они сразу вспомнят севшую в 1981 году на мель под Карлскруной подводную лодку Балтийского ВМФ, принадлежащую по кодификации НАТО к классу «Виски». Получается эдакая вроде бы остроумная игра слов: то ли популярный напиток, то ли авария на море.
Тогда она мне остроумной не казалась.
…Ранним осенним утром 28 октября 1981 года Бертиль Стюркман, как всегда, сел в свой баркас, запустил мотор и направился в шхеры проверять выставленные на ночь переметы. Ловлей рыбы в окрестностях Карлскруны он занимался почти всю свою жизнь, знал там наизусть каждый островок, мог без карты указать любую отмель или впадину и ориентировался в любой туман с закрытыми глазами.
Вот и сегодня густая пелена зависла над Гусиным проливом, сократив видимость до нескольких десятков метров, но это нисколько не мешало ему уверенно вести баркас к цели. Но что это там чернеется? Около островка Торум сквозь туман проступали контуры чего-то длинного и массивного, похожего на огромного кита. У рыбака проснулось естественное любопытство. Ночью он просыпался от доносившегося с моря шума моторов, но принял его за учения моряков с карлскрунской военно-морской базы. Может быть, это оно шумело ночью? Надо подойти поближе и поглядеть, переметы подождут.
Уже на полпути к таинственному предмету он понял, что видит перед собой подводную лодку. Странно! Он знал о существовании в Гусином проливе секретного фарватера, но пользовались им в основном десантные корабли береговой артиллерии. Он не припоминал, чтобы тут когда-либо появлялись подводные лодки. Он подошел еще ближе и рассмотрел на башне лениво полощущийся белый с синим флаг, на котором четіЮ проступала красная звезда. Лодка чуть-чуть задрала ржаво-серый нос кверху, в то время как корма скрывалась под водой.
«Она села на мель, для такой дуры тут слишком мелко», — догадался Стюркман и заглушил мотор. Баркас бесшумно скользил по инерции прямо к башне, на которой стояло несколько человек в меховых шапках и капюшонах. Пока Стюркман пытался вспомнить, кому мог принадлежать флаг (звезду использовали русские, но ведь у них флаги были красного цвета), одна из фигур на башне стала сердито кричать и недовольно махать руками над головой. Сомнений не было: фигура хотела, чтобы Стюркман убрался от лодки подальше.
«Наверняка не наша, похожа вроде на польскую», — подумал швед, запустил мотор и направил нос баркаса на северо-запад к острову Стюрке. Там постоянно жил еще один рыбак, и у него была телефонная связь с городом.
…Когда в штабе береговой охраны раздался звонок и робкий голос сообщил, что в нескольких милях от них в запретной зоне находится иностранная подводная лодка, то военные не поверили и попросили звонившего хорошенько выспаться или похмелиться. Звонивший возразил, что он вполне трезвый, и тогда пограничники связались с военно-морской базой и доложили о сигнале начальнику штаба К. Андерссону.
Около одиннадцати часов торпедный катер «Незаметный» с К. Андерссоном на борту вошел в Гусиный пролив. Начальнику штаба 50 лет, он женат, отец троих детей, почти всю свою жизнь связан с Карлскруной и флотом. Это — чернявый человек небольшого роста, живого темперамента, осторожный, гибкий, тактичный собеседник, любитель пошутить, но при необходимости может быть жестким начальником и настойчивым в достижении цели офицером. Коллеги считали его душой штаба. С утра до вечера он крутился на базе, и его моторным качествам завидовали даже молодые.
Подойдя поближе, Андерссон попросил сопровождавшего его офицера береговой охраны свериться со справочником военно-морских судов Варшавского договора.
— Это советская подлодка класса «Виски», — констатировал тот.
— Ты не ошибся?
— Никак нет, господин капитан второго ранга.
«Какого хрена делать советской лодке в трех милях от моего штаба?» — подумал Андерссон. — «Уж не хотят ли проверить нашу бдительность ушлые штабисты из Стокгольма? Достали откуда-нибудь нашего списанного на лом «Морского льва»,[63] разрисовали его, переодели наших ребят в советскую форму и… Нет, тут надо действовать осторожно!»
— Доложи на всякий случай в штаб: советская субмарина У-137 класса «Виски».
— Слушаюсь.
Никто, конечно, из находящихся на катере не верит в это, но раз флаг на башне советский, то и вести себя нужно как с советским военным кораблем. Этому правилу следуют моряки всех стран и флотов.
Приняв сообщение с катера, дежурный офицер базы задает пограничнику ехидный вопрос:
— Ты трезвый?
— А ты думаешь, что начальник штаба капитан второго ранга явился на службу в нетрезвом состоянии? — находится тот.
Катер медленно скользит по застывшей тихой глади Гусиного пролива и мягко причаливает с левого борта подлодки. Из башни часовой с карабином и трое офицеров молча наблюдают, как Андерссон перешагивает через поручни катера и заносит ногу на внешнюю палубу лодки. Швед поднимается по металлической лестнице башни и лицом к лицу сталкивается с советскими моряками.
Со стороны ситуация выглядела, вероятно, достаточно смешной, если бы она не происходила на территории военно-морской базы Швеции! Андерссон все еще считал себя участником хитроумной оперативной игры, придуманной в штабе ВМФ Швеции.
— Ду ю спик инглиш? — еле узнал он свой неуверенный голос. На застывших в напряжении лицах офицеров подлодки ничего не отобразилось. Тогда он повторил вопрос, надеясь хоть на какую-то реакцию с их стороны. Ничего подобного: русские (или мнимые русские) смотрели на него, как Пятница на Робинзона, и продолжали упорно молчать.
— Шпрехен зи дойч? — сделал он еще одну — последнюю попытку. Знания иностранных языков заканчивались у него на немецком.
— Яволь! — неожиданно ответил один из русских. — Я немного говорю по-немецки.
— Как называется ваше судно? — оживился швед.
— Подводная лодка У-137.
«Ишь, заразы, берут меня на понт, как будто мне не известно, что у русских в Балтийском море нет лодок «Виски» с номерами, начинающимися на сто. С другой стороны, эти мужики здорово похожи на русских».
— Кто капитан?
Говоривший, несмотря на преклонный возраст, вопреки предположениям шведа, не был капитаном лодки, потому что пальцем указал на другого, более молодого офицера:
— Капитан третьего ранга Гущин.
Карл Андерссон полез в карман за блокнотом, чтобы записать полученные данные, но не справившись с русской транскрипцией, передал блокнот офицеру-подводнику. Тот по-немецки же нацарапал название лодки, фамилию и звание ее капитана.
«Это не розыгрыш!», — пронеслось в голове у Андерссона.
Швед вспомнил, что в штабе базы еще ничего не знают о нарушителе, вторгшемся в запретный район. Если он передаст туда только что полученные сведения, то у них уже не будет оснований для того, чтобы не верить ему. Не говоря больше ни слова, он при полном молчании русских спустился с башни, перешагнул через поручень катера и прошел в радиорубку «Незаметного».
— Я только что был на борту советской подводной лодки У-137, которой командует капитан-лейтенант Гущин, — лаконично сообщил он в микрофон.
С этого момента официальная Швеция признала факт присутствия на своей территории иностранного военного корабля и стала жить в состоянии войны — если не «горячей», то «холодной», пропагандистской. Нейтральная Швеция в который раз в своей истории опять оказалась в конфликтной ситуации со своим соседом и традиционным противником Советским Союзом.
О появлении советской подлодки в акватории военно-морской базы было проинформировано высшее военное командование, правительство, но еще раньше об этом узнали журналисты. И в средствах массовой информации началась настоящая вакханалия. В Швеции и за ее пределами стала разворачиваться широкомасштабная кампания, носившая ярко выраженный антисоветский характер. Она искусно подпитывалась и направлялась шведской военной верхушкой, почуявшей впервые за 260 лет реальный шанс отомстить русским за свое поражение в прошлом.
Инцидент с У-137 положил начало затяжной и мучительной болезни, которая поразила буквально каждого жителя Швеции и вошла в историю как «шведский подводный синдром». С осени 1981 года шведам повсюду стали мерещиться иностранные, в основном советские, подводные лодки, и береговая охрана не жалела ни взрывчатки, ни других материальных ресурсов для того, чтобы заставить невидимки всплыть на поверхность. Перископ подводной лодки был однажды обнаружен даже в самом центре Стокгольма прямо под окнами королевского дворца. Только перископ оказался не настоящим: это местные шутники, надев акваланги, имитировали движение субмарины в водах Мэларена и чуть не поплатились за свою шутку жизнью. Потому что шведские военные шутить были не расположены.
Но вернемся в конец октября 1981 года.
Первые сообщения по радио и в прессе, помнится, были восприняты персоналом советского посольства в Швеции не совсем адекватно. С одной стороны, это объяснялось нехваткой информации об обстоятельствах, при которых У-137 оказалась под Карлскруной, а с другой — сказывалась определенная их недооценка на фоне произошедшей тремя месяцами раньше аварии с танкером «Антонио Грамши», причинившей немало хлопот посольству. Несмотря на присутствие на борту танкера шведского лоцмана, судно тем не менее наскочило на риф, и на побережье вылилось несколько сотен тонн нефти. Поэтому когда днем в четверг в посольство позвонили из газеты «Свенска Дагбладет» и попросили прокомментировать инцидент с подлодкой, мы расценили это как неуместную назойливость. В спокойно-размеренном ритме посольство жило до пятницы 30 октября.
В пятницу я, как всегда, собирался на обед, однако дежурный референт перехватил меня у выхода и попросил срочно зайти к имярек такому-то товарищу. Я не нашел в этом ничего экстраординарного, потому что этим товарищем был мой начальник — резидент. Он сообщил, что в связи с инцидентом с подводной лодкой посольство решило направить меня как специалиста по консульским вопросам и военно-морского атташе Ю. Просвирнина в Карлскруну, чтобы уяснить на месте событий обстановку и оказать необходимую помощь нашим морякам. Подробный инструктаж мы должны получить у советника Е. П. Рымко. Резидент добавил, что времени на сборы оставалось минут двадцать.
Ну что ж, приказ начальства не обсуждается. К этому времени я находился в стране более четырех лет, и скоро моя командировка должна была завершиться. Следовательно, я мало рисковал своей дипломатической и оперативной репутацией, и с этой точки зрения выбор резидента был оправдан. Кроме того, он знал, что я уже имел опыт работы в неординарных ситуациях. Я попросил резидента предупредить жену и направился к советнику-посланнику Рымко.
Евгений Потапович был еще более лаконичен в инструктаже: через полчаса с аэродрома «Бромма» вылетает спецсамолет МО Швеции, который должен доставить нас с Ю. Просвирниным в Карлскруну для связи с местным военным командованием и для участия в переговорах по урегулированию инцидента с подводной лодкой. В поездке нас будет сопровождать офицер связи штаба ВМС Швеции.
— Будете действовать по обстановке. Держите связь со мной. Все, желаю успехов.
Я нахожу Юру Просвирнина, и мы с ним опрометью бежим во двор, где нас ждет разгонная машина посольства. Бежать мне совсем легко, потому что ничего, кроме документов и небольшой суммы денег, в дорогу взять не успел. Юра успел-таки что-то положить в портфель, потому что узнал о своей поездке в Карлскруну минут на десять раньше меня.
Посольская «вольво» мчится по тихим улочкам Броммы, поднимая за собой вихрь пожелтевших листьев. Прохожие и водители смотрят на нас, как на сумасшедших. Наконец въезжаем в ворота аэродрома, быстро объясняемся с охраной и выезжаем прямо на взлетную полосу. Мы успеваем!
Еще издалека обнаруживаем небольшой пяти-или шестиместный самолетик, принадлежащий авиакомпании «Суэдэйр» и нанятый МИДом Швеции для доставки в Карлскруну экспертов. Самолет уже запустил мотор, и наша машина подъезжает прямо к трапу, который должны вот-вот убрать.
Мы резко тормозим. Из люка высовывается пилот в форме и жестом приглашает нас на борт. Пыхтя и с трудом переводя дух, влезаем в салон и плюхаемся на сиденья, потому что повернуться негде — салон крошечный и почти весь уставлен креслами. Пилот сразу задраивает люк, и после короткого разгона самолет взмывает в воздух.
Внизу потянулись геометрические фигуры фермерских угодий, ленты дорог, зеркала водоемов, зеленые ковры хвойных рощ. Скоро самолет развернулся в сторону моря, и следующие 500 километров летим на юг вдоль восточного побережья Швеции.
Слева свинцовый отблеск Балтийского моря, справа и под нами — шхеры и кромка берега. В эти места лет двести пятьдесят с гаком тому назад заходили галеры петровского флота, высадившие десант из казаков. В затянувшейся Северной войне шведы, истощив материальные и людские ресурсы, продолжали тем не менее упрямо сопротивляться и игнорировать русские мирные инициативы. Рейд казаков заставил их быстро образумиться, и мир между двумя державами вскорости был подписан. Как своеобразная память об этом «визите» русского воинства в географических названиях островов, мысов, заливов и проливов, которыми изобилуют шведские шхеры, сохранилось слово «русский»: Русский холм, Русский залив и т. д.
Перелет из Стокгольма до Карлскруны занимает чуть больше часа, и мы с Юрием пытаемся собраться с мыслями, представить обстановку в городе, где раньше никогда не были. Знакомимся с офицером связи Перси Бъерлингом, капитаном 2-го ранга, бывшим подводником, сдержанным и спокойным, как все шведы, человеком. Бъерлинг либо тоже ничего не знает, либо намеренно утаивает от нас информацию, так что когда самолет приземлился на аэродроме в Каллинге, умнее и информированнее от общения с ним мы не стали. Мы не питаем иллюзий относительно того, с какой целью к нам приставлен Перси, но зато его опека избавляет нас от необходимости ломать голову над решением организационных и бытовых вопросов. Он уже зарезервировал для нас гостиницу и договорился о встрече с командиром базы ВМС капитаном 1-го ранга Леннартом Фошманом.
На машине подъезжаем в штаб базы, где нас встречает адъютант Фошмана и по длинным и узким коридорам проводит к своему шефу. Это высокий, волевой и уверенный в себе человек, привыкший отдавать приказы, и не терпящий возражений собеседник. Он недавно заступил на пост начальника базы, до этого проходил стажировку в военно-морском колледже США, работал в шведском посольстве в качестве военно-морского атташе. Командование южной военно-морской базой в Карлскруне означает для него беспрепятственное продолжение карьеры и служебный рост.
Первое, с чем он обращается к нам, а вернее, к Просвирнину, заставляет нас недоумевать: вопрос задается таким тоном, словно мы сидим на скамье подсудимых, а Фошман представляет обвинение.
— Почему ваш флот ведет себя неподобающим образом?
Просвирнина удивляет и сам вопрос, и форма, в которой он поставлен. Обладатель тихого, деликатного голоса, уравновешенного характера и скромных манер поведения, за которыми скрывались твердая воля и принципиальность, он скорее похож на провинциального дореволюционного интеллигента, чем на строевого офицера Генштаба.
— Я имею в виду силовую демонстрацию ваших кораблей на рейде базы, — поясняет Фошман.
Просвирнин отвечает, что ему об этом ничего не известно. Это еще более распаляет шведа: обвинения и возмущения сыплются из него, как из худого мешка горох. Обращение командования Балтфлотом к шведам с просьбой разрешить им снять лодку с мели своими силами он воспринимает как личное оскорбление: мало того, что У-137 грубо вторглась в запретный район, так туда хочет зайти целый отряд советских кораблей! Объяснение командира У-137 о том, как и почему он оказался в трех милях от штаба базы ВМС в Карлскруне, шведская сторона принять никак не может. Неужели русские и впрямь считают шведов идиотами, когда выдвигают версию об одновременном выходе из строя всех навигационных приборов на борту лодки — и эхолота, и радара, и гирокомпаса? Советские дипломаты желают нанести визит на лодку? Об этом не может быть и речи, лодка находится в запретном районе, допуск туда иностранцев вообще, а уж советских граждан тем более, невозможен.
Наконец он ферет себя в руки и понижает тон. Мы спрашиваем, в каком положении находится лодка и ее экипаж. Это опять раздражает Фошмана, он возмущается «нахальством русской подлодки, вероломно нарушившей нейтралитет Швеции», обещает примерно наказать нарушителя и… неожиданно предлагает:
— Я вас сейчас прямо из кабинета свяжу с капитаном Гущиным. На борту У-137 находится рация. Но я выдвигаю одно условие: вы должны уговорить командира лодки согласиться на то, чтобы шведские офицеры допросили его об обстоятельствах, при которых он оказался в запретном районе базы, и целях, которые он при этом преследовал.
Мы переглянулись с Просвирниным — собственно, мы и ехали сюда для того, чтобы установить связь с лодкой. Адъютант Фошмана подошел к рации и стал связываться с бортом У-137. Через минуту он торжественно протянул трубку военному атташе. Юра взял трубку, представился и попросил пригласить к телефону капитана гущина. Он поинтересовался положением дел на борту, условиями питания и настроением экипажа и в ответ услышал, что там все более-менее в порядке, если не считать опасности получить пробоину в корпусе и нехватки курева. На этом разговор с Гущиным, кажется, закончился.
Юра вернул трубку на место и обратился к Фошману:
— Господин капитан первого ранга, командир У-137 просит принять меры по снятию лодки с мели, потому что может возникнуть течь.
— Об этом не может быть и речи. Пока шведская сторона не узнает об истинных мотивах пребывания лодки в шхерах Карлскруны, пока капитан Гущин не будет опрошен нашими экспертами, лодка останется на месте! — Вслед за этим хозяин кабинета холодно и недвусмысленно дал понять, что аудиенция закончена.
В сопровождении Перси мы отправились в гостиницу «Астон» и разошлись по своим номерам. В вестибюле мы встретили журналистов из «Свенска Дагбладет» и «Экспрессен», которые сразу набросились на нас, пытаясь получить хоть какую-нибудь информацию о лодке. Мы отвечаем отказом. Но журналисты — не те люди, от которых можно так легко отделаться. Через несколько минут в дверь к Просвирнину постучали. На пороге стояли те же вездесущие корреспонденты двух крупнейших в Швеции газет, они стали умолять нас дать им интервью. Газетчики торопились снять «сливки», потому что хорошо знали, что через час-другой о нашем местопребывании разнюхают другие репортеры, и тогда шансы на эксклюзивное интервью у них существенно упадут.
Мы попросили их подождать за дверью и стали совещаться, как поступить. Времена были еще вполне советские (хоть и застойные, как мы все об этом узнали 10 лет спустя), и раздавать направо и налево интервью иностранным журналистам на довольно щекотливую тему без согласования с вышестоящим начальством было достаточно рискованно. Но мы как-то сразу пришли к единодушному мнению о том, что в такой невыгодной для советской стороны ситуации было бы полезно попытаться довести до шведской публики нашу точку зрения. Что мы с успехом и сделали. В ходе интервью в номер заглянул Бъерлинг и внимательно стал слушать наши ответы.
Мы сказали журналистам, что лодка зашла в запретный район непреднамеренно, а сбилась с курса из-за поломки навигационного оборудования; что мы прибыли в Карлскруну для поддержания контакта со шведскими военными и решения вопроса о ее снятии с мели; что мы не можем отдать приказ командиру лодки, чтобы он явился на допрос к шведам и что такой приказ может поступить только с базы; что борт лодки — это суверенная территория Советского Союза, и этот статус должен уважаться всеми, в том числе и шведами; что мы не усматриваем в данном случае аналога с нарушителем советского воздушного пространства американским летчиком Пауэрсом, сбитым 20 лет тому назад войсками ПВО над Свердловском, и т. д.
После интервью Бъерлинг как бы мимоходом сообщил, что утром следующего дня нам предстоит выйти на шведадсом катере в море, где якобы на одном из островов должен состояться допрос гущина. Для этого он рекомендует нам приобрести соответствующую экипировку.
Дело принимало нежелательный для нас оборот — похоже, шведы намеревались силой заставить Гущина явиться на допрос. Как быть: отказаться от соучастия в этом акте (а наше участие могло бы только придать легитимность произволу) или принять приглашение Фошмана? Времени на раздумье не было. Перси ждал от нас ответа сейчас, так как, по его словам, места на военном катере нужно забронировать заранее. Поразмышляв, мы сочли за благоразумное принять участие в этом мероприятии, чтобы не оставлять командира подлодки один на один со шведскими экспертами, которые вряд ли беспристрастно смогут осуществить свое расследование. Одновременно мы подчеркнули, что принципиально возражаем против опроса Гущина, поскольку еще нет на это согласия советской стороны.
В сопровождении Бъерлинга отправились в ближайший универмаг покупать теплые носки — всем остальным нас должны были обеспечить шведы. За нами по пятам и впереди шла разношерстная толпа журналистов и фотографов. Вся процессия напоминала вождение слона по улицам провинциального города. В таком составе мы ввалились в магазин, и там поднялся такой переполох, что в зал вышел директор магазина и попросил журналистов удалиться. На следующий день наши фотографии появились почти во всех газетах. Пожалуй, никогда в истории Швеции покупка пары носков типа «фротти» не сопровождалась таким паблисити! (Кстати, в отличие от майки, я почти 20 лет пользовался купленными 30 октября 1981 года теплыми носками и с благодарностью вспоминаю о шведских производителях.)
Вернувшись в номер, мы включили телевизор, чтобы узнать последние новости. Они передавались в экстренном порядке каждый час. В натовских странах в один голос заявляют, что нейтралитет не является гарантией безопасности Швеции. Командование карлскрунской базы продолжает оказывать прессинг на Гущина, которого в газетах «окрестили» почему-то Петром, хотя он не скрывал, что его зовут Анатолием. Лодка оживленно обменивается радиосообщениями со своей базой в Калининграде. Шведы вводят запрет на пользование кодом и просят общаться с домом открытым текстом и на фиксированной частоте. На У-137 не соблюдают это условие и получают от Фошмана строгий выговор. В качестве главной сенсации муссируются слухи (подброшенные, как потом выяснилось, ЦРУ) о том, что на борту советской подлодки имеется ядерное оружие!
Но самая потрясающая для шведов новость приходит вечером. Впервые в истории советско-шведских отношений (а может быть, и вообще в истории) Москва приносит Стокгольму официальные извинения за инцидент с У-137.
Вечером мы связываемся по телефону с Е. П. Рымко и докладываем о том, что происходит в Карлскруне. Он одобряет наши действия и вводит нас в курс того, что происходит в Стокгольме и Москве. В обеих столицах поддерживается постоянный контакт и идет довольно жесткий диалог. У нас с Юрой создается впечатление, что в Москве начинают понимать, какой муравейник разворошила лодка, сев на мель в Гусином проливе, и что гражданское руководство Швеции настроено не так агрессивно, как военные круги. Вполне возможно, что после официального извинения Москвы может наступить сдвиг и в шведской позиции. Во всяком случае из разговора с Рымко следует, что требования об интернировании и предании суду экипажа лодки, прозвучавшие из уст некоторых военных, политиков и высокопоставленных чиновников, шведскими дипломатами смягчаются. Они — большие прагматики и смотрят вперед, понимая, что унизив великую державу один раз, вряд ли стоит загонять ее и дальше в угол — это очень опасно.
Во время разговора с посольством к нам подключается кто-то посторонний, мужской голос пытается что-то уточнить, ему отвечает женщина. Мы с Юрием удивленно пдднимаем брови и смотрим вопросительно друг на друга. Потом догадываемся, что нас подслушивает Бъерлинг, но, вероятно, по ошибке нажимает не на ту кнопку и консультируется с коммутатором гостиницы. Конечно, швед знает, что ничего сногсшибательного в нашем разговоре с Рымко он не откроет, но в сложившейся ситуации любая оперативная информация может представить интерес. Нас это не удивляет, и на Перси мы за это не обижаемся. Работа есть работа. Впрочем, через пару часов он вполне «реабилитировал» себя в наших глазах, заявившись в мой номер с бутылкой виски.
Из личного исторического опыта он знает, что социализм прогрессивнее капитализма.
Суббота оказалась днем томительного ожидания. В Москве и Стокгольме продолжались переговоры, но дело не трогалось с места, ибо шведы не отходили от своей жесткой формулы: сначала опрос капитана лодки, а потом уже снятие ее с мели и передача советской стороне. Мы бесцельно слонялись по гостинице, отмахиваясь от журналистов, как от назойливых мух, уходили в город, покупали газеты и обкладывались ими в номере, ездили на экскурсию в город и за город, а день все тянулся и не хотел кончаться. Карлскрунские гостиницы просто не вмещали наехавших со всех концов мира журналистов, и они тоже неприкаянно бродили по улицам в поисках поживы. Туристический бизнес четко уловил конъюнктуру и пустился во все тяжкие, играя на аварии с советской лодкой.
В субботу командование карлскрунской базы решило провести устрашающую акцию: всем военнослужащим отменили увольнения, береговая артиллерия под командованием генерала Жана-Карлоса Данквардта произвела несколько холостых выстрелов, а подразделения шведского спецназа вооружились до зубов и высадились с перемазанными сажей лицами на острова, находящиеся в непосредственной близости от подлодки. Мы доложили об этом в посольство, и посол М. Яковлев заявил шведской стороне протест.
Воскресенье 1 ноября прошло под знаком подготовки к опросу А. Гущина. Пресса и официальная Швеция праздновали победу над «Советами», которые пошли на выполнение практически всех условий шведской стороны.
Вечером нам в гостиницу позвонили из штаба базы и предложили еще раз переговорить по радио с лодкой. Связь должна была осуществиться из казармы батальона береговой обороны имени Спарре (капрал Спарре — герой Северной войны, шведский аналог нашего матроса Кошки). Несмотря на темноту и довольно позднее время, нас сопровождают кортежи машин из журналистов. Поскольку их на территорию казарм не пускают, представители СМИ занимают позиции в близлежащих домах, а некоторые вместе с телекамерами вскарабкиваются на высоченный забор и снимают нас оттуда.
Кстати, сделанные ими снимки явились причиной смешного эпизода, разыгравшегося в моем родном отделе в Москве. Примерно через неделю после нашего посещения батальона Спарре один мой коллега, знавший шведский язык, явился в кабинет моего непосредственного начальника и положил перед ним номер газеты, где на первой странице ваш покорный слуга выходит из какого-то здания в сопровождении шведского солдата с винтовкой наперевес. Создавалось полное впечатление, что меня куда-то конвоируют. Это впечатление у начальника тем более усилилось, что он не знал шведского языка, а коллега, большой шутник, решил его разыграть. «Как же так: Григорьев находится под арестом, а вы тут пальцем о палец не пошевелили для его вызволения?» Перепутанный начальник бросился было докладывать вышестоящему руководителю разведки, но, конечно, был вовремя остановлен знатоком шведского языка.
В разговоре с Гущиным мы узнаем, что советский адмиралитет, кажется, соглашается на проведение его опроса (a ffe допроса, на чем настаивают шведы), но только на борту лодки. Для шведов это лингвистическое крючкотворство не имеет никакого практического значения, потому что и тот и другой вариант переводятся с русского языка одинаково — «ферхер». Гущин сообщил, что команда, естественно, устала от постоянного давления, оказываемого на нее шведами, но держится бодро. Вызывает опасения сама лодка, так как волнение на море усиливается, и есть опасность, что лодка начнет биться днищем о грунт.
Потом с Гущиным через переводчика говорил Карл Андерссон. Он попытался убедить Гутцина в том, чтобы он согласился предстать перед шведской экспертной комиссией на шведской территории, но тот сослался на полученные по радио инструкции. Ситуация вновь заходит в тупик. Разочарованные мы возвращаемся в гостиницу и ложимся спать.
На шестой день эпопеи, в понедельник утром, получаем наконец новость о том, что ночью все-таки было достигнуто компромиссное решение о проведении опроса Гущина на… нейтральной территории — на борту шведского сторожевика «Вэстервик».
Бъерлинг выдал нам с Просвирниным зюйдвестки с резиновыми сапогами и торопит нас с завтраком: из-за начинающегося шторма «Вэстервик» должен заранее отойти из Карлскруны и выбрать более-менее спокойное место для дрейфа или стоянки. Не дожидаясь формального сигнала из посольства, мы собираем свои вещички и выходим из гостиницы. Она гудит как улей, чувствуя решительный поворот в событиях. Садимся в маленький «фольксваген» и по мрачным, продуваемым насквозь улочкам города катим к пирсу. За нами гонится кавалькада журналистов. Некоторые из них уже угадали цель нашей вылазки и обгоняют, чтобы выбрать выгодную позицию для фотографирования у ворот верфи, где мы будем вынуждены притормозить или остановиться.
У трапа нас ожидает капитан «Вэстервика». По морскому и дипломатическому обычаю он встречает нас, прикладывая руку к фуражке, представляется и сообщает, что через несколько минут сторожевик отдаст швартовы. Нас провожают в крошечную каюту и приносят бутерброды с кофе. Перси куда-то исчезает, а к нам у двери приставляют часового с карабином и открытым штыком. Это похоже не на гостеприимство, а взятие под стражу. Бутерброды застревают у нас в горле. В это время раздаются звуки команд, работавший на малых оборотах двигатель взрывается мощным ревом, и мы чувствуем, как сторожевик отходит от причала. Сразу начинается сильная болтанка, Юра определяет, что мы уходим в южном направлении.
Появляется Перси, мы заявляем ему решительный протест и требуем убрать «почетный караул». Офицер связи исчезает и через минуту приводит с собой незнакомого длинного рыжего верзилу в форме старшего лейтенанта (Просвирнин сразу узнал в нем офицера из разведотдела штаба обороны Леннарта Борга). Не представляясь, подполковник начинает нам объяснять, что «поскольку мы находимся в запретном районе, выходить из каюты господам дипломатам запрещается». Тогда мы требуем либо вернуть нас на берег, либо предоставить связь с посольством. Шведы предпочитают второе. Нас проводят в рубку к капитану, и оттуда мы быстро дозваниваемся до столицы и связываемся с Рымко. Советник-посланник обещает обжаловать действия военных в МИДе Швеции. Когда мы вернулись обратно, часового у каюты уже не было.
Минут через двадцать катер стал на якорь, спрятавшись за остров, но качка продолжалась довольно приличная. Опять потянулись тягостные минуты ожидания. Вдруг включили радио, и мы услышали, как диктор, захлебываясь, точно вел репортаж с хоккейного матча, на котором «Тре крунур» с разгромным счетом выигрывали у сборной СССР, вещал о том, что вертолет с Гущиным уже поднялся в воздух и находится в пути. Мы посмотрели на часы — было начало второго. Потом стали передавать, что на море поднялся невероятно сильный шторм и что подводную лодку начинает сильно бить о грунт. Стоявшие кольцом вокруг лодки катера и суденышки шведов разбросало по всему Гусиному проливу. С борта У-137 полетели ракеты с сигналом «SOS». Создавалась драматическая ситуация: лодку без промедления нужно было снимать с мели, а ее капитан отсутствует.
Напряжение достигло наивысшей точки. Стиснув зубы, осознавая свою беспомощность, мы сидели в четырехметровой каюте и смотрели в пол. Примерно через три часа, когда мы присутствовали на процедуре опроса капитана подлодки, шведы нас оповестили о том, что лодку успешно сняли с мели и под конвоем отвели в затишье. От сердца немного отлегло, мы понимали, что в такую нелегкую погоду могло произойти что угодно, однако шведские спасатели оказались на высоте.
В это время нам сообщили, что Гущин уже на борту «Вэстервика>». Через несколько минут в каюту шагнул моложавый, светловолосый, крепко сбитый, среднего роста капитан 3-го ранга. Лицо чисто выбрито, а белое кашне, отглаженная форма и рыжеватые усы только подчеркивали его задорный нрав и боевитость. Мы вскочили на ноги, и Гущин звонким голосом начал было по всей форме рапортовать, приставив руку к фуражке:
— Товарищ капитан первого ранга, докла…
Мы прервали его на полуслове и бросились к нему, чтобы крепко обнять. Он смущенно заморгал своими белесоватыми ресницами, ошеломленный такой неуставной встречей. Дверь каюты открылась, Перси просунул свою голову внутрь и сказал, что в нашем распоряжении всего несколько минут, потому что комиссия уже собралась и ждет нас в кают-компании. Нам удается обменяться несколькими словами. Узнаем, что на лодке все в норме. Сообщаем Анатолию, что лодку уже сняли с мели, подбадриваем его перед лицом предстоящей дуэли со шведскими навигационными экспертами. Он уверяет нас, что все будет хорошо. Вместе с ним прибыл замполит Беседин, который стоял на вахте в ту злосчастную ночь 27 октября. Юра передает Гущину пару бутылок водки и несколько блоков сигарет. Вот что, оказывается, привез с собой в командировку из Стокгольма военный атташе! Молодец!
Бъерлинг проводит нас в кают-компанию — помещение, посреди которого стоит овальный стол, а по его краям — мягкие сиденья. За стол можно только протиснуться, и то поочередно. Занимаем с Просвирниным и Бъерлингом места «согласно купленным билетам». Во главе стола восседает Карл Андерссон, ему ассистирует эксперт по вопросам навигации и специалист-подводник капитан 2-го ранга Эмиль Свенссон из военно-морского штаба, помогают сотрудники разведотдела штаба обороны Рольф Мальм, Эрланд Сеннештед и упомянутый выше Л. Борг, переводит переводчик из Стокгольма Пэр Янссон. Мы с Юрой сидим напротив Андерссона, а Гущин с Бесединым — по правую руку от нас через Бъерлинга.
Местное время 14.10.
Начальник штаба базы делает вступительное слово, говорит о цели комиссии и призывает советских офицеров к сотрудничеству со шведскими экспертами «в деле выяснения истины о причинах аварии подлодки У-137». Переводчик переводит сказанное на русский язык, двойной повтор позволяет нам с Юрой почти дословно протоколировать ход опроса. Слова звучат обыденные, но на душе тревожно. Карл Андерссон с хитрой улыбкой на губах предупреждает присутствующих, что на процедуру опроса допущены двое советских дипломатов, однако они лишены даже совещательного голоса и не имеют права вмешиваться в прения. А нам во что бы то ни стало нужно предотвратить «избиение» наших подводников.
Первым задает вопросы Эмиль Свенссон. Начинает он осторожно, издалека, на его губах играет хитрая улыбка человека, имеющего в колоде только одни козыри. Но столкнувшись с ровными, спокойными ответами гущина, он горячится, не сдерживает эмоций и с позиций своего превосходства пытается поиздеваться н^ц «неудачными советскими мореходами», которые, пусть даже потеряв все навигационные приборы на борту, не могут сориентироваться в такой луже, каковой является Балтийское море.
Юра не выдерживает и просит Карлссона «приструнить» Свенссона, чтобы тот придерживался сути дела и не допускал унизительных для чести советского офицера насмешек.
Дуэль она и есть дуэль.
Свенссон обиженно поджимает губы и садится на место. Вопросы сыплются на Гущина со всех сторон, но он спокойно и уверенно, словно на оперативном разборе результатов учений, отвечает на все и не дает сбить себя с толку. В его объяснениях присутствует логика, и это не может не злить членов комиссии. Их задача — уличить его в том, что лодка сознательно пробралась в шведские шхеры с разведывательными целями, имея на борту ядерное оружие. Выход из строя навигационных приборов — это, по их мнению, явная симуляция, рассчитанная на простачков. А о наличии на борту ядерного оружия и говорить нечего — замеры шведских экспертов из ФАО[64] однозначно доказывают это.
Устав допрашивать Гущина, эксперты переключились на капитан-лейтенанта Василия Беседина, замполита Гущина. Хотя он тоже имел военно-морскую подготовку, но уклон в ней был сделан все-таки несколько другой. Он, естественно, слабо разбирался в навигационных проблемах и при первых же каверзных вопросах стал «плавать». Со стороны шведов немедленно посыпались едкие замечания, на лицах появились откровенные усмешки. Беседин покраснел, запнулся и обернулся в нашу сторону, ища поддержки. Возникла небольшая пауза, и тогда раздался голос Просвирнина:
— Не смотрите в нашу сторону. Отвечайте, как умеете.
Беседин почувствовал себя уверенней и стал рассказывать о том, как протекала его вахта и как получилось, что лодка села на мель. В его рассказе шведы уловили некоторое расхождение (как мне показалось, несущественное) с показаниями командира лодки и попытались воспользоваться им для получения доказательств в пользу своей версии событий. Однако и с замполитом у них ничего не вышло. Провалились и хитроумные пассы шведов добыть под видом интереса к вопросам навигации тактико-тех-нические подробности оснащения лодки.
Вообще, если оценивать результаты семичасового опроса в целом, то можно было уверенно сказать, что «встреча закончилась вничью». Думаю, что и шведы оценили свои успехи аналогично скромно, иначе они вряд ли бы пошли на нарушение достигнутого накануне соглашения и сразу после опроса Гущина на «Вэстервике» отправились на лодку, чтобы попытаться обнаружить там хоть какую-то «компру» против советских моряков.
Об этой силовой акции мы узнали поздно вечером и доложили о ней в посольство, но сделать уже ничего было нельзя. Шведы находились на своей территории и были хозяевами положения. Впрочем, на борту лодки им удалось только осмотреть вышедшие из строя навигационные приборы и ознакомиться с записями в вахтенном журнале, подтверждающими версию о несчастном случае. К торпедным отсекам их вообще не подпустили, то есть доказательства присутствия на борту ядерного оружия таким образом, просто «повисли в воздухе». Как выразился один из шведских контрразведчиков, принимавших участие в досмотре лодки, на борту У-137 «была наведена клиническая чистота».
Когда мы поздним вечером вернулись в «Астон», то буквально валились с ног. Посмотрев отчеты о прошедшем дне по телевидению, мы с чувством исполненного долга легли спать. Но не тут-то было. На следующее утро Перси как ни в чем не бывало сообщил, чтобы мы приготовились к повторному выходу в море, поскольку шведское командование не удовлетворено результатами опроса капитана и осмотра лодки. Только вместо замполита сопровождать Гущина на сей раз должен был штурман У-137. Мы ответили, что, во-первых, у нас нет полномочий на повторное участие в опросе, а во-вторых, таковой достигнутыми в Москве и Стокгольме договоренностями предусмотрен не был. Офицер связи возразил, что такая договоренность была. Тогда мы попросили время на то, чтобы проконсультироваться с посольством.
— К сожалению, нам некогда ждать. Через 10 минут «Вэстервик» отойдет от причала судоверфи, и опрос советских офицеров будет осуществлен без вашего участия, — холодно ответил Бъерлинг. (Всякий раз, когда он приходил к нам с поручением от своего начальства, то неизменно ссылался на дефицит времени.)
Посовещавшись, мы с Юрой пришли к выводу, что нам лучше будет поехать, чем оставлять наших моряков на «растерзание» разгневанным шведам. В посольство попытаемся доложиться с борта «Вэстервика».
Опять садимся в тот же «фольксваген», опять толпы журналистов, знакомые ворота судоверфи, причал, силуэт сторожевика… Все происходит по вчерашнему сценарию, только сегодня все кажется пошлым фарсом. Только сегодня нас к телефону под разными предлогами не допускают: то мы еще не покинули запретный район, то занята линия. Вот мы уже на месте, а гущина со штурманом нет. Проходит десять минут, двадцать, но мизансцена не меняется. Те же декорации, те же актеры, только играют они сегодня из рук вон плохо.
Продержав нас на сторожевике около двух часов и так и не дождавшись Гущина, командование базы решает все-таки допустить нас к телефону. Сразу выясняем, что согласия на повторный опрос советская сторона шведам не давала. Заявляем решительный протест Л. Боргу, организатору нашего «увеселительного» путешествия и требуем доставить нас обратно на берег.
На этом наши морские прогулки закончились.
…Первый раунд большой игры завершен. Теперь предстояло решать вопрос о вызволении лодки из плена. Советский посол М. Яковлев посещает министрa иностранных дел У. Улльстена и передает требование советского правительства освободить лодку. В Москве заместитель министра иностранных дел И. Земсков вызывает «на ковер» шведского посла и выражает резкий протест по поводу волокиты со шведской стороны, связанной с освобождением лодки.
Шведы осуществляют тактику проволочек, надеясь на то, что им в последний момент удастся добиться перелома в противостоянии с экипажем У-137. В военных и журналистских кругах продолжают муссироваться слухи о ядерном оружии на борту лодки. Стало также известно, что на У-137 находится «крупная шишка» в лице капитана 1-го ранга Аврукевича. Это он первым заговорил с К. Андерссоном на немецком языке. Аврукевич держится в тени, но шведы подозревают, что его присутствие на лодке не напрасно. А. Гущин утверждает, что Аврукевич — капитан-наставник, который сопровождал его как молодого командира в учебном походе. Такая практика широко распространена в советских ВМС, но шведы не хотят верить в такое слишком простое объяснение.
Тягомотина продолжается. Контакты с военными в Карлскруне становятся редкими и малопродуктивными. По согласованию с посольством на восьмой день противостояния, в среду 4 ноября, я вылетел в Стокгольм, оставив Ю. Просвирнина одного наблюдать за дальнейшим развитием событий в Карлскруне. В этот день в посольстве по случаю ноябрьских праздников был организован прием. Официальная Швеция его практически игнорировала.
5 ноября шведское правительство приняло принципиальное политическое решение отпустить лодку восвояси и передать ее под расписку советскому адмиралу, который уже несколько дней с крупным отрядом советских кораблей дрейфует у южного побережья Швеции. Шведы проверяют мореходные качества лодки, снабжают ее всем необходимым, в том числе дизельным топливом, водой, продуктами питания.
6 ноября в 8.15 катер «Ахилл» начинает буксировать У-137 из Гусиного пролива в открытое море. В 8.40 она пересекает границу территориальных вод Швеции, и ее освобождают от буксира. Лодка запускает двигатель и своим ходом устремляется к ожидающим ее советским кораблям. Все-таки праздники моряки будут отмечать в родной обстановке!
— А может быть, нам надо было отбуксировать ее до причала в Калининграде? — спрашивает в шутку Карл Андерссон своего помощника.
…5 ноября газета «Правда» под заголовком «О происшествии с советской подводной лодкой» публикует следующее лаконичное сообщение:
«В ночь с 27 на 28 октября с. г. советская дизельная подводная лодка номер 137, совершая обычное учебное плавание в Балтийском море, вследствие выхода из строя навигационных приборов и возникновения в связи с этим ошибок в определении места, в плохую видимость сбилась с курса и села на мель у юго-восточной оконечности Швеции. В настоящее время подводная лодка снята смели шведскими спасательными судами и стоит на якоре в безопасном месте. Ведутся переговоры со шведскими властями о выводе подводной лодки за пределы территориальных вод Швеции».
Это все, что было тогда опубликовано в Советском Союзе по поводу инцидента с У-137 — инцидента, серьезно и надолго испортившего отношения между обеими странами. Потом, в годы перестройки, появлялись отдельные отклики в газетах и журналах, но подробного отчета об этих событиях в нашей стране до сих пор не появилось. И это понятно. Зачем ворошить страницы истории, в общем-то не делающие чести ни стране, ни флоту?
С точки зрения шведов, тайна подводной лодки У-137 так и не была раскрыта. А была ли эта тайна? В упомянутых советско-российских откликах неизменно подтверждалась официальная версия 1981 года. Так, например, начальник особого отдела КГБ по соединению подводных лодок Балтийского флота капитан 2-го ранга А. Булахтин в интервью «Известиям» 20.12.1991 г. заявлял, что У-137, находясь в надводном положении, стала маневрировать, избегая темных (нефтяных?) пятен до тех пор, пока не наткнулась на скалы в шведском фьорде. То же самое наше правительство и наши адмиралы неоднократно заявляли шведам, но «имеющий уши>» не слышит.
В последние годы в дело о таинственных подводных лодках в шведских водах с большим запозданием вмешалась общественность. Была создана специальная Гражданская группа, досконально исследовавшая этот вопрос со всех сторон. Она пришла к выводу, что заход У-137 в Карлскруну был вынужденным, потому что были повреждены навигационные приборы. Что же касается других случаев нарушения шведских морских границ чужестранными подлодками, то Группа никаких достоверных сведений на этот счет не собрала.
Тем не менее шведские военные стоят на своем: лодки были, и во всем виноваты русские!
Десять лет спустя после событий в Карлскруне побывал бывший замполит подлодки В. Беседин. Находясь в качестве туриста в Швеции, он дал интервью местному журналисту, в котором утверждал, что у них тогда был приказ защищать лодку до последнего, а если отстоять ее не удастся, то взорвать вместе с экипажем. По поводу этой чепухи можно только сказать, что она полностью остается на совести произнесшего ее. Вернулся Беседин из своей туристской поездки в шведское королевство с новенькой «Вольво», которую ему подарили благодарные местные военморы.
Ну да Бог с ним, с Бесединым — он и сам не знает, что творит. Как ив 1981 году не знал, стоя на вахте, куда привел лодку. Зато в ВМС Швеции отлично представляли, что им было нужно.
Эпизод в Карлскруне послужил для них и некоторых политических кругов Швеции отправным моментом для «раскручивания>» общественного мнения. С этого времени перископная болезнь захватывает не только военных»^ политиков, но и журналистов и самые широкие слои населения. На протяжении почти двадцати лет в Швеции царит настоящая антисоветская и антирусская истерия. Здравый смысл покидает шведов, факты игнорируются, и ничто не помогает им выйти из этого «подлодочного» синдрома.
Впрочем, попыток для того, чтобы излечиться, не делается вовсе. Вся страна попала под влияние какого-то злого духа и не устает твердить о нашествии русских подводных лодок на Швецию. Средства массовой информации, без всякой проверки фактов, без оглядки включаются в эту кампанию и раздувают ее до невиданных размеров, доводят до абсурда. Любой трезвый голос тонет в хоре осуждения, любой честный человек, пытающийся разобраться в произошедшем, обвиняется в предательстве, подвергается остракизму.
А теперь вопрос на засыпку тем из наших доморощенных демократов, которые Швецию всегда ставят в пример:
Как так получилось, что демократическое государство фактически превратилось в тоталитарное, и никто этого ни на Западе, ни у нас в России не заметил? Где же знаменитые и неподкупные шведские газеты, радио и телевидение? Где самостоятельные шведские партии и профсоюзы? Суды, общественность, интеллигенция, рабочий класс и прогрессивное фермерство? Где все те противовесы демократии, призванные противодействовать всякой узурпации власти и свободы слова?
Вопросы, вопросы…
Эмигранты
И сказал Моисей народу: помните сей день, в который вышли вы из Египта…
Современный читатель много наслышан относительно того, что советские или русские граждане по тем или иным причинам предпочитают поменять местожительство и переселиться в другие страны. Если верить газетам и мемуарной литературе, то иммиграционные потоки шли всегда в одном направлении: на Запад.
Это верно в смысле слова «потоки» и не верно в смысле «на Запад». Потому что на Восток тоже текли, если не потоки, то струйки, и желающих попасть к нам, в первую в мире страну рабочих и крестьян, тоже было достаточно, особенно в период, предшествующий разоблачениям издержек сталинизма.
В период «зрелого социализма» также находились люди, которые в основном по патриотическим или идейным соображениям обращались в наши консульские учреждения за границей и подавали ходатайства о въезде в СССР на постоянное жительство. Мои наблюдения по отношению к этой категории лиц сводятся к тому, что таких желающих было бы значительно больше, если бы в качестве непременного условия для постоянного проживания иностранца в Союзе не выставлялось требование о приеме в советское гражданство. Иначе говоря, нашей правовой и политической системой не предусматривалась юридическая процедура приема иностанцев в страну.
Хочешь жить в Советском Союзе? Отказывайся от своего гражданства (подданства), принимай гражданство СССР, вот тогда, может быть, мы тебя и пустим в страну. На практике получалось, что наличие у лица советского гражданства не гарантировало автоматического допуска в страну этого гражданства в качестве постоянного жителя. Причем это касалось и иностранцев и коренных жителей Советского Союза, проживших длительное время за границей с «молоткастым и серпастым» документом на руках. Советский гражданин, выехавший на постоянное жительство за границу, не мог вернуться обратно на свою родину, не получив на это предварительного разрешения ОВИР.
Шведского или советского гражданства у «М» нет. У нее вообще лицо без гражданства.
Между тем при умной и более-менее гибкой иммиграционной политике (которой у нас до сих пор нет) можно бы было извлекать большую пользу для государства.[65]
Вспоминаю, что в ходе консульского приема довольно часто ко мне обращались посетители с вопросами: «А можно поехать поработать в Советский Союз?» — «Хочу въехать в Советский Союз на постоянное жительство. Что для этого требуется?» — «Хочу вернуться в Советский Союз, но я давно уже не продлевал советского паспорта». — «Как получить советское гражданство?» и т. п. При наличии на Западе хронической безработицы контингент таких посетителей был довольно стабильным, но, получив от меня соответствующие разъяснения, часть их отсеивалась и больше не появлялась.
Среди них были люди с серьезными намерениями. О двух таких небезынтересных, на мой взгляд, случаях хочу рассказать в данной главе.
С Кларой Давидовной и Михаилом Александровичем я познакомился на одном из приемов, устроенном нашим культурным атташе Алексеем Трески-ным. На приеме присутствовали в основном активисты общества дружбы «Швеция-СССР».
Михаилу Александровичу было уже под восемьдесят, а может быть, и восемьдесят с хвостиком, а его жена Клара Давидовна была лет на тринадцать-пятнадцать моложе его. За плечами у обоих супругов была не простая, наполненная тревогой и постоянными переживаниями за свое будущее жизнь.
Михаил Александрович был юношей, когда в России началась гражданская война. Члены его семьи, проживавшей в Сибири, частью погибли, а частью были рассеяны в перепитиях красно-белого противостояния, так что к концу войны он один из всех оказался в «обозе» отступающих на восток колчаковских войск. Когда на Дальний Восток пришла советская власть, он вместе с американскими интервентами ушел в Америку и поселился в Калифорнии.
Во время Второй мировой войны у него, как и у многих русских эмигрантов, с новой силой всколыхнулись патриотические чувства к своей родине, и он принимал активное участие в сборе средств в пользу Советского Союза, которые тогда повсеместно проходили в США. А потом вступил и в компартию. К этому времени он переехал в Нью-Йорк и познакомился там с молодой девушкой, также активисткой компартии и тоже с российскими корнями: она родилась в Америке, но родители ее эмигрировали в США из России задолго до революции, спасаясь от еврейских погромов, организованных черносотенцами.
Клара и Михаил полюбили друг друга и решили пожениться. Счастливую семейную жизнь нарушили антикоммунистические процессы, инициированные небезызвестным сенатором Маккарти. Маккартизм заставил их вновь искать счастья в других странах — на этот раз их новой родиной стала Швеция.
В начале 50-х годов они прибыли в Швецию и обосновались в пригороде Стокгольма. Швеция приняла их гостеприимно, и лет двадцать они жили без всяких проблем, не скрывая своих политических взглядов и не опасаясь за свою старость, которая была обеспечена как американской, так и шведской пенсией. Когда я с ними познакомился в конце 70-х годов, Клара Давидовна еще подрабатывала выступлениями в оркестре Королевского шведского театра в качестве скрипачки.
Все было бы хорошо, если бы… не их дочь Мария. Они родили ее в достаточно преклонном возрасте и души не чаяли на закате лет в своем единственном ребенке. Мария обучалась на четвертом курсе исторического факультета Стокгольмского университета, была членом молодежной организации промосковской компартии Швеции, принимала активное участие в деятельности общества дружбы с Советским Союзом.
Мы разговорились с Михаилом Александровичем, и он поведал мне о том, что их Маша «спит и видит» себя в Советском Союзе, мечтает переехать туда насовсем и упрашивает родителей уехать из Швеции.
— По существу дела мы согласны с ней, — вздыхал Михаил Александрович, — но посудите сами: мне уже под восемьдесят, Кларе — за шестьдесят. Где уж нам взять сил на то, чтобы начинать новую жизнь в другой стране!
Я посочувствовал старику и высказал мнение, что, возможно, его дочь находится под романтическим воздействием бывшей родины своих родителей, что советскую действительность она, по всей видимости, знает понаслышке и ей, привыкшей к определенному образу жизни и быту, в Советском Союзе будет не легко, — одним словом, наговорил ему кучу «спасительных» аргументов для того, чтобы попытаться помочь отговорить дочь от опрометчивого непродуманного шага. Я специально иногда сгущал краски, описывая «суровую» советскую действительность, чтобы у будущих эмигрантов не было потом горьких разочарований. Тем, кто «вымучил» идею переселения в нашу страну, а не прибежал в консульство под воздействием момента, такая «терапия» была не страшна, но зато сразу помогала отсеить людей неподготовленных.
— Если бы так. Нет, все дело именно в том, что она уже не раз ездила в Москву, знакома с тамошней жизнью, обзавелась друзьями. Никакая нехватка колбасы или очереди в магазинах ее не путают. Ее привлекает духовная жизнь, которая в Швеции кажется ей скучной и бесперспективной.
— Но все равно не торопитесь принимать решение. Молодо-зелено. Через полгода она вообще может найти другое увлечение и забудет про Советский Союз, — утешил я родителей. Оба они переглянулись и скептически покачали головами, не сказав ни слова.
Прошло какое-то время, когда мне в посольство позвонил Михаил Александрович и попросил его принять с супругой по «важному и конфиденциальному» делу. Мне стало сразу ясно, по какому делу им понадобилось меня увидеть, и я не ошибся.
— Ну вот мы пришли, чтобы подать документы на въезд в Советский Союз, — торжественно объявил мне Михаил Александрович. Клара Давидовна согласно кивала головой.
— Значит, дочка от своего не отступилась?
— Куда там — вся в меня! — с гордостью ответил отец.
— Ну что ж, приступим тогда к делу.
Я объяснил им порядок оформления въезда в СССР на постоянное жительство, предупредил, что необходимо принимать советское гражданство, что надо ждать решение Верховного Совета, что положительное решение отнюдь не запрограммировано ит. д.
— Где вы намерены проживать? — спросил я под конец.
— Конечно, в Москве, — заявили супруги в один голос.
— А знаете, что Москва как место жительства, в связи с нехваткой жилья, может быть не подтверждена властями?
— А мы продадим свою кооперативную квартиру в Стокгольме и купим квартиру в Москве на свои деньги. Мы не хотим просить для себя ничего у советского государства. Наши американские и шведские пенсии попросим переводить в Союз. Это вполне приличные деньги, на которые можно обеспечить и себя и Марийку на период ее учебы в университете.-
— Хорошо, только не торопитесь продавать свою квартиру, пока не получим ответ на наше ходатайство, — порекомендовал я супругам. — И вообще, во избежание всяких неприятностей, не рекомендую распростаняться о принятом решении среди вашего окружения.
Последнюю рекомендацию Михаил Александрович и Клара Давидовна особенно горячо поддержали, потому что уже имели опыт полулегального выезда из США.
Через месяц я отослал все необходимые ходатайства и заключения консульского отдела в Москву и стал ждать ответа.
Ответ, к тому же благоприятный, пришел месяцев через пять или шесть. Всех троих приняли в советское гражданство и всем троим предложили Москву в качестве местожительства, при условии приобретения ими кооперативной квартиры. Вопрос перевода Марии в Московский университет и досдачи необходимых экзаменов вообще казался им такой мелочью по сравнению с большим радостным событием.
Нужно сказать, что родители Марии неплохо представляли некоторые советские порядки и проявили личную инициативу для дополнительной подстраховки своего дела. В один из приездов в Москву Клара Давидовна обратилась к руководству комитета «Родина», где ее хорошо знали, и заручилась там поддержкой.
…Через месяца два-три все трое уехали в Москву. Скоро я получил от них письмо, в котором они сообщали, что благополучно обосновались на новом месте, купили квартиру на Проспекте Вернадского, дом 114, машину «Жигули». Мария учится в университете, и все они страшно рады, что все так хорошо устроилось. Они выражали искреннюю благодарность за оказанную помощь и приглашали меня к себе в гости.
В очередной отпуск я навестил своих подопечных и убедился, что действительно такое сложное дело завершилось для всех так удачно. Михаил Александрович ходил по своей трехкомнатной квартире, удовлетворенно постукивал рукой по бетонным стенам и весь светился от сознания того, что сбылась наконец заветная мечта возвратиться на родину.
— Теперь я могу спокойно умереть, — сказал он мне на прощание.
— Ну зачем же думать о таком — особенно теперь! Живите на здоровье и радуйтесь, — попытался я взбодрить старого эмигранта.
Скоро я возвратился из отпуска в Стокгольм. «Боевые будни» закрутили так, что я забыл думать о моих дорогих переселенцах, но скоро они сами напомнили о себе. Клара Давидовна прислала письмо, в котором сообщала, что Михаил Александрович скончался.
Больше я их не встречал.
P. S. При выезде из Швеции никто из троих от шведского подданства не отказывался, что в общем-то соответствовало несовершенной процедуре оформления гражданства СССР. Интересно, воспользовалась ли Мария этим шансом после того, как государство ее мечты прекратило свое существование? Крушение идеалов для таких натур редко проходит бесследно.
Другая Мария тоже была единственной дочерью у своих родителей, которые вознамерились спасти ее и уберечь от порочного влияния буржуазного шведского общества и не видели для нее будущего в этой стране. Такое будущее, свободное от наркотиков и распущенности, по их мнению, могло быть обеспечено только в Советском Союзе.
Родители — шведские финны, коренные жители провинции Норботтен, были простыми рабочими, всю жизнь трудились и перебивались на скромную зарплату и никаких излишеств в быту не позволяли. Незадолго до того, как обратиться в советское консульство, они переехали в город Норртэлье, расположенный в 120 км к северу от Стокгольма, и жили в двухкомнатной квартирке на пенсию.
«Ю» родилась в одной из ближних стран Дальнего Востока.
Дочь, закончив общеобразовательную школу, работала продавцом в универсаме «Консум» и вела довольно замкнутый образ жизни. Этому способствовали ее родители, следившие за каждым ее шагом и требовавшие, чтобы она нигде не задерживалась и сразу после работы возвращалась домой. Мария была послушным и спокойным ребенком, и никаких проблем в семье вроде бы не возникало.
Решение эмигрировать в Советский Союз созрело у отца и матери после того, как они по линии общества дружбы «Швеция-СССР» съездили в туристическую поездку в Москву и Петрозаводск и вернулись домой, возбужденные увиденным. Сразу после этого они приехали в Стокгольм и попросились ко мне на прием, чтобы подать прошение о переселении в Советский Союз. В качестве местожительства они выбрали Петрозаводск, полагая, что как финнам им там будет легче адаптироваться.
Я выпустил в них заготовленный заряд «терапевтического лекарства», полагая, что они передумают и воздержатся от своего скоропалительного решения, но отец с матерью продолжали на нем настаивать. Мария безучастно присутствовала на беседе и, казалось, нисколечко не интересовалась разговором и тем, что решается ее судьба. Она производила впечатление замкнутой, слегка заторможенной и не очень развитой анемичной особы, которую ничто вокруг не волновало. Она только согласно кивала, когда кто-нибудь из родителей обращался к ней с вопросом.
В общем, я сдался на их уговоры и приступил к оформлению документов. Воспользовавшись удобным предлогом, я выехал в Норртэлье, чтобы познакомиться поближе с семейством и образом их жизни. Отец и мать гостеприимно встретили меня дома, угостили чем могли и попросили ускорить оформление документов на выезд в связи с тем, что у Марии на работе появились проблемы: управляющий универсама предъявляет ей необоснованные требования, не дает прохода и грозит уволить с работы.
Через несколько дней мать и отец приехали ко мне в Стокгольм и рассказали, что Марию-таки уволили с работы под предлогом нарушения каких-то правил, и она временно устроилась посудомойкой в местную тюрьму. Все было бы хорошо, если бы к Марии не проявлял внимания один молодой заключенный. (Нужно, конечно, знать либеральные порядки в шведских тюрьмах, которые, по нашим меркам, вполне могут сойти за санатории или профилактории закрытого типа. Например, осужденный за шпионаж в пользу ГРУ подполковник Стиг Берглинг был на выходные отпущен к своей сожительнице домой, откуда он вместе с ней сбежал из Швеции и скоро после этого появился в Москве. Для других категорий заключенных порядки еще менее строгие.)
Все необходимые документы между тем были уже отправлены в Москву, и я уже рассчитывал скоро получить оттуда ответ. Родители Марии чуть ли не ежедневно названивали мне в консульство, интересовались результатами своего ходатайства и рассказывали все новые подробности об отношениях дочери с заключенным. Молодой парень был осужден на несколько лет тюрьмы за участие в ограблении банка, и родители были в ужасе при одной только мысли о том, чему он может научить их дочь.
Наконец пришел из Москвы положительный ответ. Секретариат Верховного Совета сообщал, что моим шведско-финским подопечным разрешено проживание в Петрозаводске и что местные власти предоставляют им двухкомнатную квартиру. О лучшем для них нельзя было и мечтать.
Они уже давно потихоньку распродавали свои вещи, оформляли возвращение квартиры коммунальным властям города, поэтому сборы в дорогу были недолгими. Я общался в основном с родителями, и Марии давно уже — с тех пор, как она поступила на работу в тюрьму — не видел. Отобрав у всех троих шведские паспорта, поскольку они им как советским гражданам были больше не нужны, выдал на руки так называемые свидетельства на возвращение. В этих свидетельствах говорилось, что имярек такой(ая) — то возвращается на постоянное жительство в Советский Союз, и выражалась просьба ко всем пограничным властям пропускать их беспрепятственно и оказывать содействие как гражданам Советского Союза.
Они попрощались со мной, чтобы на следующий день выехать через Финляндию в путь. Где-то через день мне позвонил в кабинет дежурный посольства и попросил подойти к городскому телефону. Звонок был междугородный, слышимость очень плохая, но ко всему прочему звонивший изъяснялся со мной на финском языке. Я сказал, что финским языком не владею и предложил перейти на шведский.
— Это свонят ис Финляндии, фернее с финской краницы. Мне пажалуста висе-консула Крикорьев.
— Я слушаю.
— Это инспектор покраничной страши такой-то. Мы тут затершали трех финноф, а мошет шветоф, утферштающих, что они краштане Софетского Союса. Фот их имена.
— Они говорят правильно. Наше консульство в Стокгольме выдало им свидетельства на возвращение, поскольку они приняты в советское гражданство и следуют в Петрозаводск на постоянное жительство. Пожалуйста, не задерживайте их и пропустите через границу.
— Карашо. То сфитания.
После этого инцидента на финско-советской границе прошло два или три месяца, как вдруг в консульстве неожиданно появляется отец Марии.
— Что случилось?
— Мария бросила нас в Петрозаводске и вернулась в Швецию.
— Как так? В связи с чем? Что-то не понравилось?
— Да нет, все было хорошо. Встретили нас очень гостеприимно, нам все понравилось, только… Только Мария не находила там места и в конце-концов сбежала к своему знакомому.
— Какому знакомому? Ведь у нее никого не было!
— Мы тоже так думали. А оказывается у нее там в тюрьме возникли такие тесные отношения с тем парнем, что… В общем, он закрутил ей голову.
«Б» сообщил, что у «Т» от него должен родиться ребенок по собственной инициативе.
— Что же будете делать?
— Пока не знаем. Без нее мы с женой тоже жить не сможем — ни в Петрозаводске, ни в любом другом месте. Если нам не удастся ее вернуть обратно, тогда… тогда придется возвращаться к ней в Швецию. Вы уж нас простите, что так получилось.
— Ну что ж, звоните, если понадобится помощь. Ваши шведские паспорта я послал по почте…
— Да нам их уже вернули. Иначе как бы мы приехали сюда?
— Да, да, конечно.
— До свидания.
— До свидания.
Уязвленный в самых лучших чувствах, я холодно распрощался с эмигрантом-неудачником. Сейчас, когда пишу эти строки, я уже не держу на него зла, да и на Марию тоже. В конце концов она тоже не виновата, что так была воспитана. Ее пытались оградить от всех тлетворных влияний общества, вместо того чтобы научить, как им противостоять. Ее оберегали от контактов со сверстниками, а потому, когда природа все-таки взяла свое, она оказалась совершенно беззащитной перед лицом стандартных для всех, но не для нее, обстоятельств.
Родителей жалко, жалко Марию, но кто виноват?
Скандинавские страны, а Швеция в особенности, всегда были и до сих пор остаются страной обетованной для всех беженцев.
По чисто объективным причинам — динамичное развитие экономики и потребность в дополнительной рабочей силе — в 60-х и 70-х годах Швеция привлекла к себе внушительные массы эмигрантов из Турции, Пакистана, Польши, Югославии, Греции, Латинской Америки и некоторых других стран. Не считая притока населения за счет свободной миграции внутри стран Северного паспортного союза, среди которых одних только финских граждан в отдельные годы насчитывалось до 400 тысяч человек, колония иностранных граждан составляла примерно девятую часть всего населения страны, то есть вместе с финнами, датчанами и норвежцами она достигала примерной численности 750–800 тысяч человек.
Много это или мало, можно судить по сегодняшней численности населения России: чтобы достичь шведского уровня, у нас должно быть около 17 миллионов иностранцев!
Присутствие такого количества инородческого элемента в стране естественно наложило отпечаток на культурный, социальный и экономический облик Швеции. Если учесть, что иностранцы расселились исключительно по городам, то их доля там составляла уже не одну девятую, а одну пятую, а в некоторых населенных пунктах, как, например, в Седертэлье, — почти половину коренного населения.
Шведы, естественно, отдали эмигрантам всякую черновую, трудоемкую и малооплачиваемую работу. Достаточно сказать, что все уборщицы, большинство водителей автобусов и поездов метро в Стокгольме были иностранцами. Многочисленный профсоюз уборщиц в столице в 1980 году возглавлял молодой грек. Но иностранцы не жаловались на условия жизни и труда: зарплата была все равно на порядок-дру-гой выше, чем у них на родине, они получили в стране такие же права, как шведы, и в 70-х годах уже участвовали в выборах в местные органы власти.
Одной из привилегированных прослоек иностранцев в Швеции были выходцы из Советского Союза и других социалистических стран. При одном только упоминании, что русский, чех или поляк подвергался преследованиям у себя на родине, СИВ, Иммиграционное ведомство Швеции, тут же предоставляло ему политическое убежище, окружало теплом и заботой и делало все возможное, чтобы иностранец как можно быстрее ассимилировался на новой родине. (Впрочем, такая «конъюнктура» на граждан социалистических стран существовала во всех странах Запада, поскольку это была сознательно избранная политическая линия).
Шведы различали политических и экономических беженцев. С первыми все ясно, а термин «экономический беженец» требует пояснения. Под ним понимался любой иностранец, который не был доволен условиями труда и жизни у себя на родине и хотел осесть в Швеции для того, чтобы приобщиться к достижениям общества благоденствия. Таких было большинство, и пока шведам была нужна дешевая рабочая сила, они принимали их у себя в стране. Но потом рынок труда насытился, и СИВ стала ужесточать правила приема иностранцев, устанавливать квоты, более тщательно изучать мотивы эмиграции.
Наиболее хитрые иностранцы стали скрывать свои истинные мотивы прибытия в страну и претендовали на статус политических беженцев. Некоторым из них, в основном жителям социалистических стран, удавалось получить такой статус, но большинство были вынуждены уехать из Швеции ни с чем. Чтобы оградить страну от нежелательных лиц, СИВ ввело правило, по которому оформление приезда в Швецию надо было осуществлять через шведские консульства в странах гражданства потенциальных эмигрантов.
Очень многие бездетные шведы завезли в страну и усыновили сотни детей из Индии, Таиланда, Шри-Ланки и Пакистана. На возникшем спросе недобросовестные дельцы стали делать деньги. Возникли некоторые достаточно неприглядные явления и в самом шведском обществе. Появилась целая категория одиноких и не только одиноких шведок, которые усыновляли и удочеряли двух-трех детей из Азии и, получая на них солидные пособия от государства, могли беззаботно жить, пока дети не достигнут совершеннолетия. Излишне говорить, что сами дети и их воспитание таких шведок ни капельки не интересовали.
Но поток беженцев в Швецию не иссякал, люди со всех концов мира стремились правдами и неправдами проникнуть туда, хоть как-то зацепиться, удержаться, остаться. Наиболее распространенным и надежным способом для этого стали фиктивные браки. Этим — естественно, тоже за деньги — промышляли представительницы прекрасного пола: шведки, чаще всего студентки, которые установили таксу на такой брак и исправно собирали деньги со своих фиктивных мужей. Полиция быстро пронюхала о таком жульническом способе эмиграции и приняла меры к тому, чтобы при очередном продлении разрешения на работу и проживание подозреваемый иностранец представил доказательства того, что он на самом деле состоит в браке со шведской подданной.
Наблюдая за шведами, я пришел к выводу, что их благожелательное отношение к иностранцам, основанное на чувстве сострадания и желании помочь ближнему, принимает порой какие-то уродливые формы. Нашумевший повсюду фильм «Интердевочка» очень точно отображает это явление. В период работы в Швеции я достаточно много пообщался с нашими гражданками, вышедшими замуж за шведов, и уже тогда понял, что для большинства из них при заключении брака чувства к будущему мужу имели значение десятое. Главное для них было вырваться на Запад, вкусить запретных плодов там, где нет парткомов, месткомов и мам с папами.
Ко мне часто приходила на прием одна игривая и смазливая киевлянка и откровенно рассказывала о своих семейных неурядицах, конфликтах и проблемах. Как-то она сказала, что ее шведский муж не дает ей денег.
— Позвольте, но на какие же деньги вы так шикарно одеваетесь? — Я знал, что киевлянка нигде не работала, но приходила в консульство тем не менее всегда в «шиншилях» и «диорах».
— Ну что вы, Борис Николаевич, спрашиваете меня, как будто сами не знаете! — закокетничала дамочка с Крещатика.
— Откуда же мне знать? — настаивал я.
— Подрабатываю. — Тут киевлянка изобразила на лице смущение.
— То есть как подрабатываете? — До меня все не доходило, как замужняя дама, нигде не работая, может так здорово подрабатывать.
— На панели, вот как, — грубо ответила собеседница.
— А муж знает об этом?
— Ну конечно.
— И что?
— А ничего.
Накануне к киевлянке приезжали из Украины в гости родители: мать — врач, отец — профессор, они приходили в консульство зарегистрироваться и произвели на меня вполне приличное впечатление. Как у таких родителей вырастают подобные детки?
Актриса «обнаженкой» публику больше не жалует.
Вообще же советские гражданочки обладали в мое время (обладают и сейчас, в чем я нисколько не сомневаюсь) удивительными способностями охмурять доверчивых и добропорядочных шведов, помыкать ими, как заблагорассудится, и вести при этом тот образ жизни, который покажется им наиболее удобным. Взять хотя бы мужа той киевлянки: он дважды приходил ко мне в консульство и упрашивал меня, умолял повлиять на его супругу, чтобы она вернулась в лоно семьи.
— Но позвольте: как же я на нее повлияю? — спрашивал я ведущего инженера крупнейшей фирмы Швеции.
— Ну… как-нибудь там… У вас ведь есть всякие парткомы… вы власть.
— Да мы не имеем никаких рычагов влияния на эту категорию граждан.
— Но как же так? Мне говорили…
Разочарованный швед уходил, что-то бормоча про себя и искренно недоумевая по поводу бессилия консульских властей приструнить его стерву-жену. Посоветовать ему выгнать ее прочь из дома я как-то не решался — все-таки я был «при исполнении», а не частным лицом, пусть и посторонним.
Еще один курьезный случай подобного рода был связан с гостиницей «Прибалтийская», которую шведские строители построили в Ленинграде. Они возводили ее в течение, кажется, двух лет, и многие строители вернулись домой с русскими женами, которых они подбирали в основном в ресторанах и барах — других мест общения у них, естественно, не было.
Однажды мне позвонила в консульство шведка и спросила:
— Скажите, пожалуйста, к вам не обращался за советской визой господин Ларссон?
— Извините, но я затрудняюсь дать ответ, не зная, с кем имею дело.
— Это его жена.
— А разве вы не можете узнать об этом у своего мужа?
В трубке замолчали, потом раздались характерные вздохи, перешедшие в рыдание. Я отыскал в стопке только что доставленных турбюро «Нюман ок Шульц» документов паспорт Ларссона и положил его перед собой.
— Я прошу вас, не давайте ему визу, — попросила трубка.
— Вы не хотите, чтобы ваш муж уехал в Ленинград?
— Да.
— Позвольте, а какие у вас для этого основания?
— Я умоляю вас, откажите ему в визе, потому что он хочет разрушить семью. Он познакомился там с какой-то женщиной и хочет развестись со мной. А у нас двое детей…
— Фру Ларссон, но как же я откажу ему в визе, если он выполняет официальный контракт? Какие причины я должен привести в оправдание руководству его фирмы?
— Так вы не можете ничего сделать? — В голосе женщины было отчаяние.
— К сожалению, в данном случае нет.
— Извините меня ради бога. — Бедная фру Ларссон положила трубку.
Прошло какое-то время, и я оказался на приеме, устроенном нашим торгпредством по случаю сдачи в строй ленинградской гостиницы «Прибалтийская». От шведов на прием явились представители фирмы-подрядчика. Многие из них пришли с женами. Я стоял в стороне, наблюдая за гостями, как вдруг ко мне подошел ярко рыжий, курчавый, элегантно одетый швед. Он держал под руку молодую девицу довольно вульгарной наружности, на плечах которой, как у Джульетты Мазины в «Ночах Кабирии», весьма некстати висела рыжая лиса. Мне на мгновение показалось, что я где-то когда-то этого шведа видел, но не успел вспомнить, потому что тот торжественно представился сам:
— Познакомьтесь, господин вице-консул, это моя русская жена.
Девица с лисой назвала какое-то имя, а я спросил шведа:
— Мы с вами где-то встречались?
— Да, конечно. Помните, я был у вас на приеме. Мне нужно было срочно получить визу, а вы потребовали за срочность оплату пошлины.
— Ваша фамилия Ларссон?
— Так точно.
— Теперь я вспоминаю.
Ларссон в самом начале контракта лично приносил паспорта на визу, но тогда еще я не был заочно знаком с его женой.
Итак, шведская статистика зафиксировала еще один распад семьи, а шведское общество обогатило себя еще одной персоной, выезд которой за границу доставил неподдельную радость ленинградской милиции.
Впрочем, я не буду слишком строго судить выбор господина Ларссона и его коллег. Из «интердевочек» тоже могут выйти неплохие жены. Дай бог ему счастья. И нашей девочке тоже.
…В результате массового притока в страну иностранцев шведы имеют у себя то, что имеют. Когда я вновь появился в Стокгольме В 1996 году, то убедился, что за четырнадцать лет, прошедших с момента моего убытия из ДЗК, в столице многое изменилось. Сразу бросилось в глаза, что на телевидении появилась масса мулатов и метисов, которые по внешнему виду ничем не отличались от жителей Ямайки или Пакистана, но говорили на хорошем столичном диалекте шведского языка.
На улицах столицы, в магазинах, офисах появились смуглые, черноволосые и кареглазые шведы, которые уже не подметают метлами улицы, не сидят за рулевой колонкой автобуса, а заняли вполне престижные по старым меркам рабочие места, принадлежавшие когда-то коренным шведам. Особенно непривычно для моего глаза было наблюдать неказистого потомка латиноамериканских индейцев в форме капрала шведской армии или. наоборот, стройного гибкого выходца из индусской касты неприкасаемых за прилавком банка.
Когда я улетал из Стокгольма и ждал самолет «Аэрофлота», начинавший свой рейс в Лиме и осуществлявший транзитную посадку в Арланде, я был шокирован толпой коротконогих, пузатеньких, ширококостных и упитанных латиноамериканцев с большой примесью индейской крови в жилах, вывалившихся из чрева ТУ-154 и звонко перекликавшихся между собой на шведском языке. То были чилийцы или боливийцы, возвращавшиеся в Швецию из отпусков, которые они проводили на своей бывшей родине.
Иностранцы в весьма приличных дозах влили свою кровь в шведскую, и я сомневаюсь, что шведам при таком этническом соотношении удастся сохранить свой чисто северный тип на будущее. По языку это, конечно, будут шведы, но при виде таких шведов у Августа Стриндберга вряд ли поднялась бы рука написать знаменитую «Красную комнату».
Но времена меняются.
Кто убил Улофа Пальме?
Его убийца хладнокровно навел удар…
В пятницу вечером 28 февраля 1986 года премьер-министр Швеции Улоф Пальме вместе с супругой Лисбет покинул свою квартиру в Старом городе и отправился на метро в кинотеатр «Гранд». В 23.20 после просмотра фильма они вышли из кинотеатра и, миновав пару кварталов, приблизились к перекрестку улиц Свеавэген и Туннельгатан. Время было позднее, на улице, кроме трех мужчин, шедших впереди, и одного молодого человека, тенью скользившего по противоположной стороне, никого не было. На Свеавэген супруги заметили медленно двигающееся такси.
В это время кто-то незаметно подкрался к ним сзади и два раза в упор выстрелил в спину Пальме. Лисбет Пальме бросилась к упавшему супругу, но успела заметить, как стрелявший резко отвернул в сторону и побежал по Туннельгатан в обратную сторону. Прохожий, шедший по другой стороне улицы, бросился за ним с криком «Стой!», но убийца мгновенно растворился в темных «проходняках» старинного квартала. Водитель такси, наблюдавший сцену убийства со Свеавэген, вызвал по радио «скорую помощь», которая прибыла буквально через несколько минут, но Пальме скончался по пути в ближайшую больницу.
С этого дня началось не закончившееся до сих пор «блуждание по пустыне» — следствие по делу убийства первого человека Швеции, выдающегося государственного деятеля и социал-демократичес-кого лидера, снискавшего широкую и искреннюю признательность далеко за пределами своей страны.
Следствие, возглавляемое на первых порах комиссаром полиции Хансом Хольмером, а затем его коллегой Хансом Эльвебру, перебрало около 170 рабочих версий, но за прошедшие одиннадцать с лишним лет так и не приблизилось к решению главного вопроса об убийце. Сейчас X. Хольмера обвиняют в зацикленности на версии о причастности к преступлению членов Курдской рабочей партии. Спустя год после трагедии полиция арестовала-таки 20 курдов, подозреваемых в убийстве, но скоро была вынуждена отпустить их за недостаточностью улик.
И в самом деле, предположение о том, что члены партии, борющиеся за независимость Курдистана, могли замыслить покушение на своего активного и естественного союзника, каким несомненно был Улоф Пальме, могло прийти в голову человеку, неискушенному в политике, или… Как бы то ни было, но после этого X. Хольмер был отстранен от следствия, и в марте 1987 года его возглавил X. Эльвебру.
Последний произвел реорганизацию в поисковой группе и вновь попытался вернуть ее к событиям той драматической мартовской ночи. В итоге к пожизненному заключению был приговорен некто Кристер Петтерсон, на которого как на убийцу указала вдова покойного Лисбет Пальме. Однако Верховный суд страны не утвердил приговор за недостаточностью улик, и Петтерсон был также выпущен из тюрьмы.
Спустя некоторое время в дело У. Пальме была подброшена еще одна сенсационная версия. О ней поведал адвокат Пелле Свенссон, чьим клиентом был один из авторитетов уголовного мира Швеции Ларе Тингстрем. Согласно П. Свенссону, его клиент, осужденный в 80-х годах к нескольким годам тюрьмы за покушение на жизнь своего делового партнера, посчитал решение суда несправедливым и решил отомстить прокурору. Выйдя на свободу, Л. Тингстрем организовал на вилле прокурора взрыв самодельной бомбы, в результате которого погиб жених дочери юриста. За это преступление Тингстрем, получивший кличку «Бомбманнен» («Бомбист»), был приговорен снова, но уже к пожизненному заключению.
Сидя в тюрьме, «Бомбист» направил шведским властям несколько прошений о помиловании, но получил отказ. Тогда он якобы принял решение рассчитаться с высшими должностными лицами в государстве — королем Карлом XVI Густавом и премьер-министром Пальме. За решеткой «Бомбист» сколотил группу террористов из 4 человек, в состав которой входил небезызвестный Кристер Петтерсон. Револьвер «магнум-357», из которого был застрелен Пальме, был выброшен, по словам уголовника, в озеро Клараше.
Обо всем этом «Бомбист» якобы поведал своему душеприказчику уже на смертном одре в 1993 году, умирая от рака и «завещая» ему обнародовать свои откровения не ранее чем через 5 лет после убийства Пальме. «Бомбист» отошел в мир иной, где судить его будут другие, неземные судьи, а адвокат П. Свенссон хранил таинственное молчание три года и лишь в 1996 году поведал общественности об этой истории. Почему этот «благородный» юрист, получив серьезные данные, имеющие отношение к убийству Улофа Пальме, в течение стольких лет покрывал его убийц?
Полиция провела расследование всей этой истории с «Бомбистом» и пришла к выводу, что никакого завещания — ни устного, ни письменного — он после себя не оставил. Водолазы спустились на дно Клараше, обшарили указанное «Бомбистом» место, но никакого оружия там не нашли. Версия Свенссона-Тингстрема, наделав шума, тихо умерла. А между тем полиция установила, что Тингстрем действительно был в дружеских отношениях с Петтерсоном и часто общался с ним в тюрьме.
Вопросы, вопросы…
Перед уходом в кино Пальме позвонил своему сыну и предупредил, что будет отсутствовать два часа. Сын поинтересовался, будет ли с отцом охрана, раз он намерен был идти пешком. Отец «успокоил» сына, что охраны не будет — он ее отпустил.
Первый протокол на месте покушения составила женщина-полицейская при свете карманного фонаря. Возможно, он был составлен недостаточно профессионально, второпях — ведь не были опрошены ни один из зрителей, смотревших кино вместе с четой Пальме! — но и о нем следственная группа вспомнила лишь в… 1997 году!
Оцепление вокруг места убийства было сделано ненадежное, и сотни любопытных стокгольмцев, сбежавшихся туда утром, переступали через заградительную ленту и уничтожали последние следы преступника. Полиция не перекрыла выезды из Стокгольма и не выставила ни одного кордона на вокзале и в аэропорту.
Самые важные показания следствие получило, пожалуй, от Лисбет Пальме. Она более-менее подробно описала внешний вид убийцы: это был мужчина средних лет, невыразительной внешности, одетый в темный плащ с поднятым воротником и темную вязаную шапку. По ее описанию был составлен фоторобот.
Еще один свидетель, художник по профессии, видел, как трое молодых людей, шедших впереди Пальме, при звуках выстрелов бросились врассыпную. Один из них, высокий блондин в коричневой кожаной куртке на меху, особенно запомнился художнику, и он нарисовал его портрет. Когда полиция показала портрет Лисбет Пальме, та, к своему удивлению, узнала в нем человека, который в течение 10–12 дней накануне убийства торчал около их дома. Поиски этого человека, предпринятые самой эффективной полицейской службой Европы, закончились безрезультатно. (Кстати, эти трое прохожих плюс убийца в сумме составляют группу из четырех, о которой рассказывал в свое время «Бомбист»!)
За две недели до убийства Пальме в Гетеборге закончился судебный процесс над несколькими членами экстремистской организации «Северная государственная партия». В суде фигурировали документы, изъятые во время обыска у подсудимых, в том числе список лиц, приговоренных СГП к смертной казни. Первым в этом списке значился Улоф Пальме. И тем не менее полиция, никогда и ни при каких обстоятельствах не оставлявшая без внимания даже малейшего сигнала о признаках государственного преступления, не приняла никаких мер по охране премьер-министра. Кстати, в его адрес тогда стали поступать письменные угрозы с обещаниями расправиться с ним, он просто не обращал на них внимания и выбрасывал в корзину не читая. Так и должен был поступать настоящий государственный деятель и мужественный человек. А полиция?
За две недели до гибели Пальме таксист Б. Бертильс ехал по городу и притормозил у светофора. Рядом с ним остановилась еще одна машина, в которой сидел человек, очень похожий на фоторобот. Он вынул револьвер и вроде в шутку направил его в Бертильса. В это мгновение зажегся зеленый свет, и машины разъехались. Потом этого человека найдут и арестуют. Окажется, что он входил в указанную выше партию СГП.
Еще один таксист в ночь 28 февраля 1986 года около 23.40 увидел человека, садившегося в ожидавший автомобиль на улице Биргер Ярлсгатан. Мужчина бежал со стороны Туннельгатан и был похож на разосланный по стране фоторобот.
Из целого вороха свидетельских показаний следует выделить еще одно. Вскоре после убийства Пальме в квартире пенсионеров в пригороде Бромма раздался телефонный звонок. Когда хозяин взял трубку, мужской голос без всяких предисловий сообщил ему:
— Пальме убит!
Было совершенно ясно, что звонок предназначался не для невинных пенсионеров, а для кого-то другого. Звонивший перепутал номер телефона. Очевидно, что владелец нужного телефона отличался только одной цифрой. Найти этого человека для шведской полиции не составило бы труда, но она этого не сделала. Почему?
Почему в конце концов был отпущен из тюрьмы Кристер Петтерсон, активный член неофашистской группировки и опознанный супругой убитого? Какие-то адвокаты нашли изъяны в следствии и самом судебном процессе и добились того, чтобы Петтерсон был выпущен на свободу.
Все это вместе взятое волей-неволей наталкивает на мысль о некомпетентности полиции или… о ее умышленной неповоротливости.
Полиция предъявила две пули, найденные на месте преступления — значит, не все ее сотрудники так нерадиво отнеслись к расследованию. Представители прессы, которые первыми увидели находку, были и здесь повергнуты в изумление. Полиция показала им две совершенно целые пули! Как могло случиться, что пули, пройдя через тело человека, остались целыми и невредимыми, не получив ни одной вмятины или царапины?
Полицейские утверждали, что это объясняется тем, что пули были бронебойные, а потому и не деформировались. Но в Швеции бронебойные пули не производятся и не продаются. Такие пули продаются в США — так же, как и револьвер «Магнум», числящийся на вооружении у дорожной полиции США, но каким путем попало оружие и амуниция в Швецию, полицейские объяснить не могли.
Известный криминалист Ульф Лингерде, тщательно проанализировавший все факты, связанные с расследованием убийства Пальме, пришел к выводу о том, что кто-то специально уводит следователей в сторону, направляя их по ложному пути. Кто же это?
Так, выяснилось, что автором и инициатором нелепой курдской версии явилась СЭПО — шведская служба безопасности и контрразведки. А между тем СЭПО располагала записью подслушанного телефонного разговора, в котором содержалась угроза убить Пальме, но она не сделала из этого никаких оргвыводов. И неудивительно, потому что шеф СЭПО Пер-Гуннар Винге к этому времени дошел до того, что стал подозревать своего премьер-министра в том, что он представляет угрозу безопасности страны, а потому отказался знакомить его с секретными документами, в том числе и с записью упомянутого телефонного разговора.
Курдская версия приказала долго жить, не успев как следует стать на ноги, но на смену ей появилась не менее странная — южно-африканская. Известно, что Улоф Пальме являлся последовательным противником апартеида в ЮАР и активно поддерживал оппозиционный к южно-африканскому правительству АНК во главе с Н. Манделой. Спекулируя на этом факте, английский еженедельник «Нью Стейтсмен» опубликовал статью, в которой утверждалось, что группа западно-германских бизнесменов, связанных с ЮАР, вступила в контакт с бывшими наемниками в поисках подходящего убийцы Пальме. Журнал ссылался на показания в Верховном суде ЮАР бывшего командира спецназа Юджина де Кока о том, что «решающую роль в убийстве одного видного государственного деятеля Швеции сыграл его коллега из службы безопасности Крейг Уильямсон, которому принадлежала стержневая роль в операции «Лонгрич» по физическому устранению Пальме».
Шведские следователи тут же клюнули на эту историю. Они раскопали в гигантском следственном досье по делу Пальме протокол допроса Уильямсона, но тот отверг все обвинения, и его отпустили. Тогда к убийству Пальме «притянули» другого агента спецслужб ЮАР, но и это не вывело следствие на прямую дорогу, а наоборот, опять завело в тупик.
Но «блуждания по пустыне» на этом не кончились. На смену южно-африканской версии пришла индийская! Шведская фирма «Буфорс» в жестокой конкурентной борьбе выиграла право на поставку в Индию оружия. Это ведь тоже могло кому-то не понравиться и подтолкнуть к физическому устранению шведского премьера. Ну что ж, бог в помощь! Как говорил Паниковский: «Пилите, Шура, пилите гирю! Золото там!»
…18 апреля 1997 года в американском аэропорту в Хьюстоне у таможенной стойки образовалась очередь. Третьим от стойки стоял человек средних лет в джинсовом костюме и видавшей виды шляпе с небольшими полями. Им был журналист Аллан Франкович, прилетевший в Техас на встречу со своим информатором, бывшим сотрудником ЦРУ. А. Франкович последнее время специализировался на создании фильмов о сомнительных совершенно секретных операциях ЦРУ. В частности, он снял сериал об операции ЦРУ в Европе под условным названием «Гладио», цель которой состояла в том, чтобы развернуть на территории Европы диверсионную войну к тому моменту, когда ее захватят коммунистические войска.
В процессе работы над фильмом журналист неожиданно вышел на след убийцы шведского премьер-министра Улофа Пальме! Убийство шведа было заключительным аккордом операции ЦРУ под кодовым названием «Дерево». «Дерево» проросло из «Dia-дио» на шведской земле, а главным лесничим, вырастившим его, был не кто иной, как директор ЦРУ Уильям Колби, возглавлявший резидентуру ЦРУ в Стокгольме в 40-х годах. Здесь у него сохранилась хорошо налаженная агентурная сеть, которую усердно пополняли его коллеги в последующие годы.
В Хьюстоне А. Франкович получил от своего информатора документы, подтверждающие причастность ЦРУ к убийству Пальме, в том числе фотографию и адрес убийцы. За несколько секунд до того, как приблизиться к таможенной стойке, Франкович почувствовал себя плохо, зашатался и, пытаясь опереться на стойку, протянул к ней руку, но не удержался и упал, свалив с ног стоявшую за ним женщину.
«Скорая помощь» прибыла мгновенно. Врачи констатировали смерть от инфаркта, хотя признались, что «картина не очень типичная». Если знать, чем занимался журналист и что у него было при себе, можно сделать однозначный вывод, что его убили.
Идея о том, чтобы устранить Пальме, возникла в голове «дровосеков» из Лэнгли в тот самый момент, когда шведский премьер собрался нанести визит в «империю зла» — в Советский Союз. В ходе подготовки визита в Москву У. Пальме составил секретный документ, в котором он излагал тезисы, касающиеся позиции Швеции по вопросу о превращении Балтийского моря в безъядерную зону. Перед резидентом ЦРУ в Стокгольме была поставлена задача добыть этот документ, и, судя по тому, что этот документ появился потом в одном французском журнале, стокгольмская резидентура ЦРУ с этим заданием успешно справилась.
Пальме не скрывал своей неприязни к империализму США, когда тот бесчинствовал во Вьетнаме. Весь мир обошла фотография с изображением антиамериканской демонстрации перед посольством США в Стокгольме, в первых рядах которой шел премьер-министр Швеции. Чашу терпения натовских стратегов переполнила информация о том, что Пальме выступает за закрытие натовских станций электронного слежения на северном фланге — в Швеции (Муске и Кариксфоне) и в Дании (в проливе Скагеррак). Пальме стали рассматривать как своего рода «агента влияния» КГБ (не исключено, что такой взгляд в НАТО стал преобладать не без участия предателя О. Гордиевского, который кроме шведа к агентуре КГБ причисляет финского президента У. Кекконена, израильского премьера Г. Меир, канцлера ФРГ В. Брандта).
А. Франкович не успел сделать фильм об убийстве Пальме, зато успел написать книгу «Внутри лабиринта», в которой он подробно описывает, как шведская полиция заметала следы преступления, уводя следствие то по одному, то по другому ложному пути. Журналист убедительно показал, что странное поведение комиссара X. Хольмера, руководившего следствием первый год после убийства Пальме, объясняется весьма прозаичными причинами. X. Хольмер входил в засекреченную организацию НАТО, так называемую СОПС, в которую входят представители спецслужб стран этого альянса. Швеция не является членом НАТО, но она никогда не оставляла сомнений относительно того, на чьей стороне окажется в случае конфликта между Варшавским пактом и Североатлантическим блоком. Так было всегда при всех руководителях, и только Улоф Пальме попытался вывести Швецию на позиции равноудаленности от противостоящих блоков, чем и вызвал гнев в высшем эшелоне НАТО.
И скоро СОПС донес в Вашингтон, что «Дерево» уже настолько «выросло», что тянуть с его реализацией больше не имело смысла. СОПС создал в Швеции фиктивную фирму «Поргезе», через которую в страну на нужды «шведских друзей» потекли сотни тысяч долларов. Исполнителем операции в целях предосторожности был назначен иностранец, формально не связанный с шведскими ультраправыми кругами. Он был утвержден на специальном совещании СОПС в Уилтшире, Великобритания, в доме выходца из Швеции, тесно связанного с секретной ультраправой шведской организацией «Иггдразил». «Иггдразил» в переводе с древнескандинавского означает «дерево».
Представители спецслужб НАТО в Уилтшире остановились на бывшем агенте ЦРУ, снайпере, ставшем наемным убийцей после того, как прошел обучение в секретной охранке иранского шаха «Савак». Французский журнал «Эвенман дю Жеди» утверждает также, что у агента ЦРУ был дублер, связанный с известной в недалеком прошлом итальянской масонской ложей П-2. При расследовании подрывной деятельности ложи итальянские спецслужбы наткнулись на странный документ: магистр ложи Личо Джелли в телеграмме одному из американских членов ложи Филиппу гуарино сообщал, что «шведское дерево скоро упадет». Полицейские недоумевали: какое дерево имел в виду масон и причем тут Швеция?
Все стало ясно через 72 часа после отправления телеграммы. Трое суток спустя был убит Улоф Пальме.
В конце послания Личо Джелли просил своего американского друга доложить об «этом нашему другу Бушу».
Джордж Буш (старший) возглавлял тогда ЦРУ.
Кто из наемных убийц — американец или итальянец — убил шведского премьер-министра, в общем-то не очень важно. Факт в том, что ЦРУ, вынашивавшее планы устранения неугодных США политических деятелей (взять хотя бы Ф. Кастро), совершило это грязное и черное дело, а заодно и убрало «мелкую сошку» Франковича.
Улоф Пальме, один из честных политиков нашего века, отчетливо разглядел истинную роль тех закулисных сил, которые дергают за ниточки и управляют миром по своему разумению.
И стал жертвой своего провидческого гения. ПРЕДАТЕЛИ
Тогда один из двенадцати, называемый Иуда Искариот, пошел к первосвященникам и сказал: что вы дадите мне, и я вам предам Его?
Тема измены и предательства всегда была актуальной для разведки. Меня часто спрашивают о том, почему даже здесь время от времени появляются иуды, что заставляет их пойти на такой шаг и отчего Службе не удается их заблаговременно обезвредить.
Предательство во все времена и у всех народов клеймилось позором. Предать своих, перейти на сторону врага всегда считалось делом низким и подлым независимо от того, какими мотивами руководствовался предатель, совершая такой поступок. В разведке предательство, как во всякой другой закрытой организации, всегда скандал, всегда большая беда и огромный ущерб — для Службы, государства, рядовых сотрудников. Противнику достаются тщательно охраняемые секреты, раскрываются тайные операции, расшифровываются и страдают конкретные люди. Предательство как бомба взрывает организацию изнутри, оставляя после себя обломки, развалины и едкую горечь дыма. Ликвидация (на профессиональном языке употребляется слово «локализация») последствий работы предателя восполняет потери лишь частично — служба еще долго будет приходить в себя, восстанавливать силы и утраченные возможности, перетасовывать кадры и заполнять образовавшиеся бреши. Тем не менее разоблачение предателя, пусть даже не пойманного и не привлеченного к ответственности, несет и положительный заряд. Его уже нет, и он больше не будет творить за спиной у товарищей свою подлую работенку. Это малое утешение, но на большее при таких обстоятельствах рассчитывать трудно.
Мне пришлось знать нескольких предателей. Они работали рядом со мной, я с ними встречался на работе и дома, «травил» анекдоты в курилке, доверял им, как можно доверять коллеге, товарищу и единомышленнику. Поэтому мне хорошо известно чувство горечи, разочарования и смятения, когда узнаешь, что, к примеру, Владимир Кузичкин, выходец из рабочей семьи, скромный парень, находясь в загранкомандировке в Иране, ушел к англичанам, а Олег Гордиевский, воспитанный в духе преданности делу Ленина и Сталина, с которым меня связывали почти двадцать лет знакомства и совместной работы, на самом деле много лет работал на СИС. И задним числом начинаешь восстанавливать в памяти некоторые детали их поведения, которые теперь кажутся подозрительными, и прояснять причины их поступков. Типичная ситуация для многих из нас, прозорливых задним числом!
А вот разоблачить предателя до того, как он нанесет непоправимый ущерб, никому пока не удается. Если, конечно, не поступит сигнал об этом от своего агента, работающего в службе, на которую завербовался предатель. Таким агентом для нас длительное время был легендарный Ким Филби, занимавший ответственные посты в СИС, или О. Эймс, наш «крот» в ЦРУ, и некоторые другие. Благодаря их наводкам советской контрразведке удавалось обезвредить предателей на самом раннем этапе их деятельности в пользу иностранных спецслужб.
А так, если предатель ведет себя правильно (а он и ведет себя правильно, потому что прошел такую же школу обучения, что и все вокруг), распознать его практически невозможно. Можно сузить размеры эвентуальной катастрофы от предательств и ужесточить меры конспирации, однако это только затруднит действия «крота», но не поставит крест на его подрывной работе.
Человек не рождается предателем. Почему же он им становится? Причин несколько, и за редким исключением за ними стоят корысть, чрезмерное честолюбие, малодушие, трусость и моральная распущенность. Естественно, что все перебежчики и изменники никогда не признаются в том, что они перешли на сторону противника из-за таких низменных интересов, поэтому обычно рядятся в тогу защитников демократии и борцов с тоталитарным режимом, ущемляющим их права. Возможно, это успокаивает их совесть на какое-то время, но не надолго. Судьба многих предателей печальна: выкачав из них всю информацию, службы противника утрачивают к ним интерес и предоставляют их на волю обстоятельств. Не у всех хватает мужества и стойкости достойно завершить свои дни на чужбине.
Очень часто кажется, что причиной для совершения рокового поступка для предателя служит незначительное, на первый взгляд, обстоятельство. Но это только внешнее впечатление, на самом деле благодатная почва для измены была подготовлена заранее, и не хватало лишь удобного случая, который бы привел в действие его спящий механизм. Показательным в этом отношении является случай с Георгием Агабековым, человеком энергичным, деятельным и не лишенным способностей.
Он был уже опытным разведчиком ИНО ОГПУ и одним из его талантливых руководителей, за плечами которого были не одна загранкомандировка и многочисленные вербовки иностранцев, когда он в октябре 1929 года прибыл в Стамбул, чтобы возглавить разведработу на Ближнем Востоке. Перед ним были поставлены широкие и важные задачи по развертыванию в регионе нелегальных резидентур, что свидетельствовало о полном к нему доверии со стороны руководства Службы. Но претворить в жизнь планы разведки новому стамбульскому резиденту было не суждено.
По прибытии в Стамбул он дал объявление в местной газете о том, что ищет учителя английского языка. На объявление откликнулась мисс Изабелл Стритер, дочь английского чиновника, работавшего в стамбульском отделении британской пароходной компании. Семья Стритеров была не очень богата, но респектабельна, всеми уважаема и патриотична. Какой же шок должен был испытать мистер Стритер, когда перед ним открылась ужасная история: его двадцатилетняя дочь вступила в связь со своим 34-летним учеником! Никто не мог поверить, что их скромная, приятная, робкая и застенчивая девочка потеряла голову из-за какого-то восточного человека с безобразной внешностью и проявляет удивительное упорство и твердость характера перед всеми попытками членов семьи отговорить ее от продолжения связи.
Воспылал страстью к англичанке и опытный разведчик. Уже в январе 1930 года он открыл учительнице свою главную тайну, сообщив ей о принадлежности к советской разведке. Если бы она отвергла его, Агабеков планировал уплыть в Одессу прибывшим накануне пароходом. Но на мисс Стритер саморазоблачение ученика шокирующего впечатления не произвело, а наоборот, укрепило ее в еще большей привязанности к нему. Тогда резидент, не теряя времени, обратился в английское посольство в Турции с просьбой предоставить ему политическое убежище. Вместе с учительницей он решил выехать в Европу, жениться на ней и начать новую жизнь.
Дальше начались страсти, достойные пера Шекспира.
Агабеков в английском посольстве толкнул не ту дверь и вышел сначала на британского военного атташе. Атташе вежливо ответил перебежчику, что секреты ОГПУ его не интересуют, но он готов передать предложение Агабекова о сотрудничестве компетентным учреждениям. Поскольку «компетентные учреждения» несколько недель не проявлялись, Агабеков с тем же предложением обратился к консулу Роджерсу, но и он никакого ответа не давал. Спустя три месяца его попросили написать подробную автобиографию, но и после этого дело о предоставлении политического убежища с места не двигалось. Перебежчик не знал, что спецслужбы Англии заподозрили его в нечестной игре. Для них не было тайной, что Агабеков воспылал любовью к мисс Стритер, но они полагали, что советский резидент планирует с ее помощью подобраться к секретам посольства, в котором работала старшая сестра Изабелл, а ранее машинисткой работала и сама возлюбленная Агабекова.
Время шло, наступило лето 1930 года, а Лондон загадочно молчал и не проявлял к советскому резиденту никакого интереса. Между тем старшие Стритер приняли свои меры и стали тщательно охранять свою младшую дочь и оберегать ее от всякого контакта с Агабековым. Дело доходило до того, что ее запирали на ключ в квартире и не выпускали на улицу. По британским законам Изабелл считалась еще несовершеннолетней, и Агабеков заволновался: выдержит ли его возлюбленная все эти испытания? И он решил не дожидаться ответа британских властей, а вместе с невестой бежать на Дальний Восток по фальшивому персидскому паспорту. В это время родители Изабелл пытались отправить дочь куда-нибудь подальше от Стамбула в надежде на то, что на расстоянии роман с Агабековым погаснет сам по себе. Удобным местом для этого им показался Париж, где проживала еще одна дочь Стритеров.
Но родители плохо знали младшую дочь и недооценили чувства, которые она питала к Агабекову. Они и понятия не имели, что все это время влюбленные поддерживали между собой тайную связь. Как только Изабелл сообщила возлюбленному о своем отъезде в Париж, Агабеков тут же изменил свои планы и решил тоже ехать в Париж, где скрывался его старый знакомый, бывший советник советского посольства и перебежчик Беседовский. Некоторое время спустя Агабеков и мисс Стритер-младшая воссоединились в Париже.
Муж парижской сестры Изабелл Чарльз Ли, бывший дипломат и лейтенант английской армии, достаточно холодно встретил Агабекова и отверг все его предложения по поводу опубликования на Западе разоблачительных мемуаров перебежчика. Более того, узнав, что «проходимец Агабеков» является сотрудником ОПТУ, Ли обратился за помощью к английской разведке и французской контрразведке, чтобы нейтрализовать приставшего к свояченице «жениха». Перебежчик по совету Беседовского развернул в Париже активную антисоветскую деятельность, но французам это мало нравилось, им было достаточно и одного Беседовского, по поводу которого советское посольство постоянно осуществляло демарши. К тому же по просьбе Стритеров в дело вмешался английский консул, и скоро Агабеков был выслан в Брюссель. Изабелл отправили обратно в Стамбул, и казалось, что этот раунд противостояния с Агабековым семья Стритер выиграла.
Но англичане и французы плохо знали Агабекова. В августе он дал интервью газете «Чикаго трибюн», в котором пожаловался на свои скитания и безразличное отношение к судьбе большевистского перебежчика со стороны французского и английского правительств. А между тем он знает о том, что еще три высокопоставленных советских чиновника готовы перебежать на Запад, но боятся участи, подобной Агабекову. Интервью попало точно в цель. В сентябре в здании бельгийской контрразведки представитель «Интеллидженс Сервис» под видом сотрудника французских спецслужб капитана Дени встретился с Агабековым. Встреча не разочаровала ни одну из сторон. Но когда капитан Дени задал собеседнику вопрос: «Сколько?», имея в виду оплату стоимости услуг перебежчика, перебежчик сказал, что за свои услуги денег не потребует, ему нужно, чтобы ему помогли воссоединиться с Изабелл Стритер!
В результате Агабеков составил договор о сотрудничестве с британской разведкой, где основным условием был приезд Изабелл в Брюссель не позднее 1 октября 1930 года. Капитан Дени был опытный разведчик, но, столкнувшись с таким необычным прецедентом, не оценил всей ситуации в целом и поставил под договором свою подпись. Естественно, взломать семейную клетку, в которой сидела очаровательная уже совершеннолетняя Изабелл Стритер, было не так просто даже для британского правительства — тем более в такой короткий срок.
2 октября «капитан Дени» приехал в Брюссель и попросил у Агабекова отсрочки. Агабеков явился на встречу в подавленном состоянии, потому что узнал, что Изабелл находится в отчаянном положении и помышляет о самоубийстве. Ему ничего не остается, как самому поехать в Стамбул и попытаться вызволить невесту из неволи. Чтобы отговорить перебежчика от этой безумной затеи, посланник СИС вызвал на помощь руководителя бельгийской контрразведки барона Ферхюльста. Вместе им удалось уговорить Агабекова повременить с поездкой в Стамбул еще две недели. За это время они обещали нажать на все рычаги, чтобы помочь Изабелл приехать к нему в Брюссель.
Как и следовало ожидать, две недели прошли впустую — англичанам никак не удавалось убедить супругов Стритер отпустить свою дочь к перебежчику. Агабеков согласился подождать еще неделю, а когда и этот срок прошел, он отправился в Стамбул. Он убедил свою квартирную хозяйку мадам Банкен и ее приемную дочь Сильвию принять участие в спасении Изабелл. Человек с безобразной внешностью обладал невероятной способностью влиять на женский пол. Бельгийки согласились помочь в такой романтической истории и поехали вместе с «Ромео» в Турцию.
Миссия мадам Банкен с дочерью провалилась с треском — им даже не удалось повидать Изабелл, не говоря уж о том, чтобы как-то помочь ей бежать. Сразу по прибытии они попали под наблюдение турецкой полиции, потому что мистер Стритер был настоящим англичанином и был не менее упрям, чем его дражайшая дочка: он заподозрил, что ее хочет завербовать советская разведка, и обратился за помощью к турецким властям. Каждый, кто хотел связаться с Изабелл, автоматически попадал под подозрение. Мадам Банкен поспешила удалиться домой, оставив Сильвию бесполезно кружить вокруг дома, где жили Стритеры.
Наконец в дело вмешались британские власти и, ссылаясь на совершеннолетие Изабелл, потребовали от отца вернуть в консульство ее старый паспорт и взамен выдали ей новый. В ноябре 1930 года Агабеков получил из Стамбула долгожданную телеграмму: «Все хорошо. Счастлива. Изабелл.» Сильвию Банкен по настоянию самого перебежчика пришлось «снимать» с задания силком: она никак не могла примириться с тем, что освобождение к Изабелл пришло помимо ее вмешательства.
Невеста приехала в Брюссель, молодые в присутствии мадам Банке и Сильвии сыграли свадьбу и начали новую жизнь, о которой они так долго мечтали. Довольны были и руководители СИС: Агабеков не обманул их надежд и снабдил обширной и впечатляющей информацией об операциях советской разведки на Ближнем и Среднем Востоке, где он успешно работал до своей измены. Чувствительней всего были материалы о канале перехвата английской дипломатической почты в Иране, которым ИНО ОГПУ долгое время пользовался не без активного участия предателя.
Агабеков был первым крупным работником советской разведки, перебежавшим на Запад, и в отношении него московский Центр задумал коварный план по его ликвидации. Смертный приговор по разным причинам привести в исполнение сразу не удалось, и Агабеков получил в подарок несколько лет жизни, которые он посвятил борьбе с Советами и разоблачению их «коварной подрывной деятельности». Попутно он ввязался в сомнительную, контролируемую ОГПУ операцию по вызволению из СССР семьи одного русского эмигранта, из-за чего он месяцами пропадал то в Болгарии, то в Румынии, то в Германии. Бельгийские власти, проведав об этом, выслали его в Германию, где у Агабекова к этому времени уже были налажены кое-какие связи в издательских кругах. Англичане предложили ему стать их информатором, изнутри освещающим положение в Германии, на что Агабеков дал свое согласие.
В 1937 году ОГПУ приступило к реализации второй попытки ликвидации предателя. К этому времени в Испании бушевала гражданская война. Агабеков на данный момент испытывал денежные затруднения, и Москва не преминула воспользоваться этим. Через подставных лиц перебежчика вовлекли в брюссельский филиал синдиката, занимавшегося сбытом за пределы Испании картин, статуй и других ценностей, захваченных в испанских дворцах, музеях и церквах. Синдикат был организован по заданию Сталина советскими спецслужбами и был призван компенсировать расходы Советского государства на оказание помощи республиканцам. Некто Зелинский, руководивший Брюссельским синдикатом, через подставных лиц предложил Агабекову принять участие в торговле и распределении прибылей. Для этого нужно было регулярно выезжать на франко-испанскую границу и принимать ценности. Он согласился работать только на территории Франции, заявив, что пересекать испанскую границу ему опасно.
Агабеков погиб в Пиренеях. По одной версии, он все-таки не устоял перед соблазном получить более солидный куш непосредственно в Испании, где его и прикончили агенты ОГПУ. Согласно другой версии, он решил перехитрить агентов Сталина и оставить всех в дураках. Он якобы выбрал из прибывшей во Францию партии товара дорогую картину и попытался с ней скрыться, чтобы выехать в Южную Америку и начать там новую жизнь. Но рука Москвы все-таки настигла его и во Франции, куда агенты ОГПУ пробрались под видом республиканцев, устраивавших там время от времени рейды по ликвидации дезертиров.
Об обстоятельствах гибели Агабекова мог бы, вероятно, рассказать Швед, но, как я уже сообщил во время предыдущего привала, он хранил на этот счет молчание до самой своей смерти. Тайна эта ушла вместе с ним в могилу.
А что же Изабелл? Бурная жизнь мужа не могла ей понравиться, и в апреле 1936 года она развелась с ним и уехала в Англию. Она вернула себе девичью фамилию, окончила курсы машинисток и начала свою новую жизнь, которая, в отличие от предыдущего периода, была спокойной, размеренной и бесконечно скучной. Через пять лет она восстановила британское подданство, во время войны служила в женском вспомогательном корпусе ВВС Великобритании, в 1949 году поступила в Форин Офис, дослужилась до должности личного секретаря посла и в возрасте 62 лет скончалась в Нью-Йорке, где работала в английской миссии ООН.
Большая любовь не выдержала испытаний. Для Агабекова она оказалась лишь фоном для претворения в жизнь его изменнических намерений и для перенесения своей кипучей деятельности авантюриста на западную почву. Папа Стритер был прав, утверждая, что он не пара его дочери.
Конец 30-х годов прошлого века ознаменовался целой серией побегов сотрудников разведки НКВД на Запад. Одним из первых перебежчиков оказался Игнатий Рейс, направленный Москвой для организации нелегальной сети на территории США. Побудительной причиной ухода Рейса послужили начавшиеся в Москве чистки кадров разведки, но, как и в случае с Агабековым, Игнатий Рейс внутренне был уже давно готов к тому, чтобы порвать с НКВД и Советской Россией. Прежде чем уйти на Запад, Рейс написал Сталину обличительное письмо, и этим он сам себе подписал смертный приговор.[66] Его побег, словно снежный ком, повлек за собой бегство других, связанных с ним в Европе оперативными делами коллег, в том числе Вальтера Кривицкого. Последний сделал решительный «прыжок в сторону» сразу после ликвидации Рейса в Швейцарии агентами НКВД и попытался найти убежище за океаном у своих друзей в Нью-Йорке. Но его разыскали и в Америке, в феврале 1941 года его нашли мертвым в отеле «Бельвю». Он оставил после себя посмертное письмо, из которого явствует, что он кончил жизнь самоубийством. Однако многие считали и до сих пор считают, что письмо сфабриковано и что он стал жертвой убийства, организованного ежовскими агентами. Кривицкий незадолго до этого выдал английской контрразведке более 100 агентов и полусотни оперативных сотрудников советской Службы в Англии, включая некоторых лиц из «Оксбриджской» пятерки.
Англичанин Гордон Брук-Шеперд в своей книге честно и беспристрастно описал одиссею советских перебежчиков на Западе. Его герои — зачастую мужественные люди, сделавшие предпочтение свободе на Западе перед служением режиму Сталина. За свободу многим из них пришлось расплатиться жизнью. Но не в этом, по Брук-Шеперду, заключается их трагедия — в конце концов некоторым из них удалось выжить. Трагедия заключается в полном равнодушии Запада к их судьбам и предупреждениям. Сколь бы ни возносила их тогдашняя пресса — Рейса, Кривицкого, Агабекова, Бажанова, Беседовского, сколь бы ни называли они себя борцами за свободу и справедливость, в глазах Запада, считает английский публицист, они оставались советскими агентами, готовыми продать себя за приличную плату западным спецслужбам.
Холодная война, ставшая для спецслужб противостоящих блоков настоящей горячей войной, также не обошлась без предателей. Но, Боже мой, какой контраст нашего циничного времени по сравнению с той довоенной эпохой, какая мелочность мотивов и побудительных причин, лежащих в основе всех побегов, измен и предательств! Перебежчики и предатели 50-х — 80-х годов по сравнению с теми же Рейсом или Кривицким кажутся безликими типами, бледными тенями, прокрадывающимися к тарелке с тридцатью серебренниками. Деньги и материальные блага — вот что побуждало Пеньковского, Носенко, Гузенко, Дерябина, Голицына, Кузичкина, Богатого, Гордиевского, Ветрова, Пигузова, Петрова, Калугина и некоторых других изменить долгу, предать родину, службу и товарищей. Уязвленное честолюбие, болезненное тщеславие, полная беспринципность, низость, моральная распущенность, трусость и безволие — вот те сопутствующие этому личные черты характера, скрываемые от окружения и проявившиеся в нестандартных ситуациях. Будь они далеки от разведки и экстремальных ситуаций, они могли бы относительно спокойно доживать свой век в безвестности и скуке. Но, став носителями секретной информации и выдвинувшись на передний фронт борьбы, они увидели свой шанс и с тем или иным успехом для себя использовали его.
…Анатолий Голицын, сотрудник резидентуры ПГУ в Хельсинки, отвечавший за проникновение в спецслужбы противника, разругался с резидентом и в 19б1 году попросил «политическое» убежище в американском посольстве. Сам перебежчик о мотивах измены рассказывал так:
Резидент В. В. Зенихов распекал Голицына за слабую работу по главному противнику (США, Англия, Франция), в то время как последний полагал, что критика эта неправомерна, ибо Зенихов «ничего не смыслил в контрразведке». На этой почве у них возникли разногласия, и Голицын решил «отомстить>» КГБ, перебежав на сторону «наиглавнейшего» противника.
Его быстро переправили в США и представили руководству ЦРУ, в том числе заместителю директора Ч. Кэйбеллу и начальнику конртрразведывательной службы Джеймсу Энглтону. Перебежчику оказали теплый прием, он произвел на всех положительное впечатление, и его стали рассматривать как источник особой важности. Впрочем, от внимания американцев не ускользнуло, что источник паталогически упрям, чрезвычайно честолюбив и тщеславен и нетерпим к мнению окружающих. Д. Энглтон расценил эти качества скорее как положительные и взял его под свою опеку.
Контакт с Голицыным оказался и для Энглтона, и для ЦРУ фатальным. Хозяин подпал под влияние гостя, оказавшись в плену его бредовых идей и мыслей. Голицын с маниакальной непреклонностью не уставал повторять, что КГБ внедрило в ЦРУ своих агентов и что «кроты» так продырявили организацию, что она похожа на решето. Информация Голицына упала на благодатную почву. Энглтону были близки нарисованные перебежчиком картины — они часто навещали его самого, и он давно подумывал о том, чтобы очистить «фирму» от агентов Лубянки.
Эти планы при появлении Голицына на вашингтонском небосводе стали претворяться в жизнь. Под подозрение были взяты десятки оперативных сотрудников, работавших по Советскому Союзу. Брали под подозрение всех, у кого фамилия начиналась на «К» и оканчивалась на «ский» — так сказал Голицын, а ему можно было верить. Потом Энглтон перешел на другие буквы алфавита, потому что память Голицына постепенно стала воспроизводить новые данные, с которыми он успел познакомиться или услышать от коллег во время работы в КГБ.
Людей отстраняли от работы, переводили на менее секретные участки, брали под «колпак», то и дело допрашивали и делали очные ставки. Работа аппарата, направленного своим острием против Советского Союза, стала пробуксовывать, потому что опытные кадры были ошельмованы, уволены или отстранены от работы.
«Охота на ведьм» продолжала набирать обороты, но, кроме сломанных судеб и обиженных людей, Энглтону в широко заброшенную сеть ни один агент Москвы не попадался. Это не смущало инициатора охоты, она продолжалась с еще большим рвением и упорством.
В это время в США обсуждалось дело Ли Освальда, застрелившего американского президента в городе Далласе. ЦРУ по подсказке Голицына искало в этом убийстве след Москвы — ведь Освальд, до того как взять в руки снайперскую винтовку, жил и работал в СССР. Все карты перемешал «свалившийся с небес» новый перебежчик из Советского Союза — Юрий Носенко, сотрудник контрразведки КГБ, растративший во время командировки в Швейцарию служебные деньги и обратившийся за помощью к американцам. Носенко на допросах стал «выдавать» информацию, совершенно не согласующуюся с той, что поступала от Голицына. Он показал, что располагает достоверными сведениями о том, что Освальд никогда не был агентом КГБ. Он подверг сомнению масштабы инфильтрации ЦРУ агентами КГБ. Он стал разрушать тот информационный массив, который воздвиг до него Голицын.
Все это не понравилось Энглтону. Голицын был для него священной коровой, и забивать ее было запрещено. Вместо Голицына «забили» Носенко — Энглтон объявил его невменяемым и на четыре года упрятал в тюрьму. Чтобы не мешал выполнять намеченную программу. Между тем Голицыну стало тесно в Америке, а слух о его сенсационных разоблачениях проник во все дружественные ЦРУ службы. Нужно было консультировать и их, потому что бывший неудачный оперативник хельсинкской резидентуры ПГУ мог выступать специалистом по всем странам и регионам, а память его вмещала сотни и сотни новых фамилий и фактов.
Голицына отправили в турне. По пути в Лондон он заехал в Оттаву, из Лондона его попросили в Копенгаген, к нему на аудиенцию приезжали люди из Стокгольма, Бонна, Осло и других столиц. Результат всех этих консультаций и бесед был поистине разрушительным: везде по указке перебежчика принимались самые экстренные меры, кое-где закончившиеся даже громкими судами над советскими «шпионами» и самоубийствами оговоренных сотрудников спецслужб.
Вся эта вакханалия длилась почти 16 лет.[67] Работа ЦРУ против СССР и стран социалистического лагеря была почти полностью парализована. Разведслужбы стран НАТО барахтались в грязной воде, оставленной после «помывки» с Голицыным. Потом, конечно, «справедливость» восторжествовала, Носенко освободили из тюрьмы и признали его правоту, Энглтона уволили на пенсию, а Голицына… Впрочем, ничего серьезного с ним не произошло. Он еще долго морочил голову западным советологам и кремленологам, морочит, кажется, и сейчас.
Ну что делать — человек наконец нашел себя.
Примерно аналогичная ситуация возникла в недрах английской контрразведки МИ-5, когда в Оттаве в 1945 году сбежал шифровальщик резидентуры ПГУ Игорь Гузенко. Получив от него довольно расплывчатое описание советского «крота», занимавшего в МИ-5 якобы высокий пост и связанного в прошлом с Россией, контрразведчики приступили к его поиску. Подозрение пало на Роджера Холлиса, который в ходе латентного и длившегося многие годы расследования поднялся по служебной лестнице до директора МИ-5. Понятное дело, что сделать подкоп под своего руководителя контрразведчикам было не так просто.
Расследование возглавил комитет, образованный из представителей обеих служб — МИ-5 и МИ-6. Они исповедывали в отношении Советского Союза крайне правые взгляды и получили неформальное название «младотурки». В своем рвении они заходили так далеко, что Роджеру Холлису приходилось их сдерживать, что, естественно, только увеличивало их подозрения. С приездом в Лондон «консультанта» Голицына подозрения «младотурков» превратились в идею фикс. Все провалы, которые имели место у английской разведки и контрразведки, «младотурки» списывали на Холлиса. Даже после отставки Холлиса в 1964 году расследование его просоветской деятельности продолжалось. Окончательной ясности на этот счет не существует и поныне.[68]
Противостояние разведок — это форма борьбы, а в борьбе бывают потери, ошибки, издержки. Предательство — это цена за благодушие, самоуспокоенность и упущения в подборе и воспитании кадров. Но если взглянуть на вещи беспристрастно, по-философски, то следует признать, что без предателей не существовало бы и разведки. Мы считали и будем считать Кима Филби и его английских коллег по работе нашими идейными товарищами и верными союзниками, в то время как в СИС, где он много лет проработал, его считают предателем. И это естественно: пока будет деление на «своих» и «чужих», будут предатели и верные агенты.
И такое положение вещей вряд ли изменится в обозримом будущем.