ами и внешним по отношению к России миром, одной из первых она вывезла свою коллекцию в Штаты и там выставляла. И хоть это было еще слишком рано, слишком ново и денег больших она не заработала — ибо не пришло еще время для этого искусства, — но свое дело она сделала», — отмечает Брусиловский. А ведь великое дело — первым почуять золотоносную жилу! Кто первый встал, того и тапки, то есть художники…
Дом Стивенсов всегда был полон какими-то приживалами. Деловая женщина, Нина все пыталась прикормить молодых художников, способных принести практическую пользу в ее бизнесе — достать редкую икону у какой-нибудь бабки за гроши, найти прялку (мечту советского интеллигента-шестидесятника) или самовар с медалями, чегой-то нарисовать. Расплатиться она могла и жвачкой, и презервативами, и порножурналами, и даже одеждой секонд-хенд, опять же американской. На побегушках у нее были не только Ситников, но и так называемый его опекун предприимчивый Владимир Мороз (позднее загремевший в Лефортово), глухонемой Алексей Потешкин, малевавший «под Малевича» (его подделки, вывезенные в 1960-х годах в Штаты, отчасти поколебали авторитет Стивенсов), и авантюрист Виктор Луи (о нем отдельный разговор). Прошел через испытание Стивенсами и Брусиловский по кличке «Брусок».
Недолго продержался у них и молодой талантливый реставратор Алексей Смирнов, призванный Ниной сочинить предисловие к каталогу выставки русских авангардистов в Нью-Йорке в 1967 году, когда ей разрешили вывезти 80 работ: «Мадам, худощавая, стройная, в молодости была, очевидно, симпатичная и привлекательная, по-старомосковски простецкая и приветливая и житейски, несомненно, очень опытная и циничная. Семья ее, наверное, была из мещанско-купеческой среды. В комнатах второго этажа мелькала ее мама, невысокая полная старушка, старавшаяся не появляться на людях и, как я потом узнал, ядовитая на язык. Нина Андреевна держала маленьких брехливых курчавых собачонок, а пьяный Эдди все время придавливал их дверьми. “Эдмон опять собачку раздавил”, — сообщала мадам, и мы везли хоронить несчастное животное в лесу. У Стивенсов мне понравилась гостиная — метров восемьдесят, отделанная мореным деревом и устланная коврами, с диванами вдоль стен. Посреди гостиной стоял рояль палисандрового дерева, на стенах висели чиновые поясные иконы действительно рублевского круга начала XV века.
Мне нравилось у Стивенсов, нравилось их пойло и то, как нежна и внимательна была ко мне Нина Андреевна. Я думал, что она и ее муж решили меня завербовать в ЦРУ, и мне это даже как-то льстило. Но все оказалось намного прозаичнее и пакостнее. Мадам решила заманить меня к себе в постель, приручить и сделать частью их семьи. Я понял это не сразу, ведь у меня, естественно, не было опыта того, как пожилые дамы заманивают молодых мужчин, годящихся им в сыновья. Хозяйка всячески пыталась меня споить и оставить ночевать на диване в гостиной. Однажды она принимала меня в своей спальне в полупрозрачном газовом пеньюаре, а муж приносил туда мартини, смешанное с сухим вином. Как-то Нинина старушка-мама, проходя мимо нас, сидевших в креслах в одной из комнат второго этажа, сказала ехидно: “А ты, Нина, все с молоденькими, хорошенькими…” До меня кое-что стало доходить, и я решил все это прекратить.
Жили мои американцы в двухэтажном старомосковском купеческом особняке… Во дворе размещался добротный отапливаемый гараж, где Нина хранила коллекцию московских авангардистов. Были в той коллекции хороший Тышлер, букашки Плавинского, много Васи Ситникова, черные кружки с серыми фонами Краснопевцева, пара рисунков на картоне Эрнста Неизвестного и еще какие-то голые бабы работы учениц Васи. Его ученицы сухой кистью на ватмане рисовали стилизованных баб — без контуров, врастирку (этой технике Вася научился, рисуя по ЖЭКам в послевоенные голодные годы портреты Сталина и Ленина). Васины картины были большей частью просто похабные, а излюбленный сюжет — за голой женщиной с выпуклыми грудями бежит голый, заросший шерстью мужик. Подобных рисунков он сделал много, один из них висел у Костаки, а один якобы купил музей Гуггенхейма».
Как-то Нина послала Смирнова в мастерскую Фалька — поторговаться со вдовой художника насчет покупки его знаменитой картины 1916 года «Обнаженная», про которую Хрущев сказал: «Это что за картина?» — «Обнаженная Фалька, Никита Сергеевич!» — «Обнаженная Валька? Да я и сам на такую не позарюсь!» Смирнов не сказал, что он от Стивенсов, а разумно представился сыном тбилисского коллекционера (только там такие и водились). Нина назвала ему предел торга: от десяти до тридцати тысяч долларов. Вдова Фалька — вот ненормальная! — наотрез отказалась продавать картину, считая ее достойной только для Третьяковки. Там она ныне и висит, а могла бы находиться в Америке, если бы не упертость вдовы, которая тоже могла бы находиться в Америке после продажи всех своих Фальков.
В конце 1960-х годов Стивенсы переехали в Гагаринский переулок (тогда улица Рылеева). В старинном особняке, принадлежавшем Министерству иностранных дел СССР, когда-то квартировал писатель Джон Рид, воспевший «Десять дней, которые потрясли мир», еще тот шпион, как сейчас выясняется. Воспев, он в 32 года как-то быстро умер в 1920 году и упокоился у Кремлевской стены. Но Стивенсы все же не хотели последовать его примеру. Стена — она хоть и Кремлевская, а пожить и поглотать виски хочется. Поэтому они вели себя хорошо и в Коммунистическую партию США не вступали, держали, так сказать, дистанцию.
О доме этом, кстати говоря, слухи ходили нехорошие. Дескать, в подвале в 1917 году нашли останки невинно убиенных женщин — жертв тайной масонской ложи. Но Стивенсы слухам не поверили и правильно сделали. В доме сохранились прекрасный паркет, обстановка, камины. Нина придала новой обители подобие загородного американского коттеджа с признаками русской усадьбы, так сказать, привнесла новый стиль — английский газон, яркие цветники, альпийская горка, барбекю, плетеная садовая мебель прямо из лондонского магазина.
В патриархальном Гагаринском у Стивенсов дела пошли еще лучше, с завидной частотой стали устраиваться квартирники. В 1970-е годы подрастало новое поколение художников и их собирателей, пусть бедных, но составивших свое собрание исключительно за счет подаренных им картин. Первым в этом ряду стоит колоритный Леонид Талочкин, он не грек, как Костаки, а простой грузчик, сторож, лифтер, а ранее инженер-конструктор Котло-турбинного завода, собравший сотни картин эпохи Второго русского авангарда: Краснопевцева, Немухина, Рабина, Янкилевского, Плавинского, Михаила Рогинского, Зверева и многих других.
Талочкин был непременным участником квартирников, выступая в роли искусствоведа и бытописателя одновременно, делая обмер картин, фиксируя даты и названия, технику исполнения и даже диалог участников выставки у той или иной картины. Жил он в коммуналке, разместившейся в ветшавшем деревянном доме. Туда, в свою «нору», он и «тащил» предметы своей коллекции, а в 1976 году ему в Министерстве культуры вдруг сказали: «Ставим ваше собрание на учет как памятник культуры, чтобы нас на Западе в преследовании искусства не обвиняли!» А потом и хорошую двухкомнатную квартиру на Новослободской дали.
Талочкин рассказывал интересные вещи о той эпохе: «Тогда были очень странные времена. Люди работали лифтерами и дворниками, нищенствовали, но при этом почему-то ходили на приемы в посольства. Это было абсолютно бредовое время. С одной стороны — дома жрать в буквальном смысле нечего. Тут приезжают какие-то немцы и привозят авоськи с продуктами и выпивкой. И соображаешь, а что делать с этим оковалком мяса? Холодильника-то нет, протухнет. И зовешь к себе в гости либо развозишь еду по друзьям. Вообще-то, чем занимались эти иностранцы? Скупали работы по дешевке. Немцы были самые добрые, они что-то такое у нас здесь любили. Американцы по указанию сверху поддерживали антисоветски настроенную публику, но были обычно жлобьем… Были и совсем странные места. Например, особняк рядом с Пречистенкой, принадлежавший американскому журналисту Стивенсу. Он и его русская жена привечали богемную публику, покупали иногда картинки. Меня туда занесло однажды, но помню до сих пор — брежневские времена, стоим на газоне, жарим “барбекю”, пьем какие-то тогда небывалые напитки. А за забором идут изумленные москвичи».
От той эпохи осталась фотография Игоря Пальмина «Леонид Талочкин развешивает картины во дворе особняка Эдмунда и Нины Стивенс. Москва», сделанная 22 июля 1970 года. Добавим, что в те времена сторож мог оказаться большим поэтом, а рабочий кочегарки философом и даже богемным художником. А Талочкин до своей смерти в 2002 году оставался крупнейшим знатоком «другого искусства», умер в бедности, не продав ни одной своей картины, ныне коллекция хранится в Третьяковке.
Журналист Игорь Дудинский, пару-тройку раз выполнявший обязанности бармена на богемных собраниях в усадьбе Стивенсов, в поздние годы вспоминал: «Это был настоящий салон, там кипела жизнь: выпивали, знакомились… То есть занимались всем тем, чем и в других салонах. И торговали всем: информацией, картинами, антиквариатом, даже советскими художественными фильмами. На Запад, разумеется. Покупалось задешево, продавалось задорого. Летом сборища проходили в саду, а на заборе висели полотна авангардистов».
У Стивенсов в Гагаринском отмечали свадьбу Мессерера и Ахмадулиной 12 июня 1976 года. Ну а где же еще ее отмечать-то: «Как только Эдмунд Стивенс — американский журналист, с которым мы были в приятельских отношениях, — узнал, что мы в этот день официально соединили наши судьбы, он потребовал, чтобы мы немедленно приехали к нему домой, где он экспромтом организовал роскошный банкет в нашу с Беллой честь».
С годами Эдмунду врачи запретили много пить, а ведь бывало, он встречал Владимира Немухина привычным вопросом, вместо «привет!» говорил: «Выпить хочешь?» Бутылки со спиртным хранились в специальной комнате за решеткой. А вот столы по-прежнему ломились от яств. С размахом отмечали Рождество и Пасху, созывая до полусотни гостей. Хорошо варила борщ кухарка Анна, пекла она и изумительные куличи, уплетавшиеся московской богемой.