Ежов не дал ход этому доносу, хотя мог бы, наверное, Бабеля стереть в порошок, да и Шолохову досталось бы. Похоже, что нарком ценил и любил писателей, прощая им адюльтеры — сам был грешен (и не только с женщинами, да и развратом в то время не брезговали многие представители советской элиты). Ежов знал и о других разговорах Бабеля, в которых писатель высоко отзывался о наркоме НКВД. Вполне верится в утверждение ряда биографов писателя, что тот часто и самодовольно повторял: «Меня никогда не арестуют».
Не застрелись Маяковский в 1930-м — и он бы стал звездой салона Ежовой. Мы хорошо знаем слова Сталина про «лучшего, талантливейшего поэта нашей советской эпохи». А вот как полностью выглядит цитата:
«Тов. Ежов!
Очень прошу вас обратить внимание на письмо Брик. Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличное отношение к его памяти и произведениям — преступление. Жалобы Брик, по-моему, правильны. Свяжитесь с ней или вызовите ее в Москву… Сделайте, пожалуйста, всё, что упущено нами. Если моя помощь понадобится, я готов.
Привет! И. Сталин».
Это резолюция Сталина на обороте письма Лили Брик Сталину от 1935 года. Ежов принял Лилю, душевно с ней поговорил, сетовал, что плохо у нас издают Маяковского, на серой бумаге — разве так должны выглядеть произведения великого поэта? Он читал ей его стихи и вообще проявил большое внимание. После этой встречи и началась новая канонизация Маяковского, которого «стали вводить принудительно, как картофель при Екатерине», по меткому выражению Пастернака. А всё Ежов, ему отдельное спасибо за Маяковского.
Весной 1938 года посиделки у Ежовой закончились в связи с обострением у нее психического заболевания, ставшего следствием «полного бытового и морального разложения», что неудивительно, учитывая обстановку в семье (они с Ежовым к тому же удочерили девочку из дома ребенка). В мае 1938 года Ежова уехала в Крым подлечиться, однако ни к чему хорошему это не привело. Она взялась писать верноподданнические письма Сталину и, вернувшись по настоянию мужа в Москву, вновь легла на лечение в санаторий, где в ноябре 1938 года отравилась снотворным, якобы после его сигнала: «Пора, мол, Женя, тучи над нами сгущаются!» Похоронили ее на Донском кладбище с почестями. Ежова сняли с поста наркома в декабре 1938-го, после чего он ударился в беспробудную пьянку. Арестовали его в апреле 1939 года, а через месяц взяли и Бабеля. Кольцов к тому времени был уже арестован. Всех троих расстреляли, а прах свезли в общую могилу опять же на то же самое кладбище. Там они все и встретились, получился своеобразный посмертный салон.
Не менее светской была жизнь в другом салоне, что располагался в доме в Брюсовом переулке на квартире Всеволода Мейерхольда и Зинаиды Райх. Интереснейшие свидетельства о повседневной жизни этого богемного сообщества оставил музыкант Юрий Елагин — в 1930-х годах он был скрипачом в оркестре Театра им. Евг. Вахтангова, а во время войны, оказавшись на оккупированной территории, сумел перебраться в США. В Америке Елагин не терял времени даром, выступая по «Голосу Америки» с рассказами и разоблачениями советского режима. Вот что он поведал о салоне Мейерхольда: «Московская четырехкомнатная квартира в Брюсовом переулке стала одним из самых шумных и модных салонов столицы, где на еженедельных вечеринках встречалась элита советского художественного и литературного мира с представителями правительственных и партийных кругов. Здесь можно было встретить Книппер-Чехову и Москвина, Маяковского и Сельвинского, знаменитых балерин и певцов из Большого театра, виднейших московских музыкантов так же, как и большевистских вождей всех рангов, за исключением, конечно, самого высшего. Луначарский, Карахан, Семашко, Енукидзе, Красин, Раскольников, командиры Красной армии с двумя, тремя и четырьмя ромбами в петлицах, самые главные чекисты — Ягода, Прокофьев, Агранов и другие — все бывали гостями на вечеринках у Всеволода Эмильевича. Веселые собрания устраивались на широкую ногу. Столы ломились от бутылок и блюд с самыми изысканными дорогими закусками, какие только можно было достать в Москве. В торжественных случаях подавали приглашенные из “Метрополя” официанты, приезжали цыгане из Арбатского подвала, и вечеринки затягивались до рассвета. В избранном обществе мейерхольдовских гостей можно было часто встретить “знатных иностранцев” — корреспондентов западных газет, писателей, режиссеров, музыкантов, наезжавших в Москву…[19]
Атмосфера царила весьма непринужденная, слегка фривольная, с густым налетом богемы, вполне в московском стиле времен нэпа. Заслуженные большевики, командиры и чекисты ухаживали за балеринами, а в конце вечеров — и за цыганками, иностранные корреспонденты и писатели закусывали водку зернистой икрой и вносили восторженные записи в свои блокноты о блестящем процветании нового коммунистического общества, пытаясь вызывать на разговор “по душам” кремлевских комиссаров и лубянских джентльменов с четырьмя ромбами на малиновых петлицах. Тут же плелись сети шпионажа и политических интриг. Глава московского отдела Ассошиэйтед Пресс В. Резвик в своей книге “I Dreamt Revolution’’ рассказывает, как на одной из мейерхольдовских вечеринок агент советской военной разведки попытался вовлечь его в большую шпионскую аферу. Сейчас может создаться впечатление, что квартира Мейерхольда была выбрана руководителями советской тайной полиции в качестве одного из удобных мест, где с помощью всевозможных приятных средств, развязывающих языки и делающих податливыми самых осторожных и осмотрительных людей, можно было с большим успехом “ловить рыбку в мутной воде”… На их приемах и вечерах интересная, общительная и остроумная Райх была неизменно притягивающим центром общества. И привлекательность, и очарование хозяйки умело использовали лубянские начальники, сделав из мейерхольдовской резиденции модный московский салон “с иностранцами”».
Елагин на правах очевидца считает именно Зинаиду Райх виновницей странной метаморфозы, произошедшей с Мейерхольдом, сделавшимся главным другом советских чекистов. В конце концов, она настояла, чтобы он включил в состав художественного совета своего театра знатного чекиста Якова Агранова: «Райх была чрезвычайно интересной и обаятельной женщиной, обладавшей в очень большой степени тем необъяснимым драгоценным качеством, которое по-русски называется “поди сюда”, а на Западе известно под именем sex appeal. Всегда была она окружена большим кругом поклонников, многие из которых демонстрировали ей свои пылкие чувства в весьма откровенной форме. Райх любила веселую и блестящую жизнь: вечеринки с танцами и рестораны с цыганами, ночные балы в московских театрах и банкеты в наркоматах. Любила туалеты из Парижа, Вены и Варшавы, котиковые и каракулевые шубы, французские духи (стоившие тогда в Москве по 200 рублей за маленький флакон), пудру Коти и шелковые чулки… и любила поклонников. Нет никаких оснований утверждать, что она была верной, — скорее есть данные думать совершенно противоположное. Так же трудно допустить, что она осталась не запутанной в сети лубянской агентуры…»
Роль Мейерхольда как реформатора мирового театра огромна и не менее важна, чем метод Станиславского. А быть может, даже и больше последнего, особенно с высоты сегодняшнего дня. Постановки Мейерхольда легендарны: это и «Баня», и «Клоп», и «Горе уму», и «Ревизор», и «Лес», и многие другие. Мейерхольд умел не только ставить спектакли, но и взращивать таланты. Из-под его крыла вышли Игорь Ильинский, Михаил Жаров, Эраст Гарин, Сергей Мартинсон, Валентин Плучек, Михаил Царев, Евгений Самойлов. Искусство режиссера не укладывалось в рамки соцреализма, получив обидный ярлык «мейерхольдовщина». Его критиковали в советских газетах в 1930-е годы на безыдейность, «антиобщественную атмосферу, подхалимство, зажим самокритики, самовлюбленность». Писали о том, что театр «окончательно скатился на чуждые советскому искусству позиции и стал чужим для советского зрителя», что «в угоду левацкому трюкачеству и формалистическим вывертам, даже классические произведения русской драматургии давались в театре в искаженном, антихудожественном виде». А современные пьесы в постановке Мейерхольда создавали «извращенное, клеветническое представление о советской действительности, пропитанное двусмысленностью или даже прямым антисоветским злопыхательством». Оказывается, что «…к 20-летию Октябрьской революции Театр им. Мейерхольда не только не подготовил ни одной постановки, но сделал политически враждебную попытку поставить пьесу Габриловича (“Одна жизнь”), антисоветски извращающую известное художественное произведение Н. Островского “Как закалялась сталь”».
И вот при такой «критике» мастер надеялся получить для своего театра новое здание, которое строилось на Триумфальной площади. А 7 января 1938 года приказом Комитета по делам искусств при Совнаркоме СССР «О ликвидации Театра им. Вс. Мейерхольда» театр был закрыт. Прощальным спектаклем стал «Ревизор», показанный в помещении нынешнего Театра им. М. Н. Ермоловой на Тверской 8 января 1938 года. Тучи над режиссером сгущались. Он поставил столько спектаклей, а конец своей собственной жизни так и не смог предугадать. Арестовали Мейерхольда 20 июня 1939 года в Ленинграде сразу после выступления на Всесоюзной конференции режиссеров.
А в июле 1939 года у себя на квартире в Брюсовом переулке была зверски убита Райх (она же бывшая жена Сергея Есенина). Убийство случилось через три недели после ареста режиссера. По мнению некоторых историков, именно письмо Райх в адрес Сталина и стало последней каплей, переполнившей чашу терпения вождя, хотя арест ее мужа намечался уже давно, но почему-то откладывался. Убийство Райх получило немалый резонанс в обществе, вызванный прежде всего отсутствием информации об истинных причинах трагедии и ее виновниках. Лишь через несколько лет, в 1943 году, за это преступление были осуждены солист Большого театра заслуженный артист республики Дмитрий Головин и его сын Виталий. Сам Головин, по версии следствия, в убийстве не участвовал, он лишь покрывал своего сына и прятал награбленное.