Рихтер приехал к матери с женой Ниной Дорлиак, по пути из Парижа в Лондон, с большим багажом, в котором больше всего берегли необычную картонную коробку — для черного цилиндра, ну не мог же пианист появляться в Англии без цилиндра на голове, он вез его с собой! А еще они купили для своего московского дома торшер — в длинном круглом коричневом пакете, про который Рихтер шутил, что «Нина намерена его тащить с собой из Лондона до Москвы через Париж, Штутгарт, Вену и Бухарест». Муж матери Рихтера (жуткий антисоветчик, с которым она и уехала из Одессы) во время проводов на вокзале задал провокационный вопрос: «Светик, в твоем паспорте все еще значится, что ты немец?» Но Святослав Теофилович не дал ему спуску, аккуратно ответив: «Да». Тот рассмеялся: «В следующий раз, когда ты приедешь в Германию, у тебя должно быть непременно немецкое имя, — к примеру Хельмут». Рихтер, бросив взгляд на жену (мол, знаем их, провокаторов!), ответил, как нужно, твердо и ответственно: «Имя Святослав меня вполне устраивает, как и моя советская родина!» И правильно, а вдруг у этого отщепенца магнитофончик портативный в кармане — уже завтра двусмысленные ответы могут быть опубликованы в продажной прессе! Пить чай с пирожными в привокзальном кафе Рихтер не стал, пошел гулять по городу, придя прямо к поезду. Он вообще, приезжая за границу, обожал бродить, как говорится, нарезать круги по окрестностям. Ни магазины, ни даже музеи не привлекали его интерес так, как живая, пульсирующая ткань города. Он и по Москве-то гулял ночами, ища вдохновения.
В дальнейшем мать и сын встречались, обменивались корреспонденцией, правда, Рихтер отсылал только телеграммы, а не письма и открытки. Он никогда не говорил с матерью о политике — только о здоровье, о погоде, об искусстве. Как-то сказал знакомой: «Для меня мама умерла давно», — что можно понимать двояко, и как ощущение того, что разлука из-за «железного занавеса» будет вечной. Многим так и казалось. Но когда мать тяжело захворала, все деньги, что он заработал на зарубежных гастролях, Рихтер отдал на лекарства, наплевав на инструкцию. Поехал пианист и на похороны матери.
В 1970-е годы Святославу Теофиловичу стали совсем доверять, отпуская за границу без сопровождающего «в штатском». Помимо Рихтера «доверяли» Гилельсу, Ойстраху, последнего как-то попросили об одолжении — пересчитать количество кресел в концертных залах, где он выступает. Зачем? В Госконцерте заподозрили одного из импресарио в обмане; на вопрос музыканта, каким образом и когда он будет считать, он получил совет: прямо во время концерта, со сцены!
Тот же Иван Серов, кстати, сильно насолил еще одной богемной звезде — Майе Плисецкой, долгое время невыездной (у нее в Америке жили дядя и куча всякой родни). Политически неблагонадежная биография Плисецкой, ее непростой характер долго служили своеобразным таможенным барьером для ее поездок в капстраны. Из-за Серова она не поехала на гастроли с Большим театром в 1956 году. Уланову взяли, а ее — нет (что было вдвойне обидно). Запрету предшествовало знакомство со вторым секретарем посольства Великобритании Джоном Морганом, любителем балета. Морган даже попросил Плисецкую оставить для него два билета в зал Чайковского, где она танцевала в концерте. Завязались приятельские отношения, Морган спросил, почему Майя не летит в Лондон, — а она возьми и брякни, что «КГБ красную точку над моей фамилией поставил», а еще над фамилией ее брата Александра (Плисецких в Большом было много). А тут и посол господин Уильям Хейтер подключился: «Наша сторона очень хочет, чтобы вы поехали. Английская публика должна увидеть ваше “Лебединое”. Мы будем настаивать…»
И Плисецкая совершила следующую ошибку — поставила директору Михаилу Чулаки ультиматум: «Если мой брат не поедет на гастроли, увольняйте меня по собственному желанию!» А там и рады: да ради бога, увольняем, скатертью дорога: сдайте пропуск! И в расстроенных чувствах балерина уехала в Ленинград к двоюродной сестре. Наступил август 1956 года — сам министр культуры товарищ Николай Михайлов вызвал ее в Москву, уговорил вернуться в театр, но в Лондон ее все равно не пустили, устроив выволочку на партсобрании. И в третий раз Плисецкая вновь оплошала — позвонила тому самому Моргану в посольство, пожаловалась. А он говорит, успокаивает: «Я к вам в гости сейчас приеду, новые книжки о балете привезу». И приехал, прямо в коммуналку в Щепкинском переулке. Пил грузинский чай с вишневым вареньем. Обещал все уладить. С тех пор за Плисецкой началась слежка, и не топтун какой-то, а целая машина из КГБ ее «пасла» сутками напролет. Так и стала она невыездной, за строптивый характер. А Морган пропал куда-то, будто и не было его. Видать, в политбюро его почему-то не послушали, а может, через королеву свою хотел дело уладить…
Дальше было еще интереснее: коллеги по театру, лауреаты и орденоносцы Галина Уланова, Леонид Лавровский, Юрий Файер написали в защиту Плисецкой письмо, чтобы отпустили ее за границу как гордость советской культуры. В ответ сверху было дано указание — Плисецкая должна написать покаянное письмо, признать ошибки, пообещать хорошее поведение и т. д., что она и сделала. Министр культуры прочитал и говорит: «У вас большой талант, Майя Михайловна. Настоящий, большой талант. А чему учил нас великий Ленин? Учил, что талант беречь надо. Поэтому я и побросал все свои ответственные дела, чтобы с вами встретиться. Понимаю, что вы страдаете, возможно, ночи не спите. Но позволю себе усомниться, кто из нас больше переживает: вы или я, министр культуры Михайлов?» В общем, сплошные слова. Лишь жена министра, добрая и дородная тетка Раиса Тимофеевна, в кулуарах назвала фамилию человека, к которому надо мольбы свои адресовать: «У Серова горы доносов на вас. Надо вам с ним самим поговорить. Он все решает»[25]. Но разговора с Серовым у Плисецкой не вышло. Пробравшись в кабинет с кремлевской вертушкой, благодаря зятю Хрущева Виктору Гонтарю (директору Киевской оперы), она позвонила генералу, тот, услышав, кто звонит, обомлел от ее наглости и в конце концов бросил трубку. Труппа Большого театра улетела на гастроли без Плисецкой, а также и без Алексея Ермолаева, еще одной звезды, заподозренной в желании остаться.
В конце концов, судьбу выездов Плисецкой решил Хрущев, взяв на себя ответственность за ее возвращение с гастролей из Америки весной 1959 года. Перед той поездкой Майю Михайловну вызвали к Александру Шелепину, к тому времени сменившему Серова. «Железный Шурик» и довел до нее монаршию милость: «Никита Сергеевич вам поверил!» Шелепин разрешил встретиться в Америке с двоюродными братьями, а про Щедрина мрачно пошутил: «Пускай на роялях спокойно свои концерты играет. Мы ему рук в заклад рубить не будем. Вот если не вернетесь…» — и погрозил пальцем. Одна из первых рецензий на балет с Плисецкой заканчивалась словами: «SPASIBO NIKITA SERGEEVITCH!»
Таким образом, перспективный советский композитор Родион Щедрин оставался в качестве заложника в своей московской квартире на Кутузовском проспекте, щедро оснащенной подслушивающими устройствами — жучками (они забрались даже в кровать, о чем стало известно уже в 1990-е годы). Творческие семьи власти старались не выпускать вместе за границу — а вдруг сбегут, останутся! С другой стороны, это выглядело как забота о моральном облике советской семьи и крепости брачных уз — своего рода испытание разлукой.
В апреле 1959 года в аэропорту Нью-Йорка артистам устроили грандиозную встречу, оно и понятно: столько лет Большой театр сидел за «железным занавесом» и вдруг на тебе — приехали! Кто встречал их? Конечно же Соломон Юрок, он бросился к Плисецкой: «Прилетела? Выпустили? Послушали меня?..» Он не раз уговаривал министра культуры Екатерину Фурцеву отпустить балерину на гастроли, суля советскому бюджету огромные барыши от ее выступлений на лучших сценах мира. А в это время в квартирке на Кутузовском не находил себе места Родион Щедрин. Он повесил на стене у телефона календарь, в котором каждый день зачеркивал цифры — всего их было семьдесят три, столько продолжались гастроли Большого в Америке. Они созванивались почти ежедневно, бывало, что и дважды в день. Тут, конечно, вспоминается песня Владимира Высоцкого с его мольбой в адрес телефонистки:
Девушка, здравствуйте!
Как вас звать? Тома.
Семьдесят вторая!
Жду, дыханье затая!
Быть не может, повторите,
Я уверен — дома!
А, вот уже ответили…
Ну, здравствуй, — это я!
Вот так и звонили, сегодня с трудом верится, что возможность поговорить с близким человеком зависела тогда от девушки-телефонистки с порядковым номером, которая «соединяла». Иногда надо было сидеть битый час дома, у аппарата, ждать «соединения», а потом оплачивать счета. Понятно, что у Щедрина все деньги только и уходили на телефонные разговоры с Америкой. Все эти дни домработница курсировала между домом и сберкассой, сотрудницы которой шутили: «Не иначе как Плисецкая мужа приворожила!» Вернувшуюся из Америки Плисецкую чуть ли не расцеловал на приеме Хрущев, мол, молодец, не подкачала! Майя Михайловна так и не решилась остаться за границей, хотя ей не раз предлагали помощь, например Ингрид Бергман.
Плисецкая — боец, каких мало, ей палец в рот не клади. Но тихий, будто пришибленный Рихтер вряд ли мог сделать или сказать какую-то гадость советской власти: дают дышать, и уже хорошо, и на том спасибо! Но порой отношения с чиновниками были подобны хождению по минному полю, когда не знаешь, когда и где рванет. Вот, например, история поэта Константина Ваншенкина и его едва не сорвавшейся поездки в Италию. Партсобраний в Союзе писателей он не пропускал. Однажды году в 1965-м на одном подобном совещании, выбиравшем делегатов на Всесоюзный съезд писателей, он вдруг встал и сказал: «А почему в списке делегатов нет таких известных писателей, как Александр Бек, Владимир Солоухин, Юрий Трифонов, Юлия Друнина, но зато есть Агния Кузнецова?» А дело в том, что детская писательница Агния Кузнецова приходилась супругой самому Георгию Маркову, большому писательскому начальнику.