Но занавес в зале продолжал подниматься и без «Летучей мыши», в 1919 году в помещении театра шли спектакли первой студии Художественного театра, а в 1924 году здесь начал работать московский Театр сатиры, а после его переезда на Триумфальную площадь — студия Малого театра. В 1930 году уже и эта студия переехала, на этот раз на улицу Серафимовича, 2 (Дом ЦИК и СНК СССР — «Дом на набережной»). И в подвал на несколько десятков лет заселился первый и единственный в мире цыганский театр «Ромэн» под руководством его создателя режиссера Моисея Гольдблата. В 1958–1985 годах в помещении ставились спектакли Учебного театра ГИТИСа, а в 1989 году по этому адресу вновь прописался театр-кабаре «Летучая мышь» под руководством Григория Гурвича.
Нэп оживил богемную жизнь актерских кабаре, наиболее известным из которых в 1922 году стало «Нерыдай» в Каретном Ряду, близ сада Эрмитаж, организованное артистом оперетты, бывшим комиком Александром Кошевским. Интерьеры кабаре оформлял художник МХАТа Виктор Симов, стилизовав его под трактир, в соответствии со вкусами мещанской эпохи. Сцену превратили в огромный пузатый чайник с русскими печками по бокам, в которых устроили ложи для нэпманов. Занавес в чайнике раскрасили в лубочном стиле, в зале — канарейки в клетках. Официантов переодели под трактирных половых в белых брюках и рубашках.
Тексты пародий и дивертисментов в «Нерыдай» придумывала солидная группа авторов — Николай Адуев, Вера Инбер, Анатолий Мариенгоф, Виктор Ардов, Вадим Шершеневич. Выступал с романсами и баснями корифей русского театра Владимир Давыдов, аккомпанировавший себе на гитаре, но больше всего было молодых артистов, которым в будущем будет суждено стать любимцами советских кинозрителей. Михаил Жаров рассказывал: «Попасть туда было невозможно, посещать его могли только люди состоятельные, каковыми тогда были нэпманы. На его подмостках выступали все самые модные артисты текущего московского сезона. Кошевский создал небольшую труппу по типу “театра миниатюр”, где актеры делали всё — играли, пели, танцевали. Программу обычно готовили объединенную на одну какую-нибудь тему с хлестким названием. Чтобы не быть заподозренным в недостойном для артиста “торгашеском деле”, Кошевский придумал остроумный ход — он создал в своем трактире специальный “актерский стол”, уголок, изолированный от “нэпачей”, где могли сидеть только актеры и есть свое недорогое дежурное блюдо. Не имеющим отношения к театру посетителям, даже “денежным тузам”, сидеть за этим столиком было запрещено. Это создало кабаку репутацию актерского ночного клуба. Съезд начинался к десяти часам вечера. За актерским столом в гостях у “Не рыдай!” всегда был кто-нибудь из “знаменитостей”. А так как за столом было всего 15–20 мест, то на него существовала актерская очередь. Театральные “звезды” были дополнительной приманкой для мещан с толстыми карманами».
Жаров выступал на пару с Гаркави, читая сатирический скетч Эрдмана «Москвичи в Чекаго». Их злободневные и остроумные куплеты имели бешеный успех и никогда не повторялись. Каждый вечер — новые:
Пока еще не спеты
Ни мной, ни им куплеты,
Мы просим и мужчин,
И дам
Помочь немного в этом
Нам.
Мы просим
Вслед за нами
Пристукивать
Руками,
Когда дойдем мы до конца…
Ламца-дрица,
А-ца-ца!
Жаров и Гаркави были популярны, их часто вызывали на бис. Куплеты помогали выживать, за них платили деньги, но и нагрузка за ночные выступления давала о себе знать — у Жарова появился нездоровый кашель. А утром его ждали в театре на репетицию.
На сцене «Нерыдай» заблистала звезда Рины Зеленой, приехавшей из Ленинграда. Она развлекала публику частушками, песнями («Когда горит закат») и сатирическими эстрадными сценками[12]. Среди конферансье были не только Гаркави с Жаровым и Игорем Ильинским, но и Георгий Тусузов (он будет служить в Театре сатиры до преклонных лет) и Марк Местечкин (будущий директор цирка на Цветном бульваре). Вера Инбер написала для них оперетку «Веселый месяц май», весело разыгранную под аккомпанемент шумового оркестра, в котором единственным музыкальным инструментом был барабан. Это был прообраз знаменитого номера из «Обыкновенного концерта» Образцова, где самодеятельный оркестр из водосточных труб, кошки и унитаза развлекает зрителей. Оперетка имела бешеный успех.
Веселье разбавлялось выступлениями гостей, среди которых бывали Иван Поддубный, Екатерина Гельцер, Луначарский и Маяковский, запомнившийся одному из очевидцев своей быстрой реакцией: «Однажды ведущему программу Тусузову был задан из публики хамский вопрос. Конферансье на какое-то мгновение растерялся и не нашелся сразу, что ответить. И тут вдруг прогремел могучий бас Маяковского: “Вашей бы головой тротуары мостить!” Тусузов обворожительно улыбнулся и сказал: “Простите, гражданин, но вам уже ответили!”».
Но этот случай был единичным, в основном вопросы были достойными и преследовали цель вызвать конферансье на своего рода дуэль остроумия. Задавали их как раз обитатели того самого артистического стола, среди которых наибольшим чувством юмора отличался Виктор Ардов, сатирик и неутомимый острослов. Однажды он так замучил конферансье своими «подколами», что те уступили ему место на сцене, то есть в чайнике. Ардов сам стал конферировать. Хватило его на три вечера.
Соответствующим был и музыкальный аккомпанемент конферанса, создаваемый всего лишь тремя исполнителями, игравшими без нот, по памяти. «Нерыдайцы» обрели сказочную популярность, выезжая с гастролями по городам и весям. С исходом нэпа кабаре закончилось, многие его актеры влились в труппу театра «Синяя блуза». Аналогичная судьба постигла московские кабаре «Коробочка» и «Павлиний хвост», петроградский «Балаганчик», киевский «Кривой Джимми».
Еще одной формой богемного времяпрепровождения были литературно-артистические кафе, что позволило назвать это время «кафейным периодом русской литературы», когда публичное чтение стихов заменило книги и давало хоть какую-то возможность прокормиться. В Москве самым скандальным считалось «Кафе футуристов», обосновавшееся в бывшей прачечной в Настасьинском переулке в доме 52/1 осенью 1917 года. Меценатом был сын «того самого» булочника и поэт-графоман Николай Филиппов, а основателями и оформителями — футуристы во главе с Василием Каменским. К оформлению кафе привлекли Валентину Ходасевич. Давид Бурлюк украсил кафе вывеской своего собственного сочинения: «Мне нравится беременный мужчина».
Афиша представления в кабаре «Нерыдай» в Каретном Ряду
Популярная актриса богемных кабаре 1920-х годов Рина Зеленая коллекционировала фарфоровые фигурки. 1930-е гг.
Личность Давида Давидовича Бурлюка достаточно интересна и многогранна. Уже одни только скупые даты жизни вызывают немалый интерес: родился в 1882 году на хуторе Семиротовщина Лебединского уезда Харьковской губернии, скончался в 1967-м в американском Лонг-Айленде. Трудно одним словом охарактеризовать личность и профессию Бурлюка. Он был организатором журналов и выставок, писал картины, манифесты, стихи, критические статьи и пр. Бурлюк являлся и одним из основателей объединений «Бубновый валет» и «Гилея». В 1912 году его манифест «Пощечина художественному вкусу» имел большой общественный резонанс и явил миру еще одно качество Бурлюка, позволившее называть его идеологом русского авангарда.
Ближе всего Бурлюк стоял к футуристам. Он и сам, можно сказать, выглядел неординарно. Выдвинув в качестве своего девиза фразу: «Надо ненавидеть формы, существовавшие до нас!» — он стал носить яркую клоунскую одежду, да еще и рисовал у себя на щеке маленьких лошадок. Но это не значит, что всю свою жизнь он исповедовал принципы одного художественного течения. Искусствоведы угадывают в его картинах и черты импрессионистов, встречаются также примитивистские мотивы. В 1920-е годы Бурлюка увлек конструктивизм. А в иные времена и реализм оказывал на него не меньшее влияние.
Диапазон художественных пристрастий Бурлюка во многом был вызван кругом его общения. Среди его друзей — Михаил Ларионов, Наталья Гончарова, Василий Кандинский и, конечно, Маяковский, отзывавшийся о нем: «Всегдашней любовью думаю о Бурлюке. Прекрасный друг. Мой действительный учитель. Бурлюк сделал меня поэтом».
Несмотря на то что у Бурлюка был только один глаз, это не помешало ему проявить свои художественные наклонности: он иллюстрировал издания Маяковского, а с 1911 года учился в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, оттуда их вместе и выгнали в 1914 году. Говоря современным языком, Бурлюк был еще и продюсером, организовывая гастроли по России многих своих друзей, за что получил прозвище «Дягилев русского авангарда». В 1918-м он выехал в очередную поездку по России, но в Москву уже не вернулся. В 1920-м Бурлюк отправился в Японию, а оттуда в США. Он вновь приехал в советскую Россию лишь в 1956 году. Когда обсуждался вопрос о том, кто будет оплачивать приезд Бурлюка, Лиля Брик сказала: «Никакими тысячами нельзя оплатить Давиду те полтинники, которые он давал нищему, чтобы тот мог писать стихи, не голодая».
Посетители описывают занятный дизайн «Кафе футуристов»: «Длинная низкая комната, в которой раньше помещалась прачечная. “Как неуклюжая шкатулка, тугой работы кустаря”. Земляной пол усыпан опилками. Посреди деревянный стол. Такие же кухонные столы у стен. Столы покрыты серыми кустарными скатертями. Вместо стульев низкие табуретки… Комната упиралась в эстраду. Грубо сколоченные дощатые подмостки. В потолок ввинчена лампочка. Сбоку маленькое пианино. Сзади — фон оранжевой стены». Стену обозначали нарисованные на ней огромный багровый слон, женские бюсты, крупы лошадей и призывы типа: «Доите изнуренных жаб» и «Голубицы, оправляйте свои перышки».
Народ собирался после окончания спектаклей: «Буржуи, дотрачивающие средства, анархисты, актеры, работники цирка, художники, интеллигенты всех мастей и профессий. Многие появлялись тут каждый вечер, образуя твердый кадр “болельщиков”. С добросовестным, неослабевающим упорством просиживали от открытия до конца». Программа вечеров включала в себя исполнение романсов, чтение стихов (Маяковский читал здесь «Человека», Каменский — поэму «Стенька Разин — сердце народное»), пение Вертинского, испанские танцы. Как-то после разгона Учредительного собрания в кафе протиснулись его агитаторы-студенты с газетами, Бурлюк купил их все, а затем, поднявшись на сцену, стал топтать их со словами: «Мы не станем поддерживать мертвецов!» Весной 1918 года кафе закрылось.