Рассказывал он это при своей жене. Даже она, привыкшая к его брехне, и то с удивлением возвела на него глаза».
Когда Чуковского в 1944 году разругали в «Правде», то Меркуров, увидев его на улице Горького, сбежал от писателя в магазин: «На лице у него была отчужденность, и когда я вошел в магазин, не понимая, что он прячется от меня, — он посмотрел на меня чужими глазами — и не подал мне руки. Он был единственный из моих знакомых, кто совершенно порвал со мною — после этой ругательной статьи. К концу жизни он был в опале. Опала постигла его после того, как он вылепил памятник Гоголю».
Меркуров и правда жил в своем измайловском поместье как барин, Ноздрев или Собакевич. Встретит, бывало, удрученного рабочего и спрашивает: «Что морда кислая? Корова, что ли, сдохла?» А тот: «Точно, сдохла, Сергей Дмитриевич». И надо же: назавтра дарит ему корову. Вот какой добрый человек был. Но мог, вероятно, и высечь розгами на скотном дворе…
Эрнст Неизвестный называет иную причину опалы скульптора — 20 лет трудился Меркуров над скульптурной группой «Похороны вождя» (ныне в Горках Ленинских), в подражание античному барельефу «Возвращение тела Гектора в Трою». А затем якобы решил подарить ее Сталину на юбилей, указав ее стоимость. Остроумный вождь, прочитав подарочный адрес, ответил: «Такой дорогой подарок принять не могу!»
Чуковского в 1947 году Меркуров позвал в гости — посмотреть его новые работы: «По дороге он угощал меня анекдотами — колоссально непристойными… Приехали мы в его ателье — я чуть не написал: фабрику. Во дворе засыпанные снегом — бюсты членов Политбюро, огромная панорама-барельеф, фигуры, памятники — очень причудливо — во тьме, в снегу — сказочно, — в трех мастерских я видел титана Гоголя, у к-рого плащ развевается, точно в аэротрубе веселого гиганта, — в котором нет ни одной гоголевской черты, и несмотря на крупные пропорции — дряблая и вялая фигура. Тут же позолоченный саркофаг Калинина; тут же великолепно обобщенный — очень благородно трактованный Сталин — для Армении: голова гигантской фигуры. Но главное: маски. Он снимал с умерших маски. Есть маска Макса Волошина, Андрея Белого, Маяковского, Дзержинского, Крупской и т. д., и т. д. не меньше полусотни — очень странно себя чувствуешь, когда со стен глядят на тебя покойники, только что бывшие живыми, еще не остывшие (Меркуров снимает маски тотчас же после конвульсий). Потом он угостил меня ужином и показал старую книгу Грабаря, где приведены цитаты из Антокольского (нарочито еврейские: “Я махаю шаблей” и проч.), и стал доказывать антисемитизм Грабаря. Потом, по воспоминаниям Грабаря, доказал, что Грабарь небезвыгодно для себя продавал за границу эрмитажные картины и проч. — И все же впечатление от него очень милое: несмотря ни на что, это талантливый, жизнеспособный человек».
Меркуров зарабатывал посмертными масками (видно, общение с покойниками не прошло для него даром, сильно повлияв на мировоззрение). Первую маску он снял с армянского католикоса в 1907 году, а всего их насчитывается более трехсот. Снимал маску с Ленина, со Сталина и Хрущева не успел — скончался в 1952 году, очень вовремя, ибо вскоре всех его каменных Сталиных свергли с постаментов. Туда же могли отправить и самого Меркурова — обвинив его в перерасходе государственных средств. А мастерской в Измайлове и след простыл — то ли сгорела, то ли снесли к Олимпиаде-80. Но куски его скульптур по округе еще можно обнаружить.
А Эрнст Неизвестный после смерти учителя не потерялся, пошел работать к другому скульптору — Евгению Вучетичу, сменившему Меркурова в качестве главного «сталинодела», но ненадолго. Неизвестный сваял у Вучетича своего первого вождя, услышав ту же сакраментальную фразу: «Не важно, как ты мне его вылепишь. Важно, как я ему его сдам!» Но в 1953 году синекура закончилась. И тогда сметливый Вучетич решил специализироваться на матерях. Его циклопические «Родины-матери» стоят в Волгограде и Киеве. Получить такие заказы оказалось весьма непросто, более того, при Хрущеве Вучетич добивался разрешения поставить еще одну такую же «мать» на Поклонной горе. На что Никита Сергеевич (сам большой матерщинник), почесав лысину, устыдил его: «Товарищ Вучетич, нам жилье строить надо, а вы опять тут со своими…» Мастерская Вучетича сохранилась на Тимирязевской улице, из-за кирпичного забора, как из огромной сломавшейся мясорубки, до сих пор выглядывают руки и головы его памятников.
С наступлением «оттепели» пришло время и Эрнсту Неизвестному блеснуть, так сказать, по этой линии, но уже самостоятельно. Обрел он и собственную мастерскую в Большом Сергиевском переулке, 18, про которую сочинил стихи Александр Межиров:
А на Сретенке, в клетушке,
в полутемной мастерской,
спит Владимир Луговской.
Или:
Неизвестный Эрнст, не ест, не пьет,
день и ночь он глину месит,
руководство МОСХа бесит.
Не дает уснуть Москве.
Кто сюда только не приходил — прежде всего, конечно, все шестидесятники, затем ученые с прогрессивными либеральными взглядами (Лев Ландау, Андрей Сахаров, Петр Капица), философы (Александр Пятигорский, Мераб Мамардашвили, Александр Зиновьев), иностранцы всех мастей (Ренато Гуттузо, Федерико Феллини, Морис Торез, Сартр), сотрудники ЦК КПСС — их хозяин мастерской особенно любил, привечал с надеждой получить, наконец, «государыню» — Государственную премию СССР. Поработав бок о бок с классиками соцреализма и наглядевшись на их художества, Неизвестный вполне обоснованно решил и сам стать государственным скульптором номер 1. А что? Человек монументальный, солидный, ничего, что еврей — зато фронтовик! Только как проникнуть на золотой пьедестал, где и так тесно от всех этих академиков — Вучетич, Томский и прочие? И решил Неизвестный, что только знакомства в высших сферах позволят ему обрести вожделенный статус.
Вот как пишет об этом на правах очевидца Анатолий Брусиловский: «Неизвестный занимается монументальной скульптурой, а это освященная и самая возлюбленная область совкового искусства. Вся эта пропагандистская “бодяга” стоила миллионы и миллионы. Так что Эрнст сразу попал в самую гущу Большой драки за Огромные гонорары! Тут уже были свои обласканные без всякой меры властью корифеи — Манизер, Томский, главный “капо ди тутти капи” скульптурной мафии Вучетич. Все они были увешаны орденами, все они были депутатами, лауреатами, все они имели немереные богатства и привилегии. На них трудились целые коллективы, активы и роты — безвестные “негры”, то есть другие скульпторы, не дошедшие до таких кондиций. Эрнст попал прямо в “центр циклона”. Он был готов и имел вкус к добыванию победы любым путем. Использовал уже сложившуюся практику личных знакомств, внутриведомственные склоки, подковерную борьбу. В дело шло всё: дочь Шепилова, сын Микояна, жена Хрущева! Его тактика не отличалась от тактики какого-нибудь Вучетича — ведь цель была огромна, невиданно гигантская!
По сравнению с другими жанрами искусства — живописью, графикой, которым не снились такие вливания, — цель, выигрыш был гипнотически велик! Однако Эрнст был не только амбициозен, он был талантлив, и его работы вполне могли служить поставленной задаче — пресловутому “плану монументальной советской пропаганды”. Это понимали его могучие противники. Стоило бы ему один раз победить, пробить, поставить “истукана”, как тут же он автоматически получил бы “государыню” — Госпремию, — и пошло бы, и поехало! Те же ордена, те же “депутатские” дела. И его бы стиль был бы признан за “новый, небывалый подъем советского искусства”! Поэтому официоз, партаппаратчики от искусства, несмотря на свои внутренние склоки и разборки, — перед лицом такого врага, как Неизвестный, сплачивались в один нерушимый фронт».
В мастерской Неизвестного запросто появлялись, выпивали и закусывали сотрудники международного отдела ЦК Вадим Загладин (вредные коммунисты в 1990-е годы прозвали его Загладницей) и Анатолий Черняев (будущий помощник Горбачева). «Хорошо помню — когда приходишь в идеологический отдел, то пахнет грязными носками. А если в международный отдел, где работали мои ребята, то французскими духами. Эти цековцы меня любили, потому что я был бесшабашный, хулиганистый и, так сказать, всех выручал — и с бабами, и с женами. Но я знаю, почему они меня любили. Я обслуживал их ночное сознание. Я знаю много про Италию. Анекдоты про Микеланджело и папу римского, стихи на эту тему. Там были всякие истории. Увы, среди тех людей было много сильно пьющих, которые через это погибли. Я стихийный патриот. Мне главное — чтобы за власть не было стыдно: если не пукает публично — уже спасибо. Потому что пролетарии распустились» — так образно выразил свое видение ситуации скульптор-самородок и прибавил: «Будучи монументалистом, я не хотел всю жизнь просидеть в подвале, не хотел быть генералом без армии».
Наконец, цековцы устроили встречу с помощником Алексея Косыгина — и как это им не удалось привести самого премьера в мастерскую! Неизвестный накрыл для помощника «поляну» в ресторане «Арбат»: «Я тогда уже имел много денег. Поэтому стол ломился от яств: балыков, черной икры, от разных вин, коньяков, от всего, что только можно было купить». Поначалу разговор шел прилично, скульптор рассказывал о своем патриотизме и о войне. Но опьянение наступило быстрее взаимопонимания. Помощник Косыгина стал «тыкать» Неизвестному по присущей всякому начальству хамской привычке, на что скульптор отрезал: «Вы что мне тыкаете. Я с вами свиней не пас…» На этом и разошлись, не придя к консенсусу.
Друзья-цековцы пожурили скульптора: «Что ж ты делаешь? Мы тебе устроили стрелку с таким человеком! А ты что? Хоть бы о нас подумал!» Он подумал и принес извинения: «Я — инвалид Отечественной войны. На меня водка действует ужасно». Помощник Косыгина извинениями остался удовлетворен и потащил Неизвестного выпить к себе домой. Скульптор, надо полагать, надеялся на продолжение банкета, в том смысле, что нашел своего Медичи. И вдруг помощник, рассказавший уже всю свою биографию, поведал, что был когда-то помощником Ворошилова — того самого, что приходил к Меркурову: «Эх, Эрнст, Эрнст, вы человек крупного помола. Такие сейчас перевелись. Вы мне очень напоминаете Ворошилова. Он тоже был вспыльчив, но отходчив». Так круг и замкнулся для Неизвестного: опять Ворошилов! Но ведь он уже приезжал к Меркурову… Все хлебные места были заняты.