дно, посчитал, что имеет право на такую девочку… Я бывал у Алены в ее (она шла в ногу со временем, жила если не по Гринвичу, то по Сан-Франциско) комнате, где стены были окрашены в черный и чернильный цвета, пахло жжеными палочками, на низких матрасах лежали домашние — крашеные — покрывала в хиппи-стиле и такие же подушки. Кто-то ее наставлял и привозил тряпки. В общем, вполне Сан-Франциско, Ашбери-Хайтс того же времени». Не Ахмадулина, конечно, но всё же…
Возникновение салона (слово это Басилова не любила, считая его пошлым по отношению к себе) опосредованно связано с открытием памятника Маяковскому на Триумфальной площади в июле 1958 года, что дало начало стихийным поэтическим чтениям на «Маяке». Советские граждане, привыкшие больше трех не собираться, а если собираться, то по вполне определенному поводу, почуяли слабину власти и не захотели расходиться после мероприятия по домам. Они стали читать стихи сперва великого пролетарского поэта, а затем свои. Но если бы только читали — они еще и обменивались мнениями относительно происходящих в стране событий, в том числе реабилитации невинно осужденных. Им также хотелось почитать стихи и тех поэтов, кому памятники на советских площадях не ставили, — травимого Пастернака, убиенного Гумилева, Мандельштама, затравленных Ахматовой и Цветаевой, отсидевшего Заболоцкого.
Подобный поворот событий поверг партийные и комсомольские органы, привыкшие организовывать всё и вся, в состояние растерянности. Что делать с людьми, внимающими Вознесенскому, читающему свои бессмертные строки «Плачет девушка в автомате»? В фильме «Москва слезам не верит» мы как раз видим эпизод таких выступлений. Вроде ничего крамольного в поэтических сборищах не было, однако опасной была свобода, с которой они проводились: не по указанию парткома, а по собственному желанию. Возникла даже некая общность людей, постоянно приходящих к памятнику, ранее незнакомых, но всё более обрастающих приятелями, дружескими связями благодаря сарафанному радио. Ибо тогда не то что Интернета, телефона-то у многих не было. Просто Гайд-парк какой-то: сегодня они стихи читают, а завтра с транспарантами выйдут с требованием уважать советскую конституцию. Но ведь Москва — далеко не Лондон…
Народ подтягивался на «Маяк» обычно после работы, часам к девяти либо чуть раньше по воскресеньям (суббота чаще всего была рабочей). Чтение стихов заканчивалось уже затемно. Нежелавшие расходиться граждане в состоянии высокого духовного подъема искали продолжения банкета и находили его в квартирах тех, кто жил рядом. Вот так квартира Алены Басиловой, приходящей со своим пуделем на Маяковку кормить голубей, превратилась в гостеприимный поэтический ковчег.
Чтение стихов на квартире в 1965 году ожидаемо привело к самоорганизации группы молодых поэтов, назвавших себя СМОГом — «Смелость, мысль, образ, глубина». Неформальное общество стало одним из первых объединений литераторов, никоим образом не связанных с советской властью. У истоков СМОГа стоял муж Алены Басиловой Леонид Губанов, а также Юрий Кублановский, Владимир Алейников, Аркадий Пахомов, Владимир Батшев, к которым присоединились Саша Соколов, Сергей Морозов, Вадим Делоне, Борис Дубин, Владимир Сергиенко, Татьяна Реброва, Александр Величанский, Владимир Бережков, Юлия Вишневская, Александр Урусов, Михаил Панов и др. Смогистами можно также считать художников Николая Недбайло, Валерия Кононенко и философа из МГУ Арсения Чанышева.
Была и еще одна расшифровка аббревиатуры — «Самое молодое общество гениев», а также «Сжатый миг, отраженный гиперболой». Как бы там ни было, власти совершили большую глупость, разгоняя сходки на «Маяке» — тем самым поэтическую молодежь, надышавшуюся запахом «оттепели», оттеснили в угол и вынудили разойтись по салонам и квартирам, где им уже никто не мешал говорить, что придется. Надо было бы выделить им Дом культуры, на худой конец, красный уголок при жэке — пусть себе выступают, комсомол привлечь. Ибо лучший способ бороться со всякого рода инициативой — возглавить ее, таков принцип российского бюрократа. А здесь вышла промашка.
Говорит Юрий Кублановский: «Это не было объединением на какой-то эстетической платформе: нам было всего по 17–18 лет, и мы в ту пору не могли еще ставить перед собой сколько-нибудь самостоятельных и серьезных эстетических задач. Скорее, это было объединение по “дружеству”, мы были поколением, сменившим поэтов “оттепели”. Это было время, когда отстранили доставшего всех Хрущева, открывалась новая полоса советской истории. СМОГ стал для меня школой нонконформизма. Мы отказались от публикаций в советских журналах и издательствах, считая советскую литературную машину частью пропагандистского тоталитарного аппарата. Мы сразу стали ориентироваться на “самиздат” и создавали свою “параллельную” литературу. СМОГ довольно быстро распался, я не склонен к переоценке его значения. Но мы сохранили между собой дружеские отношения, чувство локтя и, главное, уверенность в том, что и в советской системе литератору возможно существовать самостоятельно, без государственных костылей».
Поэтические квартирники развивались на благотворной ниве — сборища на «Маяке» не прошли даром, возник разнообразный самиздат. Журнал «Юность» не мог компенсировать отсутствия творческой свободы, вследствие чего появились сборники «Бумеранг», «Феникс», где самодеятельно печатались звучавшие на площади стихи. Собрания стали разгонять силами дружинников, людей сажали в автобусы и везли чуть ли не за 101-й километр от Москвы, чтобы они как можно дольше оттуда добирались. Но все это было лишь временной мерой — их в дверь, а они в окно. На площади стали собираться диссиденты (Галансков, Буковский и др.), которых пытались отогнать от памятника курсирующими по кругу снегоуборочными машинами. Естественно, что все они тоже шли в квартиру Басиловой, где и обсуждался будущий выпуск самиздата — сборников «Здравствуйте, мы гении», «Авангард», журнала «Сфинкс» и других изданий.
«Вокруг стола, как мухи над навозной кучей, роились “самые молодые гении” с гранеными стаканами в руках. Они прыгали с места на место, втыкали окурки в тарелки соседей, орали, пили и толкались. В темном углу, на собачьей подстилке, храпела пара видных “смогистов”, Ленька Губанов и Мишка Каплан. На черном троне, вся в фальшивых брильянтах, восседала “женщина” Алена Басилова с поклонниками по бокам», — вспоминал Валентин Воробьев.
Одно из первых собраний смогистов состоялось в библиотеке им. Д. А. Фурманова 12 февраля 1965 года, пришло полно народу. «Все оделись в свитера, — вспоминал Владимир Батшев, — лишь Юля Вишневская в платье, на шее у Губанова — петля, у меня — зажигалка на цепочке. Аркадий Пахомов не нашел свитера и пришел в телогрейке защитного цвета. Народ повалил быстро и дружно, через десять минут зал был набит, а люди шли — двери не закрывали, всё было слышно в коридоре». Библиотеки показалось мало, и в следующий раз 14 апреля 1965 года уже бóльшим числом они отправились на «Маяк» читать стихи. Шли с самодельными плакатами «Мы будем быть», «Оторвем от сталинского мундира медные пуговицы идей и тем», «Будем ходить босыми и горячими», «Лишим соцреализм девственности». В таком виде смогисты-имажинисты надеялись дойти по Садовому кольцу до ЦДЛ, где планировали огласить кому-то из писательского начальства свое требование признать их самостоятельным творческим объединением.
Встреча в ЦДЛ со старшими товарищами — Георгием Марковым и прочими — произошла, но позже, однако ни к чему хорошему не привела. Творчество смогистов никак не вписывалось в соцреализм, как когда-то имажинизм или футуризм. Объединение было обречено на распад. 14 апреля 1966 года они собрались последний раз. Дальнейшая судьба поэтов не баловала — кого-то исключили из института, кого-то упекли в психушку, а то и вовсе дали срок за тунеядство. Если они и печатались, то только в самиздате. Один из ярких поэтов поколения Леонид Губанов прибился к диссидентам, работал кем придется — в геофизической экспедиции, пожарным, дворником, грузчиком. Его почти забыли. Умер Губанов в 1983 году в возрасте тридцати семи лет.
До переезда Баси в Дом на набережной к ней продолжали приходить поэты, художники, физики, барды, философы и прочая богема. В ее квартире была сделана одна из первых магнитофонных записей Булата Окуджавы. «В ту пору, — по выражению Владимира Алейникова, — во времена крылатые, отовсюду всех, как магнитом, стягивало. Алена была звездой, на гребне своей известности превращалась уже в легенду с ореолом запретности и с печатью неофициальности, на творчестве, разношерстной донельзя, московской богемы». Дом в Каретном Ряду был предназначен под снос, куда и последовал…
Один лишь салон Басиловой был не способен вместить всю публику «Маяка» целиком. По удивительному стечению обстоятельств неподалеку от того места, где в 1930-е годы расцвел салон Ежовых, в 1960-е годы возник новый очаг культуры — так называемый Южинский кружок писателя Юрия Мамлеева, публиковавшегося в самиздате и привлекавшего к себе на квартиру в доме 3 в Южинском переулке равную себе интеллектуальную аудиторию. Философ, эзотерик и метафизик Мамлеев — культовая фигура московского литературного подполья, к которому тянулись, хотели подражать. А началось все довольно банально — с разговоров в курилке Ленинской библиотеки, участников которых Мамлеев приглашал к себе домой. Он занимал две смежные комнаты в огромной коммуналке, бумажка на двери сообщала: «Мамлеевым — 6 раз», то есть количество звонков. Можно себе представить, что чувствовали соседи, вынужденные до позднего вечера слушать трели дверного звонка, ведь кружок собирался каждый день. Одно из окон жилища Мамлеева выходило на глухую стену соседнего здания.
«В Южинском кружке строились планы убийства первых лиц государства. Мамлеев называл Ленина “красной обезьяной”. — свидельствует Дудинский. — Этот салон носил отчетливый мистический оттенок. Люди, собиравшиеся там, называли себя “шизами” или “шизоидами”, чтобы обозначить: еще не совсем сумасшедшие, но от нормы далеки. Создавались и вывешивались стенгазеты “Вечная женственность” и “Ее слезы”… Можно было увидеть такую картину — входит профессор в пиджаке и галстуке, его поддерживают под руки два бомжа. И он с этими бомжами ведет диалог, причем они в плане интеллектуального потенциала ни в чем ему не уступают… Вопрос денег не волновал никого, если вдруг не было водки, сидели без водки. Но водка была всегда. Если хотелось есть, шли во двор магазина, где по желобу в подвал загружали картошку. Собирали паданцы и варили. Было так тесно, что люди во время заседаний сидели на шкафу, туда передавали стаканы и тарелки… Конечно, нельзя приравнивать завсегдатаев Маяковки — Вадима Делоне, Леонида Губанова — к южинским “шизам”, между ними шли захватывающие пикировки и подколки (доходившие порой до смешного: после одной из бесед хозяин квартиры обнаружил, что гости помочились в его чайник). Но Южинский был интеллектуальным тылом Маяковки, если так можно выразиться… Южинский стал точкой отсчета для следующих поколений, аккумулятором идей, который всех потом питал. Там учили идти во всем до предела. Там бредили, освобождая ум. Там обожествляли процесс, верили, что Бог